***
Я просыпаюсь от облака дыма, слегка нависающего над моей головой. Я сонно зеваю и часто моргаю веками, чтобы прогнать всю усталость, что приходит с утренним светом. Мне совсем не хочется вставать, я был бы счастлив проспать весь остаток моей жизни, если это означает, что я смогу оставаться в этом чувстве удовлетворения. Поводя плечами, я замечаю, что моя кровать ощущается живой. Она и есть живая. События прошлой ночи пролетают перед глазами, как грёбаный товарный поезд. Ёбтвоюматушку. Щёки неконтролируемо начинают полыхать, когда я вспоминаю все те бесстыдные стоны, что срывались с моих губ вчера; все разы, когда моё тело содрогалось от его прикосновений. О том, насколько мучительно уязвимыми мы оба были. Пальцы Леви начинают блуждать по моим волосам, перекручивают пряди, будто это ленты, которые он хочет обернуть вокруг костяшек, чтобы мягко меня разбудить. Однако он уже должен знать, что я бодрствую, моего зевка было достаточно. Надо мной появляется очередная струйка дыма, быстро рассеивающаяся в утреннем свете. Я отклоняюсь назад, и затылок упирается в бедро Леви. Глядя в пустоту, он подносит сигарету к губам, чтобы затянуться ещё раз. Не уверен, на что именно он уставился, думаю, это просто несфокусированный взгляд. Он выглядит слишком рассеянным, слишком погружённым в свои мысли, чтобы сосредоточиться на чём-либо, кроме собственных раздумий. Но, может быть, я ошибаюсь, и он всегда выглядит таким отрешённым по утрам. — Леви? — его рука замирает в моих локонах; похоже, он всё-таки не знал, что я проснулся пару минут назад. Это странно, потому что не может быть, чтобы мой зевок остался незамеченным. Сигарета опасно балансирует между бледными пальцами, дым образует надо мной какую-то гнетущую преграду. Помню, как Леви говорил мне в Стохесе, что он набрасывается на упаковку раковых палочек только в стрессовых ситуациях, но я не понимаю. Что произошло, что я сделал, чтобы вызвать у него тревогу? И вот он смотрит на меня сверху вниз, угольно-черные глаза полны опасений, источника которых я не в силах понять. Похоже, его беспокойство заразительно, потому что теперь я уверен, что пара изумрудов отражает те же эмоции. Может быть, прошлая ночь была ошибкой. Может быть, мне следовало сказать «нет». Но я эгоист. Я пиздецки эгоистичнен. Потому что знаю, что даже если бы у меня был шанс вернуться и отказать ему… я бы не стал. Такая возможность могла бы предоставляться мне снова и снова, но я бы никогда ничего не изменил. Я бы ни за что не отказал ему в просьбе зайти немного дальше. Похоже, я идиот, который до сих пор охвачен гормональным всплеском. Но так ли уж плохо быть эгоистом? Хотеть чувствовать себя счастливым? Чувствовать себя любимым? У меня перехватывает дыхание от моего внутреннего вопроса. Любовь. Для слова из шести букв оно слишком резонирует в моей голове. Любовь. Это то самое, да? Нет. Нет, я не… я не люблю его. И, как бы тяжело это ни было переварить, я чувствую себя бодрячком, позволяя этой простой истине распространиться по всему мне. Чувство в груди — не любовь, не так ли? Это потребность. Это эгоизм. Ёбаный эгоизм. Потому что Эрен Йегер никого не может впустить внутрь. Не полностью. Эрен Йегер не может сделать этот последний шаг, потому что он слишком, блять, напуган. Эрен Йегер не хочет вновь испытать ту агонию, когда человека в конечном счёте отнимут у него. Эрен Йегер не позволит себе чувствовать ничего, кроме этого неразумного желания отпустить всё это. Эрен Йегер — чёртов трус. Я чёртов трус. — Доброе утро, — он нежно убирает чёлку с моего лба, позволяя кончикам его пальцев нежно провести по загорелой коже. Леви выглядит изнуренным, тёмные круги под глазами расцвели ярче обычного. Похоже, он дежурил всю ночь, не потрудившись разбудить меня. Это не то, как должен работать апокалипсис. Предполагается, что мы делимся ответственностью поровну; один не должен взваливать всё это на свои плечи. Это глупо и безрассудно. И я сдерживаю закипающую злость, потому что знаю, что его мотивы были благими, он просто хотел дать мне отдохнуть чуть больше. Но пара часов сна может стать решающим фактором между выстрелом в голову врага и потраченной впустую пулей. Тревога в глазах Леви усиливается, когда он рассматривает меня. И мне, вероятно, следовало бы лучше скрывать свои эмоции; но я знаю, что он всё равно видит меня насквозь. — Что-то не так? — у меня есть несколько возможных ответов, которые я мог бы использовать. Ты рискуешь своей жизнью из-за какой-то глупости… Я проснулся рядом с кем-то, кого не узнал… Я думаю, что я мог бы быть вл… нет. Я останавливаю себя, потому что уже пришёл к выводу о своих чувствах несколько секунд назад. Серебряные глаза так и продолжают пронзать меня насквозь, пока я пытаюсь решить, какой ответ правильный. Но моя совесть — та ещё сволочь, и я не знаю, почему не понял этого раньше. — Ничего, — и это ложь. Ложь, которая трескается подобно стеклу под тяжёлым взглядом Леви. Его брови приподнимаются в подозрении, а пальцы останавливают свои движения на моей голове. Обычно он позволял мне хранить секреты и справляться с моими проблемами самому. Никогда не выпытывал у меня информацию, которую я бы не хотел рассказывать, но выражение его глаз подсказывает, что на этот раз будет по-другому и он не собирается просто так это оставить, — это пустяки, — очередная ложь заставляет его прищуриться. Я чувствую себя загнанным в угол, и это заставляет меня извиваться у его бедра. Я стараюсь смотреть куда угодно, но только не на него, однако взгляд Леви затягивает меня, вводя в грёбаный транс. Я стараюсь сделать глубокий вдох, но его пристальное внимание перекрывает доступ кислорода, вместо этого образуя огромный комок в моём горле. И вот я лежу там, разинув рот как идиот, глядя на Леви, который прожигает во мне дыру. Единственное, что вылетает из моего рта — это обрывки слов, из которых я так отчаянно стараюсь составить хотя бы одно связное предложение. Моя вербальная нехватка совсем не забавляет Леви, он закатывает глаза и отталкивает мою голову от себя. Я сажусь, прежде чем мой затылок успевает упасть на пол, и сжимаю в руке край куртки, лежащей поверх моего тела. Моего всё ещё обнажённого тела. От осознания я моментально забываю о всех переживаниях насчёт Леви и судорожно начинаю искать свою одежду, чтобы заменить ей тепло тела Леви. Потому что, чёрт возьми, здесь холодно. Пара тёмно-синих джинсов бьёт меня по лицу, за ними следует рубашка, и блять! — Тебе действительно нужно было вот так швырять ботинки, придурок? — всё, что я получаю в ответ, это едва заметное пожатие плечами. Он взбешён. Или сильно раздражён. Ни то, ни другое действительно не сулит мне ничего хорошего. Ах, какая роскошь путешествовать парами. Меня подстёгивает сказать ему, чтобы он пришёл в себя и перестал вести себя как ребёнок, пока он затаптывает тлеющий окурок. Но я в курсе, что моё замечание только больше разозлит этого человека. В любом случае, не понимаю, почему моё нежелание признаваться в том, что у меня на уме, имеет такое больше значение. Раньше у него не возникало с этим проблем, так почему что-то изменилось сейчас? Тем не менее, сейчас мне слишком холодно, чтобы продолжать об этом думать. Я надеваю брюки и рубашку, радуясь теплу, которое ткань дарит моему продрогшему телу. Леви всё ещё без рубашки; суровый зимний холод, очевидно, не имеет для него значения. Он как раз натягивает джинсы, когда я вижу их: шрамы. Они покрывают его спину, отметины белые и тонкие. Мои глаза путешествуют вниз по его телу, останавливаясь на фиолетовых синяках, покрывающих его бока. На мгновение я тону в море замешательства, но быстро вспоминаю, что в недавнем прошлом ему пришлось близко познакомиться с ботинками Закклая. Очевидно, что этим отметинам потребуется время, чтобы зажить, и они не исчезнут волшебным образом только потому, что я забыл о них. Из-за судорожного вздоха Леви замечает, что я пялюсь на него, и оборачивается. Но я не поднимаю глаз на его лицо, шрамы и кровоподтёки полностью завладели моим вниманием. И он знает. Леви с головокружительной скоростью застёгивает оставшиеся пуговицы, и я остаюсь в восторге от того, как ему вообще удаётся сделать это правильно. — Леви… Мне даже не дают шанса закончить, когда он набрасывается на меня: — Это то, что тебя заботит? — он жестикулирует, показывая на себя, а руки дрожат, когда он заканчивает. И вот наш конец, наставший ещё до того, как мы могли бы начать. Эта колода карт рассыпается, пока я смотрю, как трясущиеся руки Леви сжимаются в кулаки, ожидая моего ответа. Но что я могу сказать? Потому что он не прав во всём. Потому что я не боюсь его шрамов. Потому что ему не должно быть стыдно. Он усмехается, — о чём я и говорил. Ты просто ебучий ребёнок. Я и не ожидал, что ты поймёшь, — даже не успеваю осознать, как моё лицо оказывается в нескольких сантиметрах от его. И я понимаю, что я зол. Охренительно зол. — Какой же ты долбоёб, — я подчёркиваю ругательство толчком в плечо, — что я, блять, тебе сделал? — с каждым словом я только сильнее распаляюсь, гнев практически сочится из моего голоса. Леви ничего не говорит, просто принимая всю агрессию. И это злит ещё больше. Я хочу, чтобы он отвечал, чтобы он ругался. Не просто молча принимал оскорбления в свой адрес, — ты придурок, я ничего тебе не сделал. И я не ребёнок, чёрт тебя дери! — я толкаю его во второй раз, пытаясь зажечь хоть что-то в этом серебристом свете. Его глаза поднимаются на меня, в них таится что-то опасное. Будто он бросает мне вызов снова прикоснуться к нему, челюсть уже сжимается от сдерживаемого раздражения. Я наклоняюсь вперёд, чтобы пихнуть его ещё раз, когда пара рук обхватывает мои запястья мёртвой хваткой. Вот оно. Вот эта искра. Он на краю пропасти, едва держится за контрольной чертой. И я точно знаю, что именно подтолкнёт его за неё, — и ты трахнул этого ребёнка, если забыл, — фраза, слетевшая с моего языка, звучит омерзительно. Если честно, не могу поверить, что позволил ей вырваться. Потому что, какой бы грешной ни была прошлая ночь, она казалась мне намного серьёзнее простой одноразовой связи. Я считал, что это нечто большее, чем просто слияние тел с целью почувствовать хоть что-то на фоне непреодолимой депрессии. Это было чем-то другим. Более реальным. И я перечеркнул это последними словами. Доказательства чему написаны на лице Леви, потрясённом и… уязвлённом. — Прекрати, — слово звучит так смертоносно, когда он произносит его излишне сдержанно. И я знаю, что он сейчас ничего так не хочет, как дать мне пощёчину за ту невыносимую хуйню, которую я несу. Но он не позволит себе причинить мне вред снова, не так ли? Поэтому я продолжаю. Дёргаю руки, цепляющие мои кисти, на себя, заставляя его покачнуться. — Я сказал тебе остановиться, грёбаная ты сволочь! Но я этого не делаю. И вскоре моя спина ударяется о каменный пол. Леви сжимает запястья над головой, когда садится на меня верхом, и это было бы очень соблазнительно, если бы не серьёзность ситуации, в которой мы оказались. — Прекрати, — теперь это не звучит как приказ, скорее похоже на просьбу, мольбу. Звучит сломленно. И я слушаюсь. Грудь тяжело вздымается от стремления высвободиться из рук моего похитителя, но я лежу на холодном полу, поверженный. Я даже не уверен, почему сопротивлялся с самого начала. Потому что Леви обидел меня? Нет, дело не в этом. Это была просто вишенка на торте, не так ли? Это потому, что я хочу, чтобы он понял, осознал, что я не ребёнок. Что я так сильно повзрослел за последние несколько месяцев. Что я не обуза. Я не обуза. И, чёрт возьми, даже я не верю в последнее. Комок в моём горле пытается вырваться наружу, но я знаю, что это вызовет только слёзы. Слёзы, которые я действительно не хотел бы проливать. И я не уверен, сдерживает ли их гордость или раздражение; возможно, немного и того, и другого. — Прекрати, — шёпот, уносящийся с ветром. И это ломает меня. Я полностью обмякаю в его объятиях, только нижняя губа продолжает подрагивать. Удивительно, как быстро всё может пойти прахом. Только прошлой ночью я молился, чтобы меня никто не забирал из этих рук. Теперь же, всё, чего мне хочется — это убежать из них. Это просто так тяжело: быть в ловушке под ним. Я уже давно потерял всякую злость, она сменилась печалью, которая, как я полагаю, приходит с раскаянием. Потому что я не должен был ругаться с ним. Я не подумал. Я никогда не думаю. Я просто… пальцы, держащие меня за подбородок, вырывают из оцепенения, заставляя взглянуть в пару серых глаз, полных вины. Его губы сжались в тонкую линию. Наверное, мне следует извиниться, но мой голос не хочет складываться в слова. В любом случае, я сомневаюсь, что признание вины — это то, чего ждёт Леви. Он отстраняется, бросив на меня ещё один мимолетный взгляд, прежде чем направиться к двери. Она не хлопает, когда он тянет её за собой, хотя мог бы. Хотел бы я знать, как правильно поступить. Хотел бы я знать ответы. Потому что часть меня хочет догнать его, дать ему понять, что он всё ещё нужен мне. Но другая половина хочет оставить его в покое, позволить ему побыть наедине со своими мыслями. Знаю, что выбрал бы Леви на моём месте, но также не будем забывать, что обычно выбираю я. Пришло время перемен. Пришло время начать вести себя так, будто мне не наплевать на кого-то, кроме себя. Итак, я собираюсь остаться здесь. Дождаться его, потому что это то, что сделал бы Леви для меня. Он никогда не нарушал личных границ, давая мне пространство. Он понимал, когда мне нужно не его сочувствие, а его понимание. Я провожу несколько минут, застыв на одном месте, прежде чем решаю, что эта жалость к себе бесполезна. Подойдя к шаткому старому столу, пытаюсь собрать оставшиеся шоколадные батончики и бутылки с водой. Во всяком случае, я стараюсь быть продуктивным. Воспоминания о прошлой ночи захлёстывают мой разум, когда я беру бутылку. Вино, да? Лёгкая ухмылка появляется в уголках моих губ, когда думаю об импровизированном рандеву от Леви. Она же исчезает с мыслью, как я по-королевски испортил весь вечер своей вспышкой гнева. Или, скорее, моим возмездием. Мне следовало бы хоть раз сыграть роль боксерской груши. Господь свидетель, Леви делал это для меня бесчисленное количество раз. Потому что, возможно, всё, что ему было нужно — это на ком-то выплеснуть всю накопившуюся злость. И я облажался. Я даже не понимаю, что он вернулся в комнату, пока не чувствую руку на своём плече. — Чёрт! — я почти выпрыгиваю из своей кожи, пальцами хватая охотничий нож со стола. Расслабляюсь тут же, как только меня осеняет осознание; у придурка точно отсутствует инстинкт самосохранения, — ты дурак? Я мог убить тебя, — и опять же он только пожимает плечами. Кажется, что это не так уж много, но если соединить с выражением глаз, то получится так, будто он простил меня на двадцати разных языках. И я этого не заслуживаю. Он всё ещё должен быть снаружи, размышляя, стоит ли ему бросить идиота в этой жуткой церкви. Но он не там. Леви так легко прощает, будто это что-то элементарное, не требующее никаких усилий. Когда он запускает ладони в вырез моей рубашки, я не могу не чувствовать, как зелёный монстр снова укалывает мою гордость. Потому что прощение не должно быть таким простым. Оно даётся трудно, как выход из лабиринта. Нужно пройти тысячи коридоров и сотни схваток, пока, наконец, маленький ублюдок не будет найден. Но Леви создаёт впечатление, что путь к прощению — это прямая линия. Но я не озвучиваю свою зависть, вообще ничего не говорю. Я просто позволяю ему чувствовать комфорт, который сейчас оказывает ему моё плечо, когда он лбом прижимается к моему телу. Мы не разбиты. Ещё нет.***
— Четырнадцать часов. Клянусь богом. — Ты грёбаный лжец. Это самая большая чушь, которую мне когда-либо пытались скормить, — губы Леви растягиваются в улыбке, когда он пытается оспорить моё заявление о том, что я был заперт в школьном шкафчике после уроков. Что является абсолютной правдой, даже если Леви в это не верит. Очень жаль, что Конни здесь нет, учитывая, что этот засранец был пойман в ловушку вместе со мной. — Я не мог это выдумать, и ты это знаешь, — тоже улыбаюсь, когда он закатывает глаза. Леви издаёт издевательский смешок, которым намекает, что ничто не убедит его в том, что я говорю правду. Думаю, мне просто придётся довольствоваться ожиданием, чтобы переубедить его, когда мы найдём моих друзей. Что-то ударяет меня в живот при мысли о них. Часть меня хочет, чтобы всё это испытание с «Трост Медикал» было фикцией, чтобы у меня был достойный предлог разыскать своих товарищей. Другая половина слишком напугана, чтобы искать их. Вдруг я найду только очередную сердечную боль и их разлагающиеся тела? Но я знаю, что они сильны. Знаю, что они живы. Должны быть живы. — Ты грёбаный лжец, — ухмылка на его губах рассеивает любую враждебность в его словах. Я думаю, в глубине души он понимает, что я говорю правду, но его гордость просто не смирится с поражением. Возможно. Внезапно эти серебристые глаза расширяются, и я поворачиваю голову, чтобы посмотреть, что привлекло его внимание. У меня перехватывает дыхание, когда я пытаюсь сделать вдох. Здание не такое большое, какими обычно бывают частные клиники, но всё равно приличных размеров. Объемные буквы давно выцвели, вывеска гласит «ТР СТ ЕДИКАЛ», но я уже приучен ожидать неожиданного, ведь мы имеем дело с концом света. Хотя здесь явно что-то не так. Чего-то не хватает. Если быть точнее, то высокого светловолосого мужчины и женщины с безуминкой. Леви будто читает мои мысли, пока серые глаза сканируют моё лицо, наконец встречаясь с встревоженными зелеными. — Они могут быть внутри, Зеленоглазка. Эрвин не грёбаный идиот-суицидник, чтобы ждать снаружи, пока мы появимся, — его слова заглушают нервирующее чувство, разрывающее мой живот, но тошнота возвращается так же быстро, как и ушла, когда я вижу входную дверь больницы. Написанные красными жирными буквами, как я могу только предположить, кровью, два слова, от которых у меня по спине пробегает леденящая дрожь. НИКАКОЙ НАДЕЖДЫ