История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** — Пирожок, — называет его Джинджер. Они надрались в стельку. Они пили что-то, пили алкоголь, галлонами, и другие вещества проникли в пьяную пасть Тима, другие вещества, которые спирта в себе не содержали, и он знать не знает, что это были за субстанции, он пил галлонами, и посетил его не хуй, что-то еще заглянуло к нему на огонек, а потом и рвота, только она, конечно, выходила у Тима изо рта — и тоже, блядь, галлонами, ебучая нелепость, он до сих пор не может перестать блевать без малейшей на то причины, он чуть ли не более нелеп, чем Джинджер, хотя Джинджера, который нализался, в этом вопросе трудно одолеть, он обожает всех подряд, активно обожает, спотыкаясь и что-то бормоча, но своих лобзаний ни за что не оставляя, обхватывая щупальцами своих случайных жертв, сначала, впрочем, он едва их трогает, лишь постоянно улыбается и восхваляет их, но потом он валится на них, называя их драгоценными брильянтами, и каждая часть тела его случайных жертв сияет в его помутившихся глазах, сияет ярче солнца, к примеру, их глаза, лавандовые, блядь, глаза, и как прекрасны обе их руки, шеи, щеки, подбородки, их тела словно сошли с картин эпохи Возрождения, а их занудные, блядь, блузки с блейзерами носили ангелы небесные, а их занудные, блядь, ответы на вопросы Джинджера про их биографии — это эпосы о невероятных приключениях, что до Тима, то он даже более исключителен, чем все они, и Джинджер таскает его за собой, расклеивая рекламу по столбам, пытаясь впарить всем и каждому шатающуюся боеголовку, мямля, лопоча, и жертвы его сомневаются в полезности такого приобретения, жертвы его недоверчиво рассматривают Тима, а Тим крепко воняет всем тем, что заглянуло, а потом вылетело из его рта, и лицо у него все перекошено, оно застыло маской презрения, и оно грозится тоже вырваться из него, глубокое презрение ко всей видимой вселенной и к розовому единорогу, и к розовому киселю, который плескается в голове Джинджера вместо мозгов, и к самому себе, он пал так низко, пережил такое унижение, он лапал Джинджера, пока тот таскал его за собой, дергая за невидимый поводок, обвязанный вокруг шеи Тима, такой же перепуганный, как и руки Джинджера, руки же Тима искали задницу Джинджера, Тим вел себя отвратно, хохотал, Тим совершил ужасную ошибку и еще два месяца не мог поверить, что это действительно случилось, он схватил какую-то чужую задницу, которая принадлежала человеку, не кальмару, задницу какого-то несчастного придурка, какого-то несчастного придурка, который показался Тиму Джинджером, который выглядел как он в его помутившихся глазах, в его закрытых глазах, он все никак не мог открыть их, засыпая на ногах, он перебрал, нажрался, он сам стал зеленым чертиком, он вел себя отвратно, он срыгнул простите и удалился, отступил, и студень Джинджера вскоре оказался все же под его навигационно провальными руками, и Тим пытался запустить их ему в штаны, пока Джинджер расхваливал его очередному бесподобному созданию, очередной любви всей его жизни, он чествовал Тима своей тыквочкой, как будто они, блядь, женаты, а вы женаты, спрашивают их жертвы Джинджера, публика тут — сплошь ебучие ханжи, и Тим вообще не представляет, как они там оказались, они пили слишком долго, слишком много, и макияж, размазанный по его лицу, сияет ярче, чем раскрас присутствующих на вечеринке дам, дамы там занудные, а Тим вообще не представляет, какого хуя на нем есть этот макияж, он знает, что он вымазан чем-то фиолетовым, фиолетовой помадой, помадой Джинджера, наверное, наверное, он ее нашел у Джинджера в штанах, он со всей искренностью надеется, что то были штаны Джинджера, надеется, что он не спер ее из штанов какого-нибудь несчастного придурка, он водил ей по лицу, пытаясь что-то написать и с треском проваливаясь, он был уже настолько пьян, что разучился выводить слова и даже буквы, а Джинджер был настолько пьян, что вся его обычная зажатость испарилась, и вся обычная жестокость Тима, вся его склонность на него давить стала бесполезной, так что Джинджер вылизывал своим языком его вымазанное фиолетовым лицо, я сейчас в твой ебаный рот наблюю, кретин, сказал Тим на заднем сиденье такси, которое везло их разбитые тела домой, на заднем сиденье такси, где гигантский кальмар откровенно насиловал его, как какое-то необычайно преданное идее сексуальных надругательств одеяло, он лип к нему, как будто Тим собирался куда-то убежать, как будто они не домой уже, блядь, ехали, как будто они не хуже, чем женаты, как будто тот поводок не болтался у Тима на шее, как будто он не стягивал ее всякий раз, как влюбленные губы Джинджера касались его губ, что случалось чуть ли не каждую минуту, и желудок Тима в ответ на это выработал условный рефлекс, желудок Тима начал сокращаться при любом намеке на очередной поцелуй. — Я сейчас в твой ебаный рот наблюю, кретин, — повторяет Тим свои слова, красноречие покинуло его, он и забыл, что уже это говорил, он думает, что это свежее творение, он повторяет это, пока они стоят возле дома, а такси отъезжает, такси, заваленное доверху деньгами Тима, но, к счастью, не залитое по самый край его блевотой, он повторяет это, пока они покачиваются возле входной двери, обжимаясь, и тянут друг друга вниз и вверх, влево, а затем и вправо. Тим произносит это и пытается оттолкнуть кальмара от себя, кальмара, который только что назвал его пирожком, пока Тим зарывался обеими руками в его штаны в поисках ключей, а Джинджер беспорядочно и безуспешно сопротивлялся и обыску, и отпихиванию прочь, Тим произносит это, сжимая ключи в потной ладони, и Джинджер хихикает, как в стельку пьяный долбоеб, которым он в полной мере и является. — Чего? — ухмыляется Тим, кривя губы, губы, которые стали ему слегка чужими, как будто он их у друга одолжил, может, даже не у друга, так, занял у знакомого. — Чего? — говорит он. — Тебя и это заводит? Поганый извращенец. [H2] и [N] и [O] и [N] и [H2 еще раз] И возможно, что это лишь его проекции. Воздушные замки ядерного снаряда, едва держащегося на плавниках. И Джинджер что-то бормочет в ответ, и звучит это как хуй знает что, как Тим знает что, что-то вроде меня заводит все, что ты захочешь с я тебя люблю вишенкой на торте, и если кто-то его любит, то, разумеется, он и от его рвоты должен быть без ума, так что траектории их движений приобретают более четкие очертания, когда Тим получает свой ответ, Тим преисполняется намерениями, Тим допрашивает совершившего преступные деяния кальмара, виновного в пьяном запуске потерявших ориентацию в пространстве отравленных боеголовок, он допрашивает кальмара, который продолжает размахивать щупальцами, пытаясь подобраться к Тиму поближе, который теперь чуть ли не на колени Тиму взгромоздился, пока Тим сидит мешком картошки на полу возле дивана. Предположительно сидит. Его компас сейчас вряд ли точно на север указывает. — Не буду я блевать тебе в рот, — говорит он непоследовательно, отказываясь от собственных слов, он передумал, а перед этим он напился, он не собран и не трезв, он пьян в хламину и нихуя не соображает. — Ненавижу, блядь, блевать. — Ладно, — отвечает Джинджер, он еще может отвечать, подавать признаки жизни, он отвечает ладно так, что это может предполагать только одну вещь, так, что это предполагает только то, что он всю жизнь мечтал, чтобы Тим ему в рот, блядь, наблевал, и похуй, что он сам об этом даже и не думал, об этом думал Тим, потому что его пиздец тошнило, Джинджер же просто влюблен в него по самые уши. — Но я кое-что другое с тобой сделаю, — утешает его Тим. И он принимается угрожать ему разнообразными упражнениями и аранжировками, вдохновение для которых он черпает в их совместном прошлом и в маринаде, где бултыхаются его тупые акульи мозги в этот момент, я тебя по швам свяжу, заявляет он, чем радует Джинджера неимоверно, чрезмерно воодушевляя его, я тебе все дырки заткну, продолжает он, и Джинджер ерзает, пока Тим щекочет его своими хмельными пальцами, они не вымазаны смазкой, но набрались вместе с Тимом, набрались с Тимом тем, что он заливал в рот себе, каким-то дрянным бухлом, и Джинджер тоже пил, Джинджер извивается и хихикает, пока Тим пытается обнаружить хотя бы одно отверстие в его теле и с позором проваливается, его уносит куда-то далеко потоком алкоголя, я тебя на кровати разложу, вещает он, как на витрине, все вещает он, как на витрине для меня, твои ступни идиотские и твои соски, они тоже, блядь, дебильные, я буду их щипать, я надену на тебя зажимы и оставлю их там висеть часов на пять, вещает он, исторгая из нутра всю эту тупую хуету, а твоя дырка, я в нее два, нет, три дилдо запихну, вещает он, он воодушевился чрезмерно, и дырка у тебя, кстати, пиздец грязная, вещает он, ты сам весь грязный, грязный и нелепый, потный и разъебанный, вымазанный спермой и слюной, и кровью, я плюну на тебя и, конечно, кровь там тоже будет, все вещает он, я так тебя изобью, что кровь там тоже будет, и дерьмо, ты не волнуйся, вещает он, разумеется, там будет и дерьмо, ты сам дерьмо, ты будешь его жрать, у тебя во рту кляп будет, вещает он, он сам не знает, как это вообще получиться-то может, он до поросячьего визга нажрался, он сам начинает ржать, слушая тон своего голоса, я, блядь, как рассказчик в фильме ужасов звучу, говорит он, хохоча, и Джинджер смеется вместе с ним, Тим его щекочет, забив на поиски отверстий и хватаясь за его член, у тебя хуй стоит, говорит он, и ухмылка раскалывает его лицо пополам, озабоченный морепродукт, говорит он, понравилось все это слушать, да, спрашивает он, присоединяйся, говорит он, мы все это для истории сохраним, обещает он, я фотачек наделаю, может, и видео сниму, мы эти фотки на твоей визитке напечатаем, я их себе на рабочий стол поставлю, я их в рамочку повешу, вот, прямо там, на этой вот стене, говорит он, указывая на стену. Если это вообще она. Поток паршивого алкоголя унес его в отдаленные, экзотические уголки планеты, может, на северный или южный полюс, может, он оказался посреди магнитной аномалии, он нихуя не знает, он только не без некоторых оснований полагает, что держит в руке хуй Джинджера, если удача не отвернется от него, именно его он и держит в руке, не какой-то там отдаленный, экзотический, чужой чей-то хуй, а родной, домашний, привычный хуй Джинджера, пока родной, домашний, привычный студень Джинджера липнет к нему, и он теряется в нем, теряется в течениях океана, он даже по звездам не может найти путь домой, слишком много этих ебучих звезд вращаются над его тяжелой головой, слишком много этих ебучих шаров раскаленной плазмы — и слишком много гравитации, слишком много силы притяжения, которая тянет Джинджера к нему, или, может быть, она вообще тут ни при чем, может быть, его жалкое, студенистое, пьяное в дымину кальмарное тело просто зацепилось за лопасти гребного винта Тима, и теперь корабль Тима уносит и его вдаль, куда-то в отдаленные, экзотические уголки планеты, где уже барахтается Тим, я их в музейный экспонат, блядь, превращу, продолжает блевать Тим, блевать своей тупой хуйней, в Мону Лизу эпохи современности, типа, знаешь, слюна, говно, кровь и конча — величайшая загадка, и сам Джинджер тоже — величайшая косоглазая загадка, эй, ты не отставай, говорит Тим, давай, хватит отлынивать, говорит Тим, давай, присоединяйся, настаивает Тим, мы что же с тобой, не команда, допрашивает Тим Джинджера, возмущаясь, что мне еще с тобой сделать, интересуется он, предложи-ка мне себя хорошенько, приказывает он, давай вместе все обдумаем, предлагает он, и в голове у него бушует шторм, перемешиваются направления, в обеих их головах бушует шторм. — Ты мог бы… — начинает Джинджер. — Ты мог бы помочиться на меня, — шепотом произносит Джинджер, и Тим срыгивает прямо себе в рот, Тим хохочет, кашляет, корчась на полу. Он все же на полу. Он там живет, блядь. — Господи, — выговаривает Тим, когда его припадок завершается, разглядывая безмятежное, бессмысленное, пьяное до потери пульса лицо Джинджера. — Да ты совсем испекся, так? — спрашивает Тим. А может и поджарился, думает он, отвлекаясь на долю секунды. С петрушкой и чесноком, думает он. — Мне зачем на тебя ссать? — спрашивает Тим, и его пьяное до потери пульса, разлагающееся лицо кривится от такой безвкусицы. — Это бред какой-то. Это полная херня. Как будто он тут что-то в высшей степени разумное вещал, как будто он тут вздор не нес. Он, блядь, про ошейники что-то даже выдал, господи, прости. И про три дилдо. И про видео. Я тебя на улицу на поводке буду выводить, сказал он, меняя тему, закончив болтать о сосках Джинджера, про которые он клялся, что свободы им больше не видать, что отныне их все будут рассматривать, что их существованию будут аплодировать народные массы, и не только дома, сказал он, а везде и каждый день, сказал он, и еще пробку, впопыхах добавил он, и маринад, где бултыхался его тупой акулий мозг, врезался волнами в стенки его черепа, ты так играть, блядь, будешь, сказал он и усмехнулся, во что я превратился, затем подумал он, в кого я превратился, подумал он вслед за этим и опять развеселился, последние ошметки его серого вещества растворились в алкоголе, он сменил тему разговора, пытаясь избежать катастрофического вымирания, но эволюционное вырождение все равно его догнало, так что он начал пиздеть про поводки и даже выдал что-то про ошейники. Как будто он проводит жизнь за тем, что задрачивает что-нибудь. Как будто он, блядь, криль. Но все же. Джинджер говорит какую-то херню. Хотя и то, что он сам сказал до него, не было похоже на научную работу. Высказывался он так: — Я сейчас в твой ебаный рот наблюю, кретин, — сказал Тим, а затем взял свои слова обратно, сказал, что не будет он блевать. — Ладно, — выдохнул Джинджер, бестолково моргая и таращась на него. — Но я кое-что другое сделаю, — заверил его Тим. — Потому что ты мне все позволишь. Ты всегда мне позволяешь все подряд творить, разве нет? — Ага, — кивнул Джинджер. — Я тебя люблю. Тут Тим подвергся нападению щупалец, не поддающихся подсчету, их было слишком много, а Джинджер висел мертвым грузом на его сломанной шее. Такой вот у него поводок. — Ну да, — сказал Тим, сказал прямо Джинджеру в ухо. — Так сильно, что сделаешь что угодно. Любую поебень. Джинджер застонал, выражая согласие. Пробормотал что-то на тему невъебенно красивого лица Тима, обхватывая его, если оценивать ее реалистично, безмозглую, вдрызг нажравшуюся морду. Тим фыркнул. — Точно, — сказал он. — Ты сможешь любоваться моими изысканными чертами, пока я буду пытать тебя до смерти. Я разложу тебя на кровати, на спине. И сниму с тебя кожу, выпущу тебе кишки, и набью тебя начинкой, а потом сверну. Как ебаный пельмень. Джинджер захихикал. И тысячу лет болтал о ебаных пельменях, которые он попробовал в прошлом месяце и все собирался попытаться приготовить и для Тима, но ему не говорил, пытался приготовить их сам и с треском проваливался. Тим фыркнул еще раз. — Как мило, — сказал он. — Ничего у тебя не выйдет. Затем пространство-время помутилось, прекратив существовать. Затем Джинджер принялся сосать ему пальцы, с треском проваливаясь и в этом, и пальцы Тима выпадали из его рта, пока его речевой аппарат производил фонемы языка, Тиму незнакомого, языка, на котором говорят на отдаленном, чужеземном острове, он производил звуковые волны, выталкивающие пальцы Тима наружу, и его вальсирующий язык терялся промеж них. — У меня ноги так устанут, — сообщил ему Джинджер, когда пальцы его освободились из слюнявого капкана, как обеспокоенный зануда, павший жертвой издевательств, которым он, конечно, и является. Тим нахмурился. — А, — сказал он. — Ну, я тогда тебя свяжу. — Но ведь пельмени… — начал было Джинджер, и они стали обсуждать баварскую кухню, и Джинджер ратовал за традиции, а Тим размахивал революционным знаменем, я сказал, что свяжу пельмень по швам, и так я, блядь, и сделаю, сказал он, но это же не обязательно, ответил ему Джинджер, я просто полежу так для тебя, сказал он, и прозвучало это восхитительно, и свежая кровь прокатилась волной по языку Тима, сменившись секундой спустя рвотой, так как кальмар опять вернулся к домогательствам и ласковым словечкам, никакой я тебе, блядь, не пирожок, перебил его Тим, заткнись, сказал Тим, закрой свой тупой рот или я тебе кляп в него засуну. — Это ты тут пирожок, — сказал Тим. — Ты ебаный пельмень с задранными ногами. Идиотскими, нелепыми ногами. Блядь, да я поспорить могу, что у тебя хуй к небу воспарит, если я только посмотрю на них. Воспарит. Ха. Как будто он действительно это произнес. Как будто он действительно мог это выговорить тогда. Как будто у него из пасти просто фонетическая каша не текла. [sxf 08/17 20:50] или [txl 08/18 06:10] или [txl 08/18 12:40 но это пиздец] Фонетическая каша точно забралась ему в уши, а вместе с нею — и язык Джинджера, он, наверное, и к другим людям в уши забирался, в уши тех ебаных ханжей, в которых он влюблялся больше и больше с каждой опрокидываемой рюмкой. — Когда ты подушечки облизываешь, так щекотно, — сообщил ему Джинджер с улыбкой сфинкса на губах, он их кусал и выглядел смущенным, органическим, как редька, он трепал Тиму нервы, а Тим решил ответить тем же его нервным окончаниям, он щекотал его, но не ступни, никаких ступней он бы тогда не нашел, как бы ни пытался. Нашел Тим его соски. Не сразу, и их обладателю пришлось ему помогать, их обладатель тоже не сказать чтобы знал, что есть в его владениях и где оно лежит, его сокровища были прикрыты тканью, но не тканью майки-алкоголички, а скользкой, блядь, рубашкой Джона, которая тут же сползла вниз, когда он ее задрал, и Тим отпихнул в сторону его бестолковые щупальца, тогда-то Тим и сделал свое великолепное открытие, Тим кое-что нашел. — Какой же ты нелепый, — сказал Тим, ухмыляясь, разглядывая багровеющие просторы лица Джинджера, его горящую кожу, Тим стал его щипать, и Джинджер дергался, словно проколотый булавкой, взволнованный и беспокойный, как будто Тим не его собственные соски щипал, как будто Тим щипал соски, которые Джинджер у друга одолжил, у знакомого, а потом забыл отдать — и испортил отношения. — Я эти зажимы приклею, блядь, на тебя, когда я их откопаю. Будешь их сутками носить. А я буду тебя за блядскую цепочку таскать, как за поводок. И бирку на сосок повешу. — Дома? — спросил Джинджер, приглашая его продолжать, как благочестивый еретик, который всегда знает, что следует ожидать от инквизитора, как благочестивый еретик, которым он в полной мере и является. — Слушай, а ты прав, дома уже скучно, — пришел к ничем не подкрепленному выводу Тим. — В ебучем магазине. Пока я там корнишоны покупаю. — И пробку, — отозвался Джинджер, затыкая языком уши Тима, словно пробкой, вылизывая их, но его идиотский смех все-таки добрался до отолитов Тима. Пробки же в другом магазине продаются, против собственной воли подумал Тим. Полный позор. — Нахуй пробки, — сказал он, соскребая серое вещество со стенок черепа. — У меня для твоей паршивой дырки получше планы есть. Тогда преумножающиеся дилдо и возникли в их беседе и, скорее всего, Тим и пробки в их диалог привел, он первым их упомянул и пригласил, подумал что-нибудь о вселенском равновесии, которого можно достичь, но только если заткнуть кляпом рот Джинджера, набитый сахаром, а пробку вставить в его дырку, набитую… Ну, известно чем. Наверное, он все это начал, вероятность очень велика, ведь хихикающее предложение Джинджера звучало как цитата, а лицо его горело, его лицо, которым он прижимался к морде Тима. В любом случае, затем наступила пора вычислять сумму путем сложения, и Джинджер тоже, разумеется, считал, блядский любитель арифметики, два дилдо, сказал Тим, что уже был перебор, нет, три, внес он коррективы, слишком оживленно для трупа, разлагающегося на полу, его вдохновили соски Джинджера, которые он ни за какие коврижки не собирался отпускать, его вдохновили вибрации, прокатывающиеся по мертвецки пьяному телу Джинджера. Два, три… — Четыре, — сказал Джинджер, лязгая, как кассовый лоток, и Тим расхохотался, Тим ржал, как ненормальный. — У нас столько нет, ты, придурок, — сказал он, хватая Джинджера за подбородок. — И вообще, они не влезут. Ты девственница, блядь, анальная. И суждение его есть правда, да только он не то чтобы мог в тот момент за девой волочиться, не тогда, однако, целомудренный кальмар и сам вел себя активно, и его дрожащие отростки, побеги его рук, они искали что-то, спотыкаясь, на оболочке Тима. — Где ты эту рубашку взял? — спросила его эта девица. — Она тебе так идет. Занудное шмотье, подчеркивающее небывалую красоту всех и каждого, было злободневной темой того их вечера. Или любого вечера, когда Джинджер пил. Тим фыркнул. — Это твоя рубашка, долбоеб, — сказал он. — Боже, какой же ты нелепый. Поддавшая боеголовка в его лице, впрочем, тоже отличалась смехотворностью, но Джинджер ничего о том не знал, он покраснел, таращась в несказанно голубые и чарующие глаза Тима — чувак, ты со мной живешь, ответил Тим на это заявление чуть ранее, мы с тобой чуть ли не женаты, блядь — и этого было более чем достаточно для Тима, это его очень вдохновило. — Нелепый, грязный, жалкий, — продолжил он пиздеть. — Ты вообще представляешь себе, как ты выглядишь, когда я тебя совсем разъебываю? И Джинджер затрепался на ветру, как снедаемый стыдом флаг, Джинджер захныкал. А Тим схватил его за волосы. И не промахнулся. — Как размазня, — сказал он. — Ты выглядишь, как размазня. Ты этой размазней и станешь. Весь потный, с сочащейся слюной и вымазанный спермой, я выебу твое вонючее дерьмо тремя хуями, а ты обкончаешься, как ненормальный, как ты всегда делаешь, я тебе лицо нахуй разобью, я буду тебя до крови пиздить и плюну на тебя, я буду твои ступни щекотать, пока ты не разрыдаешься, как ты всегда делаешь, ты будешь задыхаться, лежать там в луже всякой хероты и заливаться краской, как свекла, будешь весь красный, все будет красным, не только твоя идиотская физиономия, но и твоя дырка ебанутая и твои блядские соски, и кляп. — Фиолетовый, — сказал Джинджер. Не сразу, разумеется, сначала он ерзал и дрожал, всхлипывая, как связанный по швам органический пельмень, он говорил лишь хорошо и ладно на каждое предложение Тима, он спрашивал, что дальше, говорил да, когда Тим слегка задерживался с производством словесного навоза. — Чего? — переспросил Тим. — Кляп, — пояснил Джинджер, к счастью до того, как Тим задумался. Не то чтобы он был действительно способен к мышлению тогда. — Фиолетовый. — А, — сказал Тим и кивнул. — Точно. Красный — это для меня. Так что они оба согласились, что Джинджеру надо вставить в рот кляп, и кляп тот должен быть фиолетовым, а Тим повторил все, что уже сказал, но отклоняясь и пошатываясь, так что преумножение вещей случилось, несмотря на ограничения, накладываемые реальным миром. — И дерьмо, — добавил Тим. — Слюна, кровь, сперма, пот — и еще дерьмо, ты не волнуйся, конечно, я угощу тебя дерьмом. Я им тебя кормить буду. Прямо с дилдо. Со всех трех. — С четырех, — пробормотал Джинджер, и Тим затрясся на полу, хохоча во весь голос. — Тупица, — сказал он. — У нас их только три. Но ты их все отсосешь. Будешь лежать там передо мной с раскрытой дыркой, а я вытру твое говно об тебя же, об лицо, я тебя заставлю это говно лизать. — Ага, — выдохнул Джинджер. Что присовокупило как минимум две, три, четыре морских мили к окосевшей траектории Тима. — Или нет, — усмехнулся Тим. — Мне зачем тебя вообще заставлять? Ты же и сам попросишь, разве нет? — Ага, — снова прошептал Джинджер, он никогда особым красноречием не отличался, но бесноватый корабль Тима набирал узлы, они удвоились, утроились, учетверились даже. Возможно, то замечание про фильмы ужасов он сделал еще в тот момент, когда распинался о своих коварных планах. Потому что в ту секунду он ступил на землю. — У тебя хуй стоит, — сказал он, обнаруживая золото и драгоценные камни залежами на отдаленном, экзотическом острове, на который он сошел, он ухватился за охуительный член Джинджера прямо через его — но изначально самого Тима — штаны. — Озабоченный морепродукт. Понравилось все это слушать, да? Или же он выпалил свое замечание следом за этим зловещим заявлением. В любом случае, Джинджер ответил ему жалким мычанием, жалким толчком своих жалких бедер, Джинджер потерся своим членом об его ладонь. — Ну ты тогда присоединяйся, — сказал Тим, одаривая его нежной акульей улыбкой. — Давай, скажи, что мне еще с тобой сделать? — Может… — начал Джинджер, уставившись на его ухмыляющиеся губы расфокусированным взглядом. — Фото? И это… Как так вышло-то, что это не Тима, блядь, была идея? Тим заурчал. — Ага, да, точно, — сказал он. Он же по этим фотографиям с ума сходил как минимум два, три, четыре года, разве нет? — Задокументируем твое падение. Может, даже видео снимем. — Фото, — сказал Джинджер. Упрямое, блядь, желе. Тим отпустил смешок. — Ладно, ладно, успокойся, — сказал он, пытаясь ухватить Джинджера за плечи и не дать ему упасть. — Сделаю я этих ебучих фотографий, которых тебе так сильно надо, и одна твоей визиткой будет, блядь. И Джинджер стал хихикать — и все равно упал, и прямо на него, как клякса киселя и студенистых щупальцев, и сказал тебя. — Фото тебя, — сказал он, влажно выдыхая Тиму в шею, цепляясь желейными отростками за его плечи, посягая на него. — Блядь, Тим, ты такой красивый. Возможно, он его тогда и лапочкой назвал. Деньги ставить можно. Тим отпихнул его. — Так, все, угомонись, — сказал он, роняя Джинджера на пол намеренно и сваливаясь на него. — Мы целое портфолио нащелкаем. И самую скрупулезно разъебанную твою фотку я себе на рабочий стол, блядь, поставлю. Скрупулезно. Ха. — Ладно, — сказал Джинджер и мягко рассмеялся, обнимаясь с ним, он лип к нему, как клейстер, как ебаный кисель. — Я ее в рамочку повешу, — прошептал Тим ему на ухо, низко, глубоко и угрожающе, как пьяная гроза, воняющая желчью. — Прямо туда ее приколочу. Он махнул рукой, указывая на стену — да только вместо стены там был потолок — он распинался о превращении комнат в музеи, о выставках, он сказал, что Джинджер выглядит как Мона Лиза и назвал его загадкой, а Джинджер в ответ нарек его милашкой, сказал, что выглядит он просто великолепно, и Тим потребовал, чтобы он немедленно захлопнул рот, тряся его за плечи, а потом дал ему пощечину и обхватил его рукой за горло, он говорил про ошейники и поводки, и про концерты, которые ему придется теперь играть с анальной пробкой в заднице, и еще пробку, добавил он, торопясь, и еще пробку, повторил Джинджер за ним, и они стали ржать, как два полных идиота, как будто только что придумали самую смешную шутку в мире, они лежали на полу в бестолковой куче потрепанных, трясущихся конечностей, и Тим лежал сверху на Джинджере, ощущая его стояк своим бедром. — Эй, — сказал он, вытягивая его член наружу. — Давай. Хватит отлынивать. Не отставай. Мы же с тобой, блядь, команда. И Джинджер выгнулся под его касаниями, выкладывая себя на тарелку перед ним, Тиму не то чтобы необходимо было все это говорить, ведь нет же. — Что мне с тобой сделать? — спросил он. — Давай вместе все обдумаем. И так они и сделали, и пришли к тому, что Тиму следует выебать его, разбить ему лицо, заткнуть рот кляпом и заставить кончить, чтобы он был весь красный, потный, чтобы он рыдал, чтобы он на мелкие частички развалился, Тим просто должен украсить его кровью и слюной, дерьмом, а затем всем показать, как общественное достояние, документалку про все это снять, на сцену его вывести, в ошейнике, на поводке — или, еще лучше, на цепочке зажимов для сосков, ему все это надо сделать и еще чего-нибудь, побольше, Тим хотел больше, список деяний выглядел неполным в его мутных глазах. Тогда-то то, что Джинджер лепетал, и стало совсем уж идиотским. — Ты мог бы… — сказал он. — Ты мог бы помочиться на меня. Так вот и текла их пьяная беседа — и так же она и продолжает течь. — Тупость какая, — говорит Тим, качая головой. — Дебил. Ты дерьмокальмар. Ты другого вида. Слова ужравшегося в хлам морского биолога, которым он в полной мере и является. — То есть… — бормочет Джинджер, и замешательство, и стыд, и страх, и нежность, все это смешивается на его лице, как-то, что он заливал в себя, смешалось у него в животе. — Ты не станешь? Вопросы его тоже те еще коктейли. Тим хрюкает. — Ни за что, блядь, — хрюкает он и продолжает хрюкать, набивая свое пиздобольное отверстие твердым как камень членом Джинджера, и это не самое достойное оральное выступление, которое он давал, очень возможно, что это самое недостойное, что это даже и не выступление оральное, а оральный провал с бульканьем в виде аккомпанемента, вот что он там делает, позорится, так как регрессия постигла его языковые навыки и общее развитие, так что он проваливается ниже стадии младенческого лепета, он гулит, и память ему тоже отшибает, в мозгу у него теперь просто не имеется структур, которые ее поддерживают, у него там бултыхается кисель, и он не криль, даже не криль, он головастик, что, вообще говоря, довольно-таки удачно, потому что начни он мыслить, хрюкая с членом Джинджера во рту, он бы вскоре понял, что Джинджер впадет в кому с секунды на секунду, что Джинджер вырубится, что Джинджер уже вовсю храпит, что Джинджер потерял сознание, и никакие лабиальные и лингвистические усилия Тима не отпечатались на нем, потому что и у него в черепе бултыхается розовый кисель, он все бы это вскоре понял — и не стало ли бы осознание такого унижения, уже второго, которое он на себя навлек тем вечером, не стало ли бы оно соломинкой, которая переломила бы его уже и без того поломанную акулью спину… К счастью, мышление обходит его стороной — и он нихуя не понимает, он только тоже принимается вовсю храпеть, вырубаясь на полу, уткнувшись мордой в ступни Джинджера. Что так ему к лицу. — А? — говорит Джинджер, и голос у него сухой, словно картон, а лицо помятое, как папье-маше, сделанное из этого картона, но сильно отстающее в вопросах цветового разнообразия от поделок из морщинистого материала, бледное, словно крахмал, а еще он покачивается на ногах, и водопады жидких отходов, которые он извергает из себя, угрожают ссаным наводнением плитке на полу их ванной. У них похмелье. У них похмелье, а Тим похмелье ненавидит, он уже не сосунок, он столь же стар, сколь старо само пространство-время и вся материя, содержащаяся в нем, а вместе с ней — и пронырливое существо с копытами, оставившее огромную кучу дерьма в его хрустящем рту, а его плечи, они превратились в античные руины, они болят так, что он готов прямо сейчас сдохнуть, и так же болит у него и голова, пока он насилует свой хрустящий рот зубной щеткой, пытаясь вытравить единорожьи экскременты из него, и он не то чтобы категорически возражает против фекалий, вообще нет, да только тут снова была допущена биологическая ошибка, он интересуется другими видами, и каловым массам рогатых лошадей нет места в его рту и в его глотке, так что он нападает на них беспощадно, провоцируя свой жалкий рвотный рефлекс на причинение ему мучений, судорожно кашляя и содрогаясь, загнувшись в вопросительный знак над раковиной, а Джинджер, ну, он своими щупальцами держится за бачок унитаза, за этот болезненно сверкающий, белоснежный храм воды, а еще за храм розового киселя, за чрезмерно бледный и однозначно раскалывающийся лоб, он зависает без движения на какое-то время, а потом меняет позу — и наконец-то использует сантехническое приспособление по назначению, привлекая внимание Тима к звуку журчащей жидкости и к себе. — Эй, — говорит Тим, стряхивая с себя изумление размерами его мочевого пузыря, тряся и головой — и совершая таким образом ошибку, потому что она у него, блядь, болит, пока туман их пьяной ночи постепенно развеивается в ней. — А почему бы тебе не нассать на меня? — А? — говорит Джинджер, поворачиваясь к нему, чего ему тоже делать не стоило, им вообще надо шевелиться запретить, их надо статуями на площади поставить, отнять у них способность двигаться, потому что движение прямо пропорционально боли в разделе физике, только что открытом Тимом. — Что? Тим сплевывает в раковину волшебное лошадиное дерьмо, зубную пасту, желчь, порошкообразную слюну и даже кровь, наверное — но не сперму, вот уже чего в его позорной ротовой полости так и не завелось — и вытирает свой лишенный чести рот тыльной стороной ладони. — Ты мне вчера на себя нассать предложил, — поясняет он и ухмыляется. И это прерывает поток, который выплескивал из себя Джинджер. Тим эффективен, пусть он и умирает от похмелья. — В смысле? — выдыхает Джинджер — и выдыхает он в основном обезвоженные согласные. — П-правда? — Ага, — смеется Тим, показывая ему свои необычайно чистые зубищи. Даже и не знаю, что на тебя нашло, думает он. Даже и не знаю, что на меня нашло, думает он. Но если я все-таки узнаю, думает он, то я эту блядскую бодягу и на километр к себе не подпущу. Он правда это думает, как полный силы воли трезвенник, которым он точно не был никогда. — Ага, — смеется он, и Джинджер отвечает ему тем, что говорит блядь, краснея. Марди Гра, думает Тим. — Ты пиздец миленький, когда нажрешься, — говорит Тим. И, ну, он сам, пожалуй, тоже в этот раз отличился некоторой забавностью, но вдребезги упился тем вечером не он один, он уважал товарищеский дух, он вел себя отвратно, откровенно мерзко — и ничего забавного, блядь, в нем даже отдаленно нет — его унесло течением в чужеземные края, он много чего не заметил и до сих пор щедро демонстрирует первые симптомы нависающей над ним деменции, флэшбэки не особенно устремляются к нему, он помнит только один случай, тот самый, про который он тут сейчас ухмыляется, и этот самый случай, очень вероятно, вообще единственный, которым он может насладиться, все остальные деяния его омрачены немыслимым позором, но Джинджер напрочь позабыл о всех из них, он и теперь ничего не подозревает, и тогда ничего не замечал, он лишь таращился на свой обожаемый пирожок из крупной особи акулы, тогда как в глазах Тима то, что плескалось ночью перед Джинджером, было лишь мальком, глаза его, конечно, затуманились, но все же что-то наблюдали, однако Тим решает воздержаться от долгих размышлений на этот счет. У него и поважнее есть дела, он держит их своей всегда что-то требующей, не терпящей возражений, безжалостной рукой. — Расслабься, — говорит он, подмигивая Джинджеру, который пиздец миленький еще и тогда, когда у него похмелье. Пиздец миленький и красный, как свекла. — В твоем деле были смягчающие обстоятельства, — продолжает Тим. — Да и вообще, не буду я ничего такого делать. Это тупо. Но. — А? — Почему бы тебе не сделать это со мной? Пиздец миленький и красный, как свекла, нервно облизывающая губы. Спрашивающая что, сейчас? Наливающая Тиму свои коктейли из вопросов. — Что, сейчас? — спрашивает Джинджер. Тим фыркает, бросая взгляд на вентиль водоспуска, свисающий у него между ног. — Нет, — говорит он. — Когда ты захочешь. Он правда это говорит, как загадочный контрабандист, торгующий незаконным самогоном, которым он, пожалуй, иногда бывал. Он ожидает, что вентиль иного водоспуска откроется после того, как он это говорит, он ожидает, что они продолжат обмениваться напитками, он готов настаивать, давить и угрожать всерьез, готов указать и на поводок, затягивающийся вокруг их шей, на петлю, готов совершать чудовищные преступления против человечества, а не только жалкие проступки, чтобы добиться поставленной цели, готов лечь на пол у ног Джинджера и бодрствуя, он честно ждет, что ему придется делать то, что он обязан делать, но тут оказывается, что нужды во всем этом нет. — Ладно, — отвечает Джинджер. Весь бледный и помятый, Джинджер улыбается ему. Однако позже, вечером, выясняется, что уже не ладно. И они трезвы. Они пришли в себя, их отпустило, и Тиму снова сорок с хвостиком, как ему и есть обычно, он не младенец и не покрытая пылью веков старая развалина, уже нет, он просто сидит в ванне, голый, а Джинджер торчит рядом, нависая над ним, словно башня, и ничего уже не ладно, теперь у него столько, блядь, вопросов, так что Тим вздыхает, откидываясь на бортик, запрокидывая голову назад, и смотрит снизу вверх на Джинджера. — Давай, излей мне свою душу, — говорит он. — Я внимаю. Перевернутая Мона Лиза, на которую он таращится, нервно кусает губы, источая идиотское волнение. — А тебе… — Что? — Тебе разве это нравится? Тим дергает плечами. — А не знаю. Я ж еще не пробовал. В смысле, так не пробовал. Так-то моя бурная молодость была полна идеями нассать на друга ради дешевых смехуечков, разумеется. Джинджер едва заметно улыбается. Его бурная молодость не то чтобы сильно отличалась от молодости Тима. — Так что ни малейшего представления я не имею, — добавляет Тим. — Но это, как по мне, вполне похоже на то, что меня вставляет, так что… Почему бы это и не сделать? Как раз в моем духе, если что. Улыбка Джинджера ярче проступает на его лице. — Но ты не станешь… — начинает было он. — Не стану я весь галлон, который из тебя выльется, в себя всасывать, не стану, ты не беспокойся, — перебивает его Тим. Джинджер смеется. — Да не было там галлона, — говорит он. — Это просто из-за пива. — То, чем мы нажрались, пивом не являлось, — снова встревает Тим со своими замечаниями, ухмыляясь и мотая головой. Джинджер не отвечает, и Тим разглядывает его напряженное лицо, и знаки принятия его предложения все еще слишком тусклы на его коже. — Господи, — вздыхает Тим. — Джинджер. Джинджер виновато смотрит на перевернутого Тима. — Эта расстановка никаких революций не подразумевает, — настойчиво заявляет Тим. — Не бойся. Ты все еще моя еда. — Блядь, Тим, — говорит Джинджер, и ситуация на его физиономии исправляется, но до безупречности ей еще далеко. — И ты это прекрасно знаешь, — нажимает Тим. — Ты, блядь, прекрасно знаешь, что я всегда делаю больно тебе. И никогда не наоборот. — Ты… — говорит Джинджер. — Я делаю, — повторяет Тим. — Я только это, блядь, и делаю. Так что не надо мне тут эти танцы танцевать. Все со мной в порядке будет. Ничего нового здесь нет. Только старое доброе людоедство. И сожрут тебя. И вот тогда ладно сменяется на идеально. Чего ему только не пришлось сказать для этого. Он бросает последний взгляд на Джинджера, удовлетворенный временем, которое показывает теперь его циферблат, и закрывает глаза, распахивая рот, расслабленный, но полный предвкушения, он поудобнее укладывается затылком на бортик ванны. Ему приходится немного подождать, прежде чем первые капли ложатся на его кожу. Но они ложатся, а вскоре падают на него уже не капли, вскоре на него льется струя, струя чего-то мягкого и теплого и влажного, похожего на поцелуи Джинджера, чего-то нежного, и он подставляется под ласку, губами, а затем и языком, и вкуса у этой жидкости особо нет, но он на что угодно согласен, если сравнивать с той хуетой, которой они прошлой ночью напились, он что угодно выпьет, пусть и не галлон, потому что галлон в Джинджере, конечно же, не умещается, Тим пьет, сглатывает, почему бы нет, он дегустирует это игристое вино, выгибаясь и свешивая голову с бортика ванной еще дальше, давая путь ручью, освобождая территорию, чтобы ручей пятнал ему живот и грудь, и бедра, он хрипло стонет и мурлычет, глубоко и низко, пока бьет родник. Он отрывисто рычит, когда родник пересыхает, и открывает глаза, моргая, стряхивая капли с ресниц, он смотрит вверх, на Джинджера, а тот дрожит, слегка надтреснутый, и зажимает себе рот рукой, таращась на него поистине исключительными, чарующими глазами, полными слез и крови, Тим смотрит вверх на Джинджера, которому он причинил боль. — Я здесь, — говорит Тим. [после того] [как из недр материнских] [он вышел] [бессмертных], [в люльке священной своей] [лишь недолго] [Гермес] [оставался]: [вылез] [и в путь припустился] Он берет потную руку Джинджера в свою, когда Джинджер протягивает ее ему, и узоры выражений сменяются на его лице, он держит потную руку Джинджера в своей, мокрой от мочи, он держит ее, пока облизывает свои пальцы. — Хм, — задумчиво мычит он. — Кажется, я реально как-то больше по дерьму. Он не возбужден. — Тебе не… — начинает Джинджер. — Мне нормально, — отвечает он. — Мы это повторим. Он не возбужден, но кому дело есть вообще до его хуя? — Ладно. — Разумеется, — говорит он. — Но только мы будем держать это в строжайшей тайне. Или наш брезгливый дуралей, измазанный помадой, даже нос мне больше расквасить не захочет. Джинджер смеется, качая головой. Тим наклоняет свою. — Иди сюда, — говорит он и обхватывает член Джинджера губами, мокрыми от мочи, и Джинджер тоже не возбужден, но это временно, через двадцать секунд у него вполне встает, и Тим в этот раз не засыпает, глаза у него открыты, однако и это — не самое лучшее его выступление, он и более впечатляющие представления устраивать умеет, но все же шоу выходит неплохим, по крайней мере, Джинджер храпеть не начинает, он только чуть ли не сваливается прямо на Тима, раскинувшегося в ванне и выгибающего шею, чтобы взять его член поглубже, выгибающего и поясницу, ерзающего там в попытках уплотнить свой член путем применения давления, он насаживается ртом на стояк Джинджера, толкаясь себе в кулак и сглатывая весь галлон, он держит мягкий, теплый, влажный член Джинджера во рту, упиваясь вкусом, кончая вслед за ним через несколько восхитительных секунд. — Блядь, теперь еще и моча? — вопрошает Джон, закатывая свои возмущенные глаза. — Что дальше? Ебучая блевота? И если знать, что будет дальше, это забавно, что именно он произносит это. Впрочем, предсказанием будущего занимается лишь Тим. Джона будущее не волнует. Он творец совсем другого искусства. Он развивает совсем другие навыки. — Ну а чего ты ждал? — ухмыляется Тим, рассиживаясь в ванне голышом. — Ты сам всегда говорил, что за нами надзор нужен. А потом бросил нас наедине друг с другом в целом доме. Разумеется, я с катушек слетел. Он еще как был возбужден последние разы, количество которых он так и не считал. Он был возбужден во второй раз, он постарался, приложил усилия заранее, он дрочил себе, стоя на коленях в ванне голышом, таращился на Джинджера, а потом отпустил себя и схватил Джинджера, отдал приказы — и растянул свою зубастую пасть пошире. Джинджер залил ее до краев, сначала мочой, а затем и спермой. После этого вопрос был только в повторении. Условные рефлексы. С некоторыми приятными изменениями и дополнениями. Сначала изменялись их позиции. Тот раз, когда он лежал в ванне, растягивая себя, ерзая на своих же пальцах, а Джинджер стоял над ним, поливая его сверху, а потом кончил, сидя у него на лице, ерзая на его языке. Он называет этот случай Ниагарским водопадом. Этот случай очень дорог его сердцу. Затем менялись и места. И время дня, и расписание. Менялось и то, кто проявлял инициативу. Затем Джинджер начал улыбаться. — Не так уж трудно-то и было, правда? — спросил его Тим в конце концов. — Нет, — ответил Джинджер, улыбаясь. И спрашивал его, хочет ли он, этим своим особым тоном, своим мягким голосом. Все тем же голосом, которым он приглашает его наблюдать работу другой части выделительной системы. Ну, не прямо-таки тем же, с дерьмом у них связано много дерьма, дерьмо — их тяжкий крест, да и к тому же он сильно больше им увлечен, они оба его просто обожают, дерьмо — это их основная фишка, а вот поссать в щербатую пасть Тима… Это просто их небольшой секрет. Это просто ненапряжный перекус на двоих. Сегодня же он бронирует столик побольше. — Это мерзко, — ноет Джон. — Это ссанье. И тебе это даже не нравится, блин. И звучит он ровно так, как брезгливый дуралей, измазанный помадой, звучать и должен. Он и помадой перемазан. — А теперь нравится, — возражает Тим. — Джиндж, — говорит Тим. — Ну скажи уже ему. — Это… — начинает Джинджер, переводя взгляд на Джона и смущаясь. Это всего лишь первые шаги на их пути. — Все в порядке, Джон. Это просто моча. И ему нравится. Джон изучает Джинджера несколько секунд. Джон уже несколько недель изучает Джинджера. Тим укладывается подбородком на руки, перекрещивая их на бортике ванны, внимательно следя за переговорами. И он не надзирает. Он благоговеет. — Мне это нравится, — тихо добавляет Джинджер. Он охуевает от этой красоты. От красоты с щепоткой чего-то жуткого, чужого, чего-то из открытого космоса, но это все же красота. Хрупкая, бесценная красота. — Ладно, — говорит Джон, он смотрел на Джинджера, и мозаика мутировала на его лице, она чернела и светлела, а потом превратилась в нежность, он тоже улыбнулся. — Ладно. Тим отпускает смешок. Магия. — В таком случае, — говорит он. — Сначала демонстрация. А потом ты тоже сможешь попробовать. И Тим тоже колдует, так что сначала они действительно дарят Джону демонстрацию, они пододвигают ему стул и разламывают хлеб все вместе, Тим стоит на коленях в ванне голышом, с раскрытыми глазами и раскрытым ртом, он отсасывает Джинджеру, покачивая его член у себя на языке, как воды океана обнимают корабли, потерявшиеся в их просторах, и воды океана начинают течь ему в глотку, пятнают подбородок, грудь, живот и бедра, но они не настолько солоны, не солоны, но и не безвкусны, они немного сладкие и пузырятся маленькими радостями, которые Тим щедро выпускает из себя и сглатывает аккуратными глотками, самозабвенно булькая, и Джинджер стоит перед ним, но не смирно, впрочем, он не падает, лишь дрожит, он только трогает уголки растянутых губ Тима, уголки его промокших губ и его промокший подбородок, обе его щеки, его виски, он пачкает и их, и Тим облизывает его перепуганные или уже нет, уже нет, всего лишь осторожные, внимательные, ласковые пальцы, пальцы его гладят улыбку Тима, когда они заканчивают. Затем в дело вступает Джон. Тим бросает на него взгляд и закладывает руки за спину, не может удержаться, он подмигивает ему, усмехаясь. У Джона пиздец как стоит. У Джона пиздец как стоит не первую минуту, он смотрел, на Джинджера и на все шоу, на Тима тоже, Тим сейчас бросил на него отнюдь не первый взгляд, он в курсе, он знает, что происходит, он знает, что это его вываленный язык притягивает к себе внимание Джона, его обнаженные зубы, его закатывающиеся глаза, его запрокинутая голова. Тим только рад ему так угодить. — Иди сюда, — говорит он и закладывает руки за спину, не может удержаться, но может и помочь Джону, может подмигнуть ему, распространяя вокруг себя вызывающие аддикцию субстанции. — Поближе, — говорит он, закрывая глаза, и член Джона, стояк Джона вскоре ложится ему прямо на лицо, сам Тим же вовсе не лежит, не отдыхает, он покачивается из стороны в сторону, как змея по велению своего заклинателя, а заклинатель ее — это Джон, и, может быть, это тоже правда, только вот не вся, Тим покачивается из стороны в сторону, и стояк Джона путешествует по его лицу и находит себе пристанище в его широко раскрытом рту, Джон начинает генеральную уборку в своем новом обиталище, он хорошенько его отмывает, и мыло, используемое им, Тиму очень приходится по вкусу, оно немного жжет и резко пахнет, бьет прямо в нос, оно запоминается надолго, чтобы Тим мог еще много лет им упиваться, и Тим упивается им и сейчас, не вечно, к сожалению, но все же он глотает эту пряность, он умывает ей лицо, она обильно льется на него, а что он упускает, то все же забрызгивает его тело, его плечи, спину, даже сцепленные сзади руки, так что он ничего не упускает, хотя он и моргает, закрывает глаза, он все равно видит волны, бьющиеся о лицо Джона, он чувствует и его рассерженную руку, тянущую его за волосы, удерживающую его на месте, запрещающую ему покачиваться там, как змея, напоминающую ему о том, что Джон хотел, ну, отказывался, разумеется, поначалу, но потом позеленел от зависти, он хотел затопить своей мочой пасть Тима — и этим именно он и занимается, а Тим вылавливает свою микроскопическую добычу, выцеживая ее из вод океана, раззявливая пасть, он не препятствует потоку, а Джону… Джона он забирает внутрь. Он и его член забирает в рот, когда струя перестает бить, он оставляет руки за спиной, подавая голос глухими стонами, подавая сигналы всем своим телом и даже густым белым паром, который клубится над его раскаленной металлической оболочкой, он призывает Джинджера, и Джинджер добирается туда, где уже стоит Джон, Джон тоже его зовет, говорит Джиндж и тянет его к себе, тянет его к себе рукой, которая не занята тем, что выдергивает Тиму волосы, тянет его к себе и целует, и пока они мусолят друг другу физиономии, слюнявые придурки, Тим втискивается между их тел, утыкаясь мордой в члены, он сует свой любопытный нос в неумолимо сокращающееся пространство, разделяющее их, и вылизывает все, до чего только может дотянуться, член Джона и член Джинджера, и яйца Джинджера, и лобковую стрижку Джона, яйца Джона, лобковые волосы Джинджера, и бестолковые слюнявые придурки стонут — и стонут не они одни. Когда Джон отпускает его патлы и хватает его за подбородок, сжимает нижнюю челюсть и сминает губы, запуская ногти ему в десны и удерживая от всяческой возни, Тим вылизывает его разгневанную руку, вылизывает ее перед тем, как Джон обхватывает ей верный член Джинджера, который встает за считанные мгновения, Джон дрочит ему, обрекая Тима и дальше быть сосудом, резервуаром не только для мочи, но и для спермы, Джон дрочит Джинджеру, а тот только дрожит, трясется и присасывается к лицу Джона губами, его губы привычны к лобзанию чудовищ, а его член Тиму так и не достается, Тим всасывает в себя лишь воздух, резкими, неглубокими вдохами, его охватила гипервентиляция, его все устраивает, ему нравится, он обожает мочу, которая все еще сверкает на его оболочке, он в восторге от того, что на него нассали, теперь, когда моча тоже вошла в семью, когда она братается с другими жидкостями, когда она присоединилась к крови, поту и слезам, и к расплавленному, раскаленному металлу, которым он стал, к расщепленному плутонию, который изрыгает энергию у него в груди, беснуясь, он в восторге от того, что радиоактивна теперь и моча, он всей душой за то, чтобы стоять на коленях в ванне голышом, постепенно обсыхая, с заложенными за спину руками и болезненно выгнутой шеей, с болезненно растянутым ртом, растянутым чуть ли не на разрыв, с вываленным наружу языком, с обломанной щеколдой, с зарядами, бегающими по его губам в ожидании оргазма Джинджера, пока сам Джинджер и брезгливый дуралей, измазанный помадой, который помогает ему добраться до вершины, пока они не обращают на него ни малейшего внимания, поглощая мычание друг друга, низкое, глубокое, надтреснутое, мычание, которое в ответ поглощает их самих, накрывает их с головой, словно воды океана. Против того, чтобы Джинджер спустил в его нетерпеливый рот, Тим тоже совсем не возражает. Ему еще как нравится. Он рычит. Он хочет больше. Тогда, конечно, он получает больше, потому что всегда есть больше, потому что Джон с ним не закончил, он получает его член, Джон запихивает его ему в глотку, и его невоспитанная рука снова снимает с Тима скальп, и Тим всасывает в себя воздух через нос, резкими, неглубокими вдохами через лобковую прическу Джона, в которую его нос и вжат, и голова его не знает покоя, Джон толкает ее туда-сюда, как ебучие качели, и дрожит, трясется теперь не только Джинджер — а он до сих пор, блядь, это делает, Тим тоже содрогается, чувствуя, как сокращается желудок, как кружится голова, и то, что будет дальше, чуть ли не случается прямо в тот момент, его разбирают рвотные позывы, он, блядь, так и не умеет их сдержать, он умудряется подумать, что с блевотой они могут несколько торопить события, блевота — это слишком прогрессивно, но думает он это очень недолго, так как Джон спускает ему в глотку, заливая своим непристойным хныканьем глотку Джинджера, пока Тим истекает слюной, слезами и радиоактивной нежностью, пока его яд образует пену, пока Джинджер раскачивается в петле вместе с брезгливым, завистливым, жадным, наглым, избалованным, с просто идеальным дуралеем. Тим расстается со своими внутренностями, кашляя, когда дуралей заканчивает с ним. Тим тот еще экспонат. — Ебучие мясники, — выдавливает он и падает на бортик ванной, как куль с дерьмом, разглядывая трехмерный потрет двух идиотов, который грозится свалиться на пол. — Курево на тумбочке у окна. Блядский торт в холодильнике стоит. Проваливайте. Брысь отсюда. Шедевр живописи проваливает, оба обрушивающихся придурка оставляют его, дают ему принять душ и побыть одному, и он просто сидит, развалившись, в ванне голышом, слизывая собственные слезы с пальцев и потерявшись где-то в космосе, он ждет, пока гравитация найдет его и спустит обратно на землю. Затем, когда так она и делает, и он теряет свою высокую орбиту, он открывает кран, открывает рот, он ложится, выгибая шею, и давится потоком холодной воды, дергаясь под давлением плоскогубцев своих пальцев, которыми он издевается над членом, конвульсируя, захлебываясь и рыча, воя, рявкая или чем он там, блядь, занимается, надрачивая на идею утонуть к хуям, он плотно закрывает глаза, и термоядерные взрывы раскрашивают ему веки изнутри, и пусть он слеп, пусть он почти совсем оглох, пусть он подохнет скоро, ему и не надо жить, чтобы знать, что у него теперь есть публика, потому что Джон хихикает, а от Джинджера пахнет табаком, и неважно, что он ничего из себя не представляет, кроме кончающего трупа акулы, знаки их присутствия ему ясны и дороги, они так ему знакомы, и знаки эти проступают не только в ванной, еще больше они проступают в радиоактивной катастрофе его сердца. А в качестве бонуса придурки вытаскивают его блаженствующий обкончавшийся кадавр из гроба ванны, когда он превращается в блаженствующий обкончавшийся кадавр, плавающий в холодной воде в гробу ванны, они вытаскивают его оттуда и закрывают кран. --------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------