История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** Густой, белый дым Званенбургвала клубится, изгибаясь, повторяя путь, и Тим медленно проплывает мимо свинцовых стен, сковывающих канал, слабый, но настойчивый поток уносит его куда-то в море, и вода обжигает его. Разумеется, вода всегда так нагревается на рассвете, но такой горячей она еще никогда не была, она такая же горячая, как чашка шоколада, из которой он то и дело отпивает, как чашка, в которую он таращится, и последние капли этого напитка собираются в знаки, буквы, и Тим пытается их прочитать, понять, что это вообще за язык такой, он выглядит похожим на ебаный фламандский или фризский, но faire foutre — это, вроде, на французском, и да, испанский — это европейский язык, но он же все равно на нем, блядь, не говорит, не так ли, он вздрагивает, его позвоночник порывается было покинуть его тело, вырваться наружу, несмотря на то, что позвоночник ему бы пригодился, затем он просыпается, он лежит на вымокшей подушке лицом вниз, и лицо его — просто помятая, растекающаяся, пускающая слюну лужа. Дымящийся кальмар, разогревшийся до испепеляющих температур, выдыхает тихие, мягкие всхрапы, лежа рядом с ним, так что Тим открывает левый глаз, разлепляя тяжелые веки, и тут же слепнет, сначала упираясь взглядом в белое горло Джинджера, производящее хриплые шумы всего лишь в нескольких сантиметрах от его голодной морды, а потом в белое лицо Джона, в белоснежный мрамор, покрытый кракелюром черных как смоль, непроницаемых трещин, в лицо Джона, который пристально разглядывает Джинджера. Джон смакует вид, который и сердцу Тима тоже очень дорог. — Что, солнышко мое, — бормочет он, и подушка поглощает половину звуков. — Хочешь его задушить? Тим ничего из себя не представляет, кроме не то чтобы человеческих останков, раскиданных по кровати, Тим ведет свои беседы с хищным зевом подушки, но Джон его вполне слышит. И ночь спускается на его прекрасное лицо. Чуть позже, после полудня, их утро наконец-то начинается, и после того, как Тим вычищает дерьмо из конюшен, построенных кем-то за ночь у него во рту, и заново знакомит зубы с сигаретами, после того, как Джинджер выходит из кухни, где они тусуются втроем, после того, как начинает чихать, потому что Тим, ебучий кулинарный гений с до сих пор слипающимися глазами, решил, что яйцам, про которые Джинджер никак не может заткнуться, не помешает щепотка кайенского перца, но только щепотка эта в процессе превратилась в мощный удар кулаком в ебало, после того, как Джинджер уходит в ванную, чтобы прочистить нос, и остается там торчать несколько тысячелетий, как будто в его анатомии скрывалось нечто, чего Тим не нашел, как будто ноздри у него бесконечно глубоки, после того, как Тим остается на кухне с Джоном наедине, он снова задает ему этот вопрос, и делает он это по-деловому. Он спрашивает Джона когда, где и как, потому что если говорить об удушении, то он не приемлет всякой несерьезной ерунды. Когда: четыре дня спустя, потому что Джон трусит, потому что он застревает в пяти стадиях принятия горя и потери, в пяти, а не в шести, так как депрессию он благоразумно пропускает. Где: в доме с кухней, откуда ничего мистически, блядь, не испаряется, потому что Тим полон грандиозных планов на их последующий за удушением ужин. [или], [может], [это потому], [что ты начал лапать оконное стекло], [через которое ты больше не можешь посмотреть], [ты оставил на нем жирные пятна], [отпечатки своих поганых пальцев], [и Джон этого терпеть не станет], [если их заметит], [блядь], [если он заметит их], [тогда]… [нет, блядь], [ты просто параноик ебаный], [успокойся же уже], [если он их увидит у тебя], [он подумает], [что это Джинджер там тебя ебал], [вы стоя трахались] — [и вы трахались], [он подумает], [что ты пять давал каждому прохожему], ]размазывая пот со своих ладоней по стеклу] — [и ты размазывал], [он это, блядь, подумает], [а не то, что ты тут сочинил], [и кстати], [кстати], [va te faire foutre] Как: голыми руками Джона, потому что даже вспоминать выебонистую тряпку Тиму запрещено. Потому что Тим настолько одержим этой ворсистой фиолетовой хуйней, насколько даже Джинджер яйцами не одержим — насколько Джон не одержим гитарами — а этот проект Тима не касается. А еще: с затруднениями, потому что… — Так нормально? — спрашивает Джон, неловко пристраивая руку Джинджеру на горло, так же неловко, как Джинджер когда-то обернул свою ладонь вокруг члена Тима в первый раз, так же неловко, как Джон мог бы начать лапать гриф в младенчестве, но в этом Джон был очень даже ловок, так же неловко, неуверенно и нерешительно, как Тим ничего в своей жизни никогда не делал. — Я… Я ничего плохого не хочу, знаешь. Я просто… Я тебя пугаю? Тим смотрит на талантливую конечность Джона, которой тот никак не может даже немного надавить, как полное позорище, и мотает головой, отпихивая руку Джона в сторону. — Не пугаешь, — говорит он, и пальцы его сами находят путь, пальцы его зарываются Джинджеру в волосы. — В этом вся и проблема. Они сидят, Джинджер на кровати, Джон на стуле, Тим же нависает над ними, словно башня, и выглядят они как ебанутый триптих на тему вуду и тупых сомнений, и Джон уже успел сказать, что да, он вроде как хочет задушить Джинджера, ну, не прямо задушить, не по-настоящему, нет, так, чуть-чуть, а Тим ухмыльнулся и сказал, что да, реальные порывы убивать ты для меня лично хранишь, а Джинджер согласился, блядь, Джинджер на все, что угодно согласился, еще тогда, когда Тим обернул свою ладонь вокруг его охуительного члена в первый раз, Джинджер согласился на сиропную асфиксию, сказал, что он вроде бы тоже хочет этого, но причин не пояснил, поэтому теперь Тиму приходится выполнять всю грязную работу — за него и Джона. — Эй, птенчик гарпии, — обращается Тим к хищному балбесу, задирая Джинджеру голову за волосы, обнажая объект их разговора. — Смотри. — Рука его, как самонаводящийся снаряд, приземляется Джинджеру на горло, и большой палец ложится прямо на сонную артерию. Его боеголовки не плутают по дороге к цели. — Ему нравится бояться. — Он водит приносящей смерть ладонью по его горлу неспешными кругами, и пульс Джинджера отражается от его грубой кожи. — Так ведь, завтрак? Теплое, влажное дыхание Джинджера окутывает его, пока Джинджер стремительно превращается в податливое, послушное желе, перескакивая через несколько стадий этой трансформации подряд — так же, как он пропустил объяснение причин того, зачем же ему надо побыть для Джона десертом. Джон же выглядит так, как будто слишком внимательно слушал, когда его родители внушали ему, что пожирать заживо разумный студень — это страшный грех. — Ему нравится бояться, Джон, — поясняет Тим, вступая в бой с привитыми в детстве установками. — Он почему согласился, ты как думаешь? Как ты думаешь, почему он мне это позволяет каждый раз, хотя я-то еще как хочу плохого? [не говоря о том], [что ты его чуть не утопил], [блядь], [господи], [ты ведь действительно его чуть не утопил], [ты об этом сны смотришь], [сука], [до сих пор смотришь], [до сих пор ни слова Джону не сказал], [не сказал же], [трус поганый], [да, конечно, разумеется, он просто не поймет], [он никогда не понимает], [он тупой], [да, все так], [я тебе верю], [или], [может], [иди нахуй, Тим], [может], [у него все в порядке с головой и с интеллектом], [может], [ты просто голодная, безумная акула], [может], [так?] [а?] [отвечай, блядь, отвечай мне] Как ты думаешь, почему у него хуй сейчас вовсю стоит? И он стоит. И у Тима тоже. И Джинджер жалко сглатывает и смотрит вверх, на него, полностью преданный ему даже перед казнью, но это все сейчас Тима не касается. Джон поджимает губы, оставляя невысказанными оскорбления, он будет ими плеваться позже, будет плеваться ими Тиму в лицо после того, как их переработает древнее пламя его магматической камеры. Джон слушает его. Джон никогда не пропускает гнев. — Все, Джон, проще некуда, — продолжает Тим. — Как базовая последовательность аккордов. Он усирается от страха и ненавидит себя за это и за то, что позволяет обращаться с собой, как с куском дерьма, но потому что он и есть кусок дерьма, так с ним и положено себя вести, это его законное место, место полного ничтожества, которое может подохнуть — и никто даже глазом не моргнет, и тут мимо него проходит прекрасный, идеальный ангел, принц, и он-то может делать с ним все, что ему угодно, он хуй знает почему к нему согласен прикасаться, и ничтожество хочет тех касаний, пусть они его и убьют, поэтому, когда ему больно, он чувствует, что любим, чувствует, что сделает все для того, кто причиняет ему боль — и это правда. — Блядь, — говорит Джон. Я же тут чистый мед по твоим жадным ушам размазываю, думает Тим. Чистый мед, на который ты обречен смотреть — и ни разу не попробовать, думает Тим. Ну и нахуй этот злой рок, лапуля, тут я командую, думает Тим. — И в этот момент, — говорит Тим. — В этот момент он забывает, какая он отвратительная слизь. Так ведь, ты, подножный корм? — Тим, — отвечает Джинджер. Тим усмехается. — Он из-за этого счастлив, Джон, — заключает он. — И ага, я не уверен до конца, почему у него тогда до небес встает, но ведь встает. Сам посмотри. Проверь. Он пихает Джинджера, и тот вздрагивает, расставляя ноги, и взгляд Джона сползает с омерзительной, угрожающей фигуры Тима вниз и застревает посреди складок растянутых боксеров Джинджера, и боксеры эти не скрывают ничего. Джон еще как проверяет, стоит ли у Джинджера до небес. Все присутствующие в комнате проверяют, так ли это. — Видишь? — снова заговаривает Тим четырнадцать миллиардов лет спустя, спасая их троих от фаллической комы. — Так что просто сделай это. Ты этого хочешь. Он этого хочет. Мы тут все ровно потому и собрались. Джон коротко переводит взгляд на его лицо, едва ли замечая выражение на нем, и проводит значительно большее количество секунд, изучая выражение на лице Джинджера. — Джиндж, ты… — начинает он. Упрямый полудурок. — Да, — кивает Джинджер. — Я… Я хочу, чтобы ты это сделал. Это… Приятно, понимаешь? Как… — Он слабо улыбается. — Это страшно. Ну, немного. Но приятно. И я… Мне нравится. Я хочу. Чтобы ты сделал это. Если ты… — Джон кивает. — Я… У тебя такие руки. Ну, это еще один способ то же самое сказать, ага, думает Тим. — Тебе все ясно? — спрашивает он, и теперь, когда каждая деталь была объяснена, Джон наконец-то соглашается приступить к тому, что сам намеревался сделать. — Ну и отлично. Кальмар, ты там как, готов? — Его пальцы все это время перебирали ему волосы. Нагло. Ненасытно. — Тебе запала хватит? Не перебрал еще? Я к тому, что ты что-то вон в том районе слегка перевозбудился. Он кивает на член Джинджера, который презирает гравитацию и угрожает продырявить его растянутые боксеры, и Джинджер смеется, утыкаясь лицом ему в ладонь. — Все хорошо, да, — говорит он, переводя взгляд на него. — Спасибо. Ты и твоя благодарность блядская, думает Тим. — Рад помочь, — ухмыляется он, кивая и на свой задеревеневший член. — Впрочем, похуй. Хватит вокруг да около ходить. Ноги в руки, полетели. Время, знаете ли, поджимает, а вы еще даже не начали заслуживать то, что я планирую вам приготовить. После этих слов трогательные идиоты берутся за руки, Джинджер протягивает Джону свою — так же, как предложил ему горло, и Джон берет и его щупальце, и свой подарок на день рождения, и теперь неловкость длится лишь долю секунды, потому что Джону недавно стукнуло примерно восемьдесят четыре и он уже чего только не творил, но долю секунды неловкость все же длится, так как эта хуета несет в себе известные риски, это не какая-нибудь другая хуета, это та самая безумная хуета, которую вытворяет Тим — и которую ни один виртуоз в своем уме повторять за ним не будет, даже мысли не допустит, однако, он все же допустил, и теперь в его разуме цветут пышные сады тех сорняков, которые Тим посадил там, сорняков, которые поливала ненасытная лава Джона, та лава, которая хочет все, чего когда-либо касались гнилые зубы Тима, которая хочет выбить их ему из пасти, которая хочет переплюнуть его, быть лучше, быть самой лучшей, единственной, неповторимой… К тому же, виртуоз этот не то чтобы в своем уме, виртуоз этот достиг определенных высот в деле удушения Тима. Тим смотрит, как пальцы Джона находят идеально подходящие места, чтобы обхватить и сжать подергивающееся горло Джинджера, Тим смотрит на приоткрытый рот Джинджера, на извечную последовательность страха, стыда, капитуляции, возбуждения и любви в его потемневших до черноты глазах, на его поджимающийся живот, его охуенный член, на член Джона тоже, только вот член Джона, увы, до сих пор скрыт под джинсами, Тим смотрит на чрево Джона, в котором взволнованный кальмар скоро окажется, на горло Джона, который пьет его кровь, на его миловидное лицо, жуткое, чужое и такое ласковое, его расширившиеся зрачки, на волны ликования, желания и умиления, которые он источает, обволакивая Тима молоком тумана, он смотрит на них и видит, как Джон сжимает трясущееся щупальце Джинджера, которое тот предложил ему, чтобы Джон держал его, Джон его стискивает, Джон сжимает это щупальце, чуть ли не раздавливая его, и плазма пальцев Джинджера выглядит чистой, беспримесной болью, она дрожит, но с места не сдвигается, она все это терпит, а когда Тим переводит взгляд и видит другую руку Джона, ту самую, которая наслаждается той частью тела, которую и Тим любит трогать и сжимать, он замечает, что пальцы Джона уже прорвались через нежную поверхность, что они проникают внутрь, костяшки у него побелели, кожа натянулась, обнажая острые кромки костей, а с губ Джинджера грозится сорваться жалкий вой, однако Джинджер не уверен, он не знает, выпустить ли ему его или же молчать, потому что кто он тут такой, чтобы на что-то жаловаться, Тим замечает, что им обоим не хватает опыта. — Эй, эй, стой! — говорит Тим, перехватывая Джона за запястье. — Ты, увлеченный пытками неофит. Он, блядь, не я. Приглуши-ка свои порывы убивать. Джон вздрагивает, голос Тима прорезает тот поток, который поджаривал ему мозги, вздрагивает и моргает бестолково. Он никогда, никогда про гнев не забывает. — Что? Что ты, блядь… — Смотри, — говорит Тим, надавливая на его кровожадную башку, заставляя его посмотреть вниз, на мешанину из плоти и костей, в которую он превращает руку Джинджера. — Ты ее сейчас сломаешь, а я искренне сомневаюсь, что ты этого хотел. Вы в одной группе с ним играете. А еще тебе не похуй. Джон подпрыгивает, отпуская щупальце Джинджера, и тот наконец освобождает болезненный стон, который прятал, баюкает стиснутую кисть. — Блядь, Джиндж, — ахает Джон, и капли ледяной воды, заливающей его, падают и на Тима. — Все в порядке, ты, придурок, — говорит Тим. — Не паникуй. — Джон, все хорошо, — вторит ему Джинджер, пытаясь положить свой израненный побег на изысканную клешню Джона, сверкающую лаком, пытаясь — и боясь все же сделать это. — Все хорошо, ты ничего не… — Ага, он нет, а ты-то да, — перебивает его Тим, наклоняясь, запихивая его робкий студень между потных ладоней Джона. — Ты, блядь, говори ему, если тебе слишком больно. Мы же это обсуждали. Он тебя слушает. Мы все тут знаем, как ты обожаешь, когда на тебя хер забивают и просто издеваются, но сейчас-то мы не этим занимаемся. Приходи ко мне, если хочешь реального насилия. А с ним ты ведешь эти ваши сахарные беседы, ладно? Я, блядь, не готов еще раз выслушивать его ебучее нытье о том, что он маньяк с бензопилой. Это пиздец нелепо. — Блядь, — шипит Джон, и он бы сейчас ему точно врезал, но руки его слишком заняты — и слишком виноваты. — Ты… — Заткнись, — говорит Тим. — Я с тобой не разговаривал. Расслабься. Подыши в пакетик. Все нормально. Тебе просто другая мелодия нужна. А не та песня, которая у тебя в башке играет, когда ты со мной разбираешься. Не сдохни, сдохни, сдохни, тварь. Джон резко выдыхает и смотрит на него, поджимая губы. Только доказывая, что он прав, и все же отрицая правду. — Отвали, — говорит он и придвигается к Джинджеру. — Ты точно в порядке? Я не сделал тебе больно? — Я… Ну, да. Немного сделал. Но все хорошо. Я просто… — Почему ты мне не сказал? — спрашивает Джон. — Не молчи, ладно? — Джинджер мягко улыбается, кивает, а Джон поглаживает его щупальце, подносит его к губам. — Прости меня. Я правда не хотел. — Я знаю. Все в порядке. Я не… — Я просто… — говорит Джон, и теперь Джинджер поглаживает его, трогает его обеспокоенное лицо. — Не знаю, отвлекся или что-то в этом роде. Ты такой был… Классный. Ага, думает Тим. Еще один способ то же самое сказать. Придурки целуются. — Ты хочешь… — начинает Джон. — Да, — говорит Джинджер. — То есть, если ты… — Да, — говорит Джон. — Конечно. На этом сахарная беседа завершается, и пауза после нее тоже кончается, Джон поднимает голову, бросая взгляд на Тима, ожидая указаний и кусая губы. Тим качает головой. Тим хрипло усмехается. Тим наклоняется и целует безмозглый, протестующий лоб Джона. Тим не уклоняется, когда Джон отпихивает его. — Так, ну-ка успокойся, — говорит он и вздыхает, проводя языком по зубам и заново оценивая их места за столом. — Оба успокойтесь. И дуйте на кровать. И мне там сраный уголок оставьте, будьте так добры. Придурки усаживаются, и Тим приземляется возле них, ерзая, чтобы принять удобную позу, он хватает Джона за руку и кладет ее себе на горло. — Сожми чуть-чуть, — командует он и манит Джинджера к себе пальцем. — Кальмар. — Горло Джинджера тут же ложится ему под ладонь. Он ухмыляется. — Ну, посмотрим. Он держит Джинджера за горло, поправляя хватку Джона на своем, обрабатывая и стараясь как можно лучше сопоставить ощущения, и его термоядерная грудь гудит, заполненная заряженными частицами. — Так, — говорит он, сопровождая пальцы Джона, поглаживая его по костяшкам. — Поменьше гадливости и отвращения. Больше озабоченности. И полегче. Еще легче. Как будто ты свой телекастер дрочишь, а не молотком мне череп пробиваешь. Как будто ты хуй Джинджера полируешь. Ага. Вот так. Как будто ты ему это горло онанируешь. Как будто это такая кончающая сосиска, которая тебе весь рот шоколадом заливает. Ага. Именно так. Молодец, монстрик. Все именно так. А теперь держи. Он переносит руку Джона на горло Джинджера, целуя напоследок обе этих части тела, и переползает в сторону, выполнив свой долг. — Дело сделано, — говорит он, понукая придурков приступать. — Удачи. Раз, два, три. Погнали. Они отворачиваются от него, таращась друг на друга так, словно амебы устроили отвязную вечеринку у них в головах, а вечеринка — это розовый кисель и конфетти, Джинджер поднимает было свое щупальце, но Джон ловит его в воздухе, упиваясь его нежностью и мягкостью, они держатся за руки, они в согласии и вместе, они так близко друг к другу, когда Джон душит Джинджера так же, как отдрачивает ему, он душит его так, словно плящущие одноклеточные капельки жизни подарили ему лучший в истории человечества подарок, и этот подарок — Джинджер, единственный, неповторимый, Тим смотрит на них двоих и думает, что если его сейчас вырвет, если он подавится этой приторной хуйней, то блевать он будет только счастлив, он в блаженстве блевать будет, потому что да, происходит это все у них дома и творят это руки Джона, что представляет собой риск, потому что случались за ними преступления, это все представляет риск, но сейчас, в это самое мгновение, тогда, когда он оттолкнул их, осуществляя свою функцию, когда он отступил в сторону, они начали вращаться в своем собственном, в своем общем притяжении друг к другу. Два сияющих шара любви и идиотизма, ослепившие его. Они падают, когда он снова их толкает, Джинджер на кровать, а Джон сверху на него, ни на секунду не расставаясь, задыхаясь, они стонут — и у них стоит, и не один обладатель растянутых боксеров, которые Тим стягивает с него, только бесполезно мешается под ногами, другой еблан тоже непристойно ерзает на нем, еблан, нацепивший джинсы, которые чуть ли не приклеились к нему, и это вообще чудо, что у Тима получается их с него счистить, и это не единственное чудо, потому что, раздев Джона, Тим видит его прекрасную обнаженную спину, каждое движение его плеч, Тим видит это, пока Джон душит Джинджера, он наблюдает эту магию, а что еще пахнет волшебством, так это то, что Джон не принимается брыкаться, пока Тим целует ему спину, пока сам он теряется где-то в Джинджере, а Джинджер теряется в нем, пока они оба петляют по изгибам своей любви, привязанности и причинения вреда, щепотки вреда, щепотки кайенского перца, и да, никакого перца на пальцах Тима нет, когда он втирает их в похотливую задницу Джона, которую тот для него повыше задирает, нависая над бездыханной плазмой Джинджера, что только повторяет его имя, на пальцах Тима смазка, но Джон ноет, ноет так, как будто у Тима там не пальцы, а два раскаленных металлических объекта, полных до краев расщепляющимся плутонием, и, по правде говоря, так оно и есть, потому что Тим растягивает Джона, чтобы тот забрался Джинджеру на член, и именно на член Джинджера и пялится, выполняя стоящую перед ним задачу, на охуенный член Джинджера, из-за которого он захлебывается слюной, поливая ей идеальную спину Джона, он не видит лица Джинджера, его красного, лихорадочного лица, его глаз на мокром месте, черных, преданных, его распахнутого рта, его любви, которую он отдает, потому что все это не для него, ничего ему здесь не принадлежит, не полагается, они две звезды, попавшие в гравитационное притяжение друг друга, а он — лишь космическая боеголовка, пролетающая мимо, фундаментальные их взаимодействия друг с другом касаются их одних, он свою набитую зубами пасть совать туда не будет, не будет подслушивать их сахарный пиздеж, не будет даже одним глазком смотреть на то, как рука Джона заявляет свои права на жертвенное горло Джинджера, он этого не видит, но в то же время — видит, он все это видит в каждом движении каждой мышцы на идеальной спине Джона и целует каждое его движение, каждый сантиметр его мраморной кожи, прерываясь только для того, чтобы пускать слюни на хуй Джинджера — и на дырку Джона, которую он растягивает, чтобы Джон на него сел, и ни то, ни другое, вообще не для него. Тим помогает Джону забраться на член Джинджера, и когда он толкает его мраморное тело вниз, Джон стонет, низко, глубоко и непристойно, и поток заряженных частиц проходит через него, формируя знаки, которые Тим может прочитать — и так узнать точные координаты его пальцев, обхватывающих горло Джинджера, когда Джон стонет, Джинджер тоже стонет, и его всхлипы подтверждают значения, уже вычисленные Тимом, подтверждают, что Джон разворачивает свой подарок так, как надо, что Джинджер был испуган, он стыдился, он это принял и поддался, а теперь он счастлив, теперь его стояк торчит в беспутной дырке Джона и это вот, это вот Тим вполне видит, ясно, как белый день, он видит, как Джон покачивает бедрами, и ствол Джинджера исчезает в нем, видит, как пот катится по спине Джона, и трепет желейной лужи, растекающейся под ним, Тим видит это, а затем раз, два, три, господи, прости, затем он сваливается вниз, утыкаясь мордой в то место, где их тела соединяются, вжимаясь туда своим широко раскрытым ртом, он вылизывает все, что попадается ему на пути, возя языком, губами и зубами по дырке Джона и по члену Джинджера, торчащему в ней, по его яйцам, он тонет, слепнет, глохнет, он теряет и свое взрывающееся тело, балансируя на грани несуществования в виде того участка времени-пространства, где гравитация сильна настолько, что ничто не может выбраться из нее, в виде такого паршивого, барахлящего участка, без толку хлопающего горизонтом событий, пытающегося поглотить чистый, беспримесный свет, только чтобы самому свернуться, схлопнуться, сжаться и погибнуть, и божественное провидение, должно быть, вершит в тот день его судьбу, потому что ему позволено попровать на вкус их связь и их оргазмы, и пусть он их не создает, он все же помогает их творцам до них дойти, достичь, он толкает их — и они врезаются друг в друга, колеблются и обрушиваются в бездну, вниз, и разделенное между ними счастье разрывает их, они целуются, постанывая друг другу в рот, бормочут сладко, плюются леденцами, говорить которыми — хуевый способ хоть что-то выражать, они целуются, вцепляются друг в друга, держат, пока он сглатывает полный рот кипящей спермы Джинджера, перемешавшейся с другим, более редким, запретным деликатесом, и напиток этот льется в его глотку, вытекая из ерзающей, пульсирующей, разъебанной дырки Джона. Когда приготовленный Тимом великолепный, торжественный петух в белом вине со сморчками остается мирно булькать на плите, Тим возвращается в другой храм магии и волшебства — и находит обоих полудурков спящими, они лежат в кровати, обхватив друг друга, обнаженные и связанные хищными одеялами, змеящимися вокруг их потных тел, теплых и помятых, тесно переплетенных друг с другом, и жидкости из лицевых отверстий Джинджера пятнают гладкое плечо Джона, рукой он держит тело Джона поперек, рука его лежит на животе, в котором он сам и переваривается, а его растрепанные волосы щекочут Джону ноздри, и Тиму видны позвонки на его шее, видны и все остальные позвонки, Тим таращится на них, прослеживая их взглядом и отдрачивая себе, торча посреди комнаты, словно перст, Тим смотрит на противозаконную спину Джинджера и на приоткрытый рот Джона, на его блаженное лицо, прекрасное, лучезарное жерло набившего брюхо чудовищного разлома в поверхности Земли, на его ключицы, такие же безупречные, как и его горло, производящее звуки, о которых Джон никогда не должен ничего узнать, на его мягкий, отдыхающий член, на который у Тима есть отдельные планы, Тим торчит посреди комнаты, словно перст, и сдавливает, выкручивает себе член, уставившись на них, сдавливает себе горло, он душит себя, слушая, как тихо вытекает изо рта Джинджера слюна — и как похрапывает Джон, о чем он до самого гроба будет хранить молчание. --------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------