What's eating you?

Никогда по-настоящему не понимал, почему Леви всегда настаивал на том, чтобы спать на той стороне кровати, которая находится дальше от окна. Но когда лучи начинают пробиваться сквозь жалюзи, я всё понимаю. У солнца был миллион мест, на которые оно могло пролить свет, но мои глаза, очевидно, сделали что-то, что лично оскорбило светило. Застонав, я закрываю лицо рукой, пытаясь помешать солнцу ослепить меня. Смириться с поражением, потому что я знаю, что моё тело ни за что не позволит мне снова заснуть в любом случае… какое гадство. Чёрт, самое меньшее, что я могу сделать, это приготовить завтрак. Знаю, что Леви через несколько минут нужно вставать на работу, но также я знаю, что этот упрямый дурень приравнивает чашку кофе к своему утреннему приёму пищи. Это привычка, от которой он отказывается только в том случае, когда я нахожу в себе силы проснуться раньше него, чтобы приготовить что-то, похожее на еду. Что происходит гораздо чаще с тех пор, как Леви попробовал мою яичницу-болтунью. И я никак не могу решить, должен ли я быть польщён или возмущён тем, что этот поганец не прикладывает усилий, чтобы приготовить свой чёртов завтрак самостоятельно. Наверное, следовало бы разозлиться, учитывая, что он играет со мной, как с грёбаной скрипкой, но после всего, через что мы прошли вместе, не думаю, что подобного рода эмоции когда-либо могут быть направлены на этого человека. Человека, который сейчас обвился вокруг моего тела, запутавшись ногами в простынях и впившись пальцами в ткань моей пижамной рубашки. И Леви ещё говорит, что он не любитель обнимашек. Брехня. Я пытаюсь отстраниться от мужчины, чем добиваюсь только более крепких объятий вокруг себя. Определённо любитель обнимашек. И я знаю, что он не скажет мне, что разочарован, когда уйдёт на работу после чашки чуть тёплого кофе, но это стало чем-то вроде рутины. И я бы солгал, если бы сказал, что не предвкушаю увидеть лёгкую улыбку в уголках его губ, когда он зайдёт на кухню и обнаружит меня хлопочущим у плиты. — Леви, — шепчу его имя в макушку, прижимающуюся к моей груди, и если он слышит меня, значит, отлично играет в немого. Он должен слышать, — Леви, вставай, — на этот раз я встряхиваю его за плечи, даже взъерошиваю его волосы, усугубляя нынешнее состояние беспорядка, который творится на его голове. И если есть что-то, что я научился ценить по утрам, так это просыпаться рядом с Леви, наблюдая за его очаровательным видом. Конечно, я бы никогда ему этого не сказал. Леви не очарователен, ни в коем случае. Леви, в основном, ест гвозди на завтрак. Вся моя болтовня о яйцах была просто хорошо продуманной ложью, потому что мне очень стыдно за отсутствие у меня мужественности. Верно. Я нерешительно толкаю его голову руками, но он только крепче сжимает меня. — Клянусь, в прошлой жизни ты был коалой, — почти ожидаю, что он возразит, придаст нашему пробуждению немного классического обаяния Леви. Но, по-видимому, сон сегодня взял верх над его остроумием. Я поворачиваю голову, чтобы взглянуть на яркие неоновые цифры на будильнике: без пятнадцати семь. Чёрт, этому поганцу очень повезёт, если у меня будет достаточно времени, чтобы сварить ему кофе, а уж тем более приготовить несколько яиц. Вздыхая, я откидываюсь на воздушные подушки, выстилающие изголовье кровати. Ну что ж такое, не я же получу замечание за опоздание... но это мне придётся мириться с его сварливым поведением вечером. Чёрт возьми. — Леви, ты опоздаешь, — дёргаю его за руки, резче, чем раньше, потому что осталось десять минут, и он, вероятно, совершенно точно опоздает. Он бормочет что-то у меня в груди, что звучит странно знакомо: «мне плевать» и «разведка может отсосать у меня». Возможно, он добавил или не добавил «ты тоже, кстати, можешь» в конце последней фразы, но я предпочитаю игнорировать его вульгарные колкости ради собственного здравомыслия. — Всё ещё такой элегантный, — Леви знакомо пожимает плечами, пытаясь глубже прижаться ко мне лицом. Окей, я могу играть по его правилам в эту игру. Повернувшись к тумбочке, включаю будильник; потому что, если я не могу поднять его, это определённо поможет. Я отсчитываю в уме секунды, пока пронзительный звон не наполнит спальню, готовясь закрыть уши руками. Три, два, один. Шум кажется громче, чем обычно, и, к его чести, ему удаётся заставить моё сердце подпрыгнуть в груди. И Леви тоже... ну… — Выключи эту хуйню, — он отстранился от меня, решив вместо этого натянуть одеяло на голову и отодвинуться на противоположный край кровати. Я улыбаюсь, поднимаясь с матраса, намеренно оставляя будильник включённым, потому что, во-первых: Леви должен проснуться, а во-вторых: я всё ещё та маленькая сволочь, которую он спас из той лачуги много месяцев назад. Переступая порог спальни, я слышу предательский стон, сигнализирующий о том, что Леви действительно собирается встать с постели. Не теряю времени даром, как только захожу на кухню, зная, что у меня есть около десяти минут на Леви, учитывая его утреннюю рутину в ванной. Что совершенно не странно, но, думаю, я не в праве винить его, учитывая, сколько месяцев мы провели без горячей воды. Это роскошь, и я рад, что она вернулась в нашу жизнь, наряду со многими другими вещами. Включая плиту. Улыбаясь, достаю из холодильника продукты, откладывая три яйца на завтрак: два для Леви и одно для себя. Независимо от того, что он говорит, я всё ещё думаю, что он мог бы вырасти на пару сантиметров. Яйца шипят, как только попадают на горячую сковороду, и потрескивают, когда я переворачиваю их лопаткой. Желтки начинают вытекать сбоку, но вместо нормального жёлтого цвета жидкость становится красной. Тёмно-багряной, который с каждой секундой становится всё темнее и темнее. Всё это кажется неправильным, потому что я знаю, что желтки никогда не бывают такого цвета, никогда так ярко не разгораются на чёрной сковороде. Лопатка выпадает из моей руки, когда кухня начинает уменьшаться, мои легкие кажутся слишком маленькими для того количества воздуха, которое в данный момент поступает в моё тело. И я не могу дышать, я не могу... — Эрен, — что-то обвивается вокруг меня, прижимая мои брыкающиеся руки к бокам, пока я пытаюсь освободиться от пут, — Эрен, всё в порядке, — но это не так. Это не нормально. Я схожу с ума. Я схожу с ума, — успокойся, дыши глубже, — голос звучит так знакомо, и я не могу не расслабиться, когда слышу его, — вот так. Я рядом, — это он, это Леви. Всегда приходит, чтобы спасти меня. Он придёт, чтобы спасти меня. Спасти меня, спасти меня, спасти его, — ты напугал меня там до чёртиков. — Мне жаль, — как всегда, прошу прощения. И в миллионный раз я не понимаю, почему я извиняюсь. Это не я привязывал детей. Губы Леви растягиваются, обнажая самую широкую улыбку, которую я когда-либо видел на его лице, зубы сверкают в свете флуоресцентных кухонных ламп. — Всё хорошо, Зеленоглазка. Хорошо. Хорошо. Хорошо. — Я… я не могу потерять тебя, Зеленоглазка, — но это не так. Я же прямо здесь. Я.… — у тебя подгорают яйца, тупица, — чёрт. Дайте мне возможность испортить единственное, что я делаю, чтобы позаботиться о Леви. Позаботиться о Леви. В смысле, это не значит, что он единственный из нас приносит доход. Это не значит, что мне позволено просто сидеть дома, запустив руку в пакет с сырными подушечками и смотреть ромкомы с реалити-шоу. Это совсем не так. Я поворачиваюсь, чтобы снять яйца с плиты, чтобы они не стали несъедобными, но Леви уже там, когда я поворачиваюсь. Уже работает лопаткой и начинает раскладывать её по тарелкам, — я принесу, когда всё будет готово. Киваю ему, пока направляюсь к обеденному столу. Я бы не назвал себя остолбеневшим, потому что мои ноги определённо двигаются. Может быть только в уме. — Тебе действительно следует пойти и поговорить с Эрвином об этих приступах паники, — голос звучит так, будто он прямо у меня в ушах, но когда я оборачиваюсь, Леви всё ещё стоит ко мне спиной, заканчивая с завтраком. Оборачиваясь снова к столу, вижу, что он там. Прямо передо мной. Только это не он. Не он. Это Эрвин. Это не он. Это Смит. Эрвин Смит. Затем, когда я иду вперёд, он исчезает. Растворяется в воздухе подобно привидению. Может быть, так оно и было. Может быть, я сошёл с ума. Я сумасшедший. Схожу с ума. — Эрвин школьный консультант, а не психолог, — слова, вылетающие из моего рта, звучат монотонно, звучат так безжизненно и мёртво. Может быть, я умер, а не сошёл с ума? Не сумасшедший. Просто мёртвый. И невменяемый. — Это была просто мысль. Решил, что тебе нужно с кем-то поговорить, кроме меня. Я действительно плохо подбираю нужные слова, — ну да, это так. Это ведь Леви. Леви никогда не мог тебя утешить. Леви никогда ни в чём не был хорош. Он убивает тебя. Он убивает себя. Не очень хорошо разбирается в вещах, потому что он не понимает тебя, Зеленоглазка. Я хотел быть твоим другом, Зеленоглазка. Ты заслуживаешь гораздо больше, чем думаешь о себе, Зеленоглазка. Они живы, Зеленоглазка. Я совершил много ошибок, Зеленоглазка. Я совершил много ошибок, Зеленоглазка. Я совершил много ошибок, Зеленоглазка. Зеленоглазка. Зеленоглазка. Зеленоглазка. — Ты собираешься есть, или я просто зря потратил своё время? — Леви сидит напротив меня, ковыряясь вилкой в тарелке с яйцами, которые стали нормального цвета. Мне просто мерещатся разные вещи, вот и всё. Я не умер. Просто схожу с ума. Он смотрит на меня невозмутимым взглядом, похожим на те, которыми мы обменялись во время нашей первой встречи. Я бы извинился, ведь всегда извиняюсь. Не уверен, что я сделал не так, но должен извиниться. Однако я голоден, так голоден, — ешь, — он указывает вилкой на мою тарелку, и я решаю, что должен последовать его совету. Опускаю взгляд, чтобы оценить, насколько сильно яичница подгорела, но на ней вовсе не яйца. Я не умер. Просто схожу с ума. Пиздец насколько. Эти грёбаные глаза. В тарелке что-то красное, багряное, то, что я думал, уже давно исчезло. А в центре пара глаз. Этих грёбаных глаз, что смотрят на меня, прожигая дыры; я не могу больше выносить это зрелище. Поэтому поднимаю взгляд вверх. — Нет аппетита? — улыбка вернулась на его лицо, каждый зуб в его рту сверкает. Но его глаза. Его глаза. Эти грёбаные глаза. Они исчезли; ничего, кроме тёмных, покрытых струпьями отверстий на том месте, где они должны были быть, — разве я невкусный? — эта улыбка становится маниакальной, когда он лезет в свои пустые глазницы и начинает вытаскивать красное месиво из глазниц, бросая всё это мне на тарелку, пока я сижу там совершенно неподвижно. И внезапно всё это прекращается. Всё. Не сумасшедший. Я не сумасшедший. Может быть, умер. Я не умер. Всё это прекращается. Стало темно, непроглядно темно. Не слышу ничего, кроме звука собственного дыхания. Но внезапно появляется свет, яркий луч. Леви — это единственное, что я могу видеть в темноте, единственное, что освещается из теней. И он выглядит встревоженным, очень напуганным. Из-за меня? Нет, из-за них. Они. Иисусе. Он привязан к ручкам и ножкам стула, побег не представляется возможным. Леви поднимает трясущуюся голову, глядя на меня глазами, которые волшебным образом вновь появились в его черепе, но едва заметны из-за очевидной изнеможённости в его движениях. Они прищурены, из-за чего я еле могу разглядеть туманные радужки. Его рот приоткрывается, и в мёртвой тишине я прекрасно слышу его: — Ты не собираешься защищать меня?

***

Такое ощущение, что я целую вечность задерживал дыхание, потому что когда просыпаюсь, то чувствую, что я весь в поту и хватаю ртом воздух. Ожидаю, что ободряющие прикосновения рук Леви в любую секунду окажутся на моих плечах, что его глубокий голос задаст мне вопрос на миллион долларов. Потому что это всегда одно и то же: боль, беспокойство, ложные заверения. Это порочный круг, которому, я знаю, однажды придётся положить конец, но пока я доволен тем, что воздерживаюсь от того, чтобы стать ещё одним бременем для беспокойства Леви. Но, возможно, цикл был остановлен без моего ведома. Может быть, это наконец-то пришло ему в голову. Потому что прикосновения рук я так и не чувствую, а слов так и не слышу. Всё это возвращается ко мне, когда мои глаза распахиваются. Всё возвращается, когда я оглядываю человека передо мной. И я бы что-нибудь сказал, окликнул бы его. Но у меня просто так кружится голова, так сильно кружится голова. В моих ушах звенят голоса, которых я давно не слышал. Голоса мёртвых. Давно ушедших. Голоса, которые говорят мне, что я скоро присоединюсь к ним. Пытаюсь оттолкнуть их всех, когда моё зрение наконец проясняется, но они настойчиво царапают мой разум своими острыми когтями. Разрывают меня изнутри. Заставляют меня признать, насколько я облажался на самом деле. Я уверен, что уже знаю, кто этот человек передо мной, почти уверен, что мне не стоит ожидать, когда зрение нормализуется, чтобы узнать его. Но я не хочу. Не хочу смиряться с тем, что он такой в той же заднице, что и я. Что из этого нет никакого выхода. Но я был бы дураком, если бы думал, что в этом мире осталось хоть какое-то милосердие. Милосердие. Какое это непостоянное слово сейчас. Когда-то давно оно ещё что-то значило для людей. Тогда это слово было чем-то большим, чем пустышкой. Мои руки вцепляются в деревянные подлокотники, когда моё зрение проясняется. Это было похоже на кодекс, на то, чего люди стремятся достичь. Потому что я не хочу видеть это, видеть его. Только не это. Кто хотел бы, чтобы его клеймили палачом? Кто бы охотно сказал, что их не ебёт никакая мораль? Потому что этот образ никогда не покинет мою голову, и будь я проклят, если именно таким я его помню. Ни один человек. Я пытаюсь закрыть глаза, пытаюсь избавиться от всего этого и думать о тех временах, когда он улыбался. На самом деле улыбался, а не обходился той снисходительной ухмылкой, которая чаще всего напоминала мне о том, какой я большой идиот. Потому что мы были счастливы. Мы были так чертовски счастливы. Но вот я здесь. Живой. Он смотрит на меня так, будто знает. Смотрит на меня так, будто ему чертовски жаль. Между его зубами и вокруг головы виднеется грязный кусок ткани, но я уверен, что если бы его не было, он бы попросил прощения. Мои глаза опускаются ниже, прослеживают линию запёкшейся крови на его рубашке, добираются до его рук... и я быстро понимаю, почему они так и не легли мне на плечи. Это колючая проволока или что-то столь же жуткое, плотно обёрнутое вокруг его рук, бледная кожа отмечена десятками надрезов там, где путы впиваются в плоть. Он, вероятно, изо всех сил пытался сбежать, потому что это не похоже на Леви — просто сдаться без боя. Он снова брыкается, пока я наблюдаю, как свежая струйка крови стекает на пол внизу. Это заставляет моё сердце сжиматься, наблюдая за алыми подтёками. Заставляет меня желать встать и спасти его. Забрать его отсюда, хотя я знаю, что это почти невозможно. Я должен был защитить его. Прерывистый вздох слетает с моих губ, когда я опускаю голову на грудь. Я должен был защитить его. Надо было вытащить его отсюда, брыкаясь и крича, если понадобится. Но я этого не сделал. Я позволил этому случиться. Я... я знал, на что способны эти монстры, что они сделают, если поймают нас. И они это сделали. И я готовлюсь к худшему. Мои глаза блуждают по собственному телу, я уже готов увидеть раны, подобные тем, что у Леви. Но моё рабство оказывается не таким драматичным, вместо проволоки лишь толстые верёвки обвивают руки. Вот оно что. Оставили красные борозды на запястьях, которые вызывают жжение. Я дёргаюсь в безуспешной попытке освободиться от неминуемой участи. Мой разум твердит мне, что я так близко, что ещё один рывок, и я буду свободен. Это слово звучит почти так же чуждо, как милосердие. Я слышу звук, стон, и почти радуюсь, что он не принадлежит Леви. Хотя осознание того, кто его издаёт, не заставляет меня чувствовать себя лучше. Его глаза широко раскрыты, та прежняя надежда, которая, как я думал, была потенциально восстановлена, почти разрушена в этом опустошённом взгляде. Я открываю рот, чтобы задать ему вопросы, на которые, знаю, не будет ответов, когда ткань натягивается между его губами. Слова застывают, по какой-то нечестивой причине мне просто хочется рыдать. Может быть, это его вид вызывает жжение в уголках глаз. Может быть, это что-то совсем другое. Колоссальная потребность в том, чтобы я просто был уверен, что всё будет хорошо. Уткнуться лицом в эти сильные плечи и почувствовать, как его руки обнимают меня так, словно никогда не отпустят. Мне очень нужно это. Очень нужен он. Леви. — Доброе утро, Солнышко, — так вот в чём была причина состояния Эрвина. Он знал, что они были прямо за мной, и хотел избавить меня, нас, от возможных наказаний, которые последовали бы за попытку спасти его. Попытку побега. Я бы сказал, что это сарказм, но чувствую, что это чёртова данность. Боже, нахуй это преклонение. Это подчинение, вызванное страхом. Что случилось с борьбой за свою жизнь? Тягой к жизни? Мы должны жить. Придётся сражаться. Я усмехаюсь, когда чья-то рука резко хватает меня за плечо, даже не съёживаюсь. Я не боюсь. Я не боюсь. Но, блять, я пиздец как боюсь. Не за себя, нет, я думаю, что моя самоуверенность вылетела в окно все те недели назад, когда я подружился с человеком, который пытался меня убить. Я боюсь за него, за Леви. И Эрвина тоже. — Мы ждали, когда ты очухаешься, — хватка изверга на моём плече становится крепче, когда передо мной предстаёт лицо, что я надеялся никогда больше не увидеть. Его ухмылка уродлива: не все зубы на месте, а потрескавшиеся губы улыбаются мне, будто я какой-то давно потерянный друг. Я хочу немедленно вонзить свои большие пальцы в его глазницы, хочу стереть этот убогий, дурацкий оскал с его лица. Но он машет пистолетом у меня перед носом, молча говоря мне, кто здесь главный. — Это некрасивая мордашка, Солнышко. Мы просто хотим поиграть. Солнышко. Зеленоглазка. Два края одного и того же спектра. Один, произнесённый с такой дразнящей издёвкой. Другой с осторожностью, с.… чёрт возьми. — Иди нахуй, — мои губы кривятся, когда я рассматриваю то, что передо мной. Он отстраняется с шипением, вцепляясь в мои волосы, от чего голова откидывается назад. Не хочется показывать, что мне больно, но это ощущение было таким резким, поэтому не осталось незамеченным, если довольный взгляд, появившийся на лице урода, что-то говорит. — Я помню тебя, Солнышко, — он опускает голову, утыкается носом в мои волосы. И принюхивается. Как грёбаное животное. Чему я не удивляюсь, — всегда хотел попробовать, — эти пальцы расслабляются в волосах, из-за чего дрожь пробегает по моей спине, заставляя меня пожалеть, что я просто не заставил его обернуться. Ты должен был заставить его обернуться. Просто заставить его увидеть. Мне следовало бы извиниться. Мне жаль. Мне так жаль. Туманные глаза внимательно следят за происходящим, и я не в силах вынести этого. Я пытаюсь сказать ему... пытаюсь... да что угодно, мне нужно заверить его, что с нами всё будет хорошо. Даже если я сам не верю ни единому слову. Как только отвратительное прикосновение пропадает, я мгновенно понимаю, что за этим последует. О нет. Серебряное лезвие проводит тонкую линию по щеке Леви, прежде чем я успеваю остановить это, узкая струйка крови медленно бежит по этой бледной коже. Я пытаюсь дотянуться до него, но мне напоминают, что мои руки в настоящее время привязаны к шаткому старому стулу. В глазах ублюдка появляется блеск, когда он наблюдает за моей реакцией, наблюдает, как моё лицо искажает гнев. Наблюдает за сотней и одним способом, которым я крушу всё вокруг в своём сознании. Потому что я, блять, убью его. Убью их всех. Ногти впиваются в дерево, когда я вижу, как он проводит своим языком по щеке Леви, как кровь окрашивает уголок его рта, пока он смотрит на меня и улыбается. — Он должен быть десертом, мм? — это явно то, что будет преследовать меня месяцами, то, как эта ухмылка обнажает остатки зубов. Окровавленные губы. Что-то, что послужит напоминанием мне о том, что происходит после необдуманных поступков. Но, опять же, есть вероятность, что мы не проживём долго. Может быть, это и хорошо. — Я, блять, убью тебя, — но я всё ещё хочу жить. Больше всего на свете. Хочу бороться. Чтобы покончить со всеми этими бесчеловечными зверствами. Чтобы очистить этот и без того жестокий, развращённый мир. Просто чтобы сделать его немного светлее. — Ты не изменился, Солнышко, — он возвращается ко мне, — ну, разве что компания другая, — он мягко тычет меня в грудь рукояткой своего ножа, — а ты нет. — Генри, — его глаза отрываются от меня, когда он сканирует фигуру, маячащую в дверном проёме, — что я говорил по поводу игр с едой? — я всё ещё не удивлен. Другой, тот, что побольше, проходит через порог с двумя чашами в руках. Надеюсь, что это не для меня, но спросите Эрвина Смита, что он думает о надежде, — Солнышко, — опять улыбка, будто это какое-то чёртово семейное воссоединение, частью которого я никогда не просил быть. Чувствую, что должен что-то сказать, например, что меня зовут Эрен и что единственный, кому разрешено использовать клички, в настоящий момент сидит рядом с кляпом во рту. Но я сижу и молчу, потому что, несмотря на все мысли, очень боюсь. — Не думал, что мы увидим тебя снова, — светская беседа — точно не моя сильная сторона. Светская беседа, когда я привязан к стулу, а мне и моим друзьям грозит неминуемая смерть — определённо не то, в чём я был бы хорош. Он ставит миски в конце стола, достаточно далеко, чтобы я не мог видеть содержимое, если у меня хватит смелости посмотреть. Вероятно, я не стал бы, так что даже не благодарен за расположение чаш, — хотя я рад, что мы это сделали, — есть что-то, что пытается казаться ободряющим похлопыванием меня по плечу, но единственное, что от него исходит — это предзнаменование неминуемой гибели. Кое-что, с чем я слишком хорошо познакомился за последние несколько месяцев. Он всё тот же, всё с той же беззаботной улыбкой на лице, будто не ест людей на завтрак, обед и ужин. И, может быть, небольшой утренний перекус. Отвратительно, — сожалею о моём сыне. Ты ведь помнишь его, верно? — моя челюсть дёргается, когда я медленно поворачиваю голову, чтобы встретиться с ним взглядом. Я хочу убить его. Хочу, блять, уничтожить этого ублюдка. Больше, чем даже хотел убить того, что поменьше. Под моими ногтями появляются занозы от того, как сильно я впиваюсь в дерево сейчас, но я слишком далеко зашёл, чтобы чувствовать боль. Я слишком сосредоточен на всех способах, которыми собираюсь разорвать их на части, как только мне представится такая возможность, — давай, прояви немного радушия к своему хозяину, Солнышко. Сгусток слюны на его лице, возможно, совсем не относится к приветливому поведению. Он медленно вытирает плевок, вероятно, привыкший к ощущению грязи. Но взгляд, который он посылает мне, говорит о том, что он, однако, не привык к смыслу, стоящему за этим действием. К неповиновению. Пальцы сердито сжимаются в кулак в моих волосах, когда моя щека ударяется о стол. Я слышу приглушённые крики Леви с другого конца стола, вероятно, полные жестоких, пустых угроз, которые, как он понимает, бесполезны против этих монстров. Его стул трясётся, и я знаю, что он безнадёжно пытается освободиться. Стать моим героем. Я должен был защищать его. Эрвин пристально смотрит за тем, как меня прижимают к столу. Так безнадёжно, так опустошённо. Я не знаю, что он говорит мне этим взглядом. Никогда не умел читать по губам, и уж определённо не умею читать по глазам. Спокойствие в его взгляде, когда он наблюдает, как яростно я бьюсь головой о столешницу, нервирует, у меня по спине пробегает холодок, когда я думаю о том, как долго он, должно быть, находился в этом месте, чтобы стать таким. Есть так много вещей, о которых мне так и не удалось спросить этого человека. Была ли у него жена, дети? Неужели он их потерял? Как? Почему он не хочет говорить об этом? Ах, вот почему. Так много вещей, которые я так и не успел сказать. Спасибо тебе. — Вот же мразь! — меня снова швыряют на стол. Леви вскрикивает. Эрвин просто смотрит. Какое странное сочетание, — я должен был убить тебя раньше, — чувствую холодное дуло пистолета сбоку от своей головы, пока моя щека прижимается к столу. Когда я размышлял о своём конце, то никогда не думал, что это случится подобным образом. Леви кричит, когда курок отводят назад, даже тряпки, засунутой ему в рот, недостаточно, чтобы заглушить вопли. Всегда думал, что выйду на какую-нибудь сделку с окончательным обратным отсчётом. Мы с Жаном всё продумали. Звук стула Леви, скребущего по земле, с визгом разносится в воздухе. Он отчаянно пытается спасти меня, не так ли? Мы были бы окружены ходячими, блять, пятьдесят к двум. Он снова вопит, и я могу только предположить, что это только подстёгивает урода спустить курок. Итак, там бы мы и были, верно? Стояли в центре нежити, как два придурка, и, честно говоря, эта часть, вероятно, была бы не так уж плоха. Хотя у нас было бы несколько довольно убогих пулемётов. Не знаю, хочу ли я, чтобы лицо Эрвина было последним, что я увижу, таким холодным и безжизненным. И мы бы отправили этих ублюдков обратно в ад. Вокруг были бы сплошная кровь и кишки, разлетающиеся повсюду. И когда мы поняли бы, что спасения нет, мы сами избавили бы себя от худшего. Но, по какой-то причине, я не сержусь, что это Эрвин. Пуля в голову. Кажется достаточно поэтичным, хотя Микаса всегда говорила нам, чтобы мы перестали дурачиться с подобными мыслями. — Вот сука, — слышу бормотание урода и тяжело вздыхаю, когда он поднимает меня обратно за волосы, — я бы, блять, убил тебя, — его хватка на мне усиливается, синяки, без сомнения, останутся на загорелой коже, — тебе повезло, что я человек слова, — мои глаза расширяются от этих слов, поражая меня. Ну, память… не монстр, всё ещё сжимающий мою шею сзади. Сделка, договор, называй это как хочешь. Политика «никаких прикосновений» между «дикарями» и моей старой группой. Микаса кормила их, а они, в свою очередь, не пытались питаться нами. Это был пиздец, но что мы могли поделать? У нас никогда не было столько людей, чтобы справиться с другой группировкой. И так оно и было, пока мы не трогали их, они держались подальше от нас. Мне никогда не нравилось, что мы позволяем кучке каннибалов разгуливать на свободе, но в то время никто не хотел рисковать чьей-то жизнью только для того, чтобы сделать этот дерьмовый мир лучше. Чёрт возьми, мы просто пытались, блять, выжить. Я должен был помнить, должен был использовать это в своих интересах, когда у меня был шанс. Напомнить им о том, какой большой была наша группа. Не похоже, чтобы эти ублюдки понятия не имели, что за нами никто не придёт. Бесполезно — слишком поздно. Но так ли это на самом деле? Большая часть моего разума говорит мне «да», когда я смотрю на Леви, чьи руки выглядят такими израненными. Но в моей голове есть тихий голос, который говорит, что никогда не поздно. Что ты должен бороться. Борись, Эрен. И я прислушиваюсь к нему. Он наконец отпускает меня, решив подойти к чашам, от которых мне так хотелось держаться подальше, желательно, в метрах ста. Интуиция подсказывает мне, что там находится. Поверьте, ничего хорошего. Прежде чем я успеваю возразить, передо мной ставят одну из этих мисок вместе с куском ткани и вилкой. — Я даю тебе второй шанс, Солнышко, — не думаю, что мне он нужен, — теперь ты должен насладиться и по достоинству оценить это блюдо, которое мы приготовили специально для наших дорогих гостей, — он освобождает меня от пут, разрезая их ножом, — грубо вкладывает вилку в мою дрожащую руку, — ешь. Я решаюсь опустить глаза на содержимое, и прежде, чем успеваю остановить себя, меня тошнит через край стула подо мной. Я не знаю, что это такое... ну, нет, это определённо мясо. Просто не знаю, какое именно. Но сложив два плюс два вместе, я ожидаю худшего. Думаю, вероятность высока, учитывая, что я нахожусь в одной комнате с грёбаными каннибалами. — Ты не собираешься есть? Снова решил проявить к нам неуважение? — мой взгляд скользит к уроду, сидящему в конце стола, что жадно впился в что-то в своей миске, от чего по его губам капает жир. Отвратительно. Его рука нащупывает пистолет, когда он выжидает ещё одну минуту. Но ведь отказ от пищи не убьёт меня, верно? Я встречаюсь с ним взглядом с вызовом, держусь невозмутимо даже когда он поднимает пистолет. И направляет его на Леви. Подождите, нет. Палец на курке. — Остановись! Прости меня! Мне жаль! Мне жаль. Мне жаль. Мне, блять, всегда жаль. Я беру вилку, пристально наблюдая за тем, как ублюдок держит пистолет, направленный на Леви. Даже не смотрю, как перекладываю мясо в миску. Даже не думаю, когда я подношу его к своим губам. Он опускает пистолет. И я жую. Ума не приложу, как описать этот вкус. Конни всегда говорил мне, что всё на вкус как курица, если хорошенько пофантазировать. Так что я следую его наставлениям. Заставляю себя поверить, что это просто переваренная курица, а не... человечина. Ничего не выходит. Не успеваю опомниться, как блевота вырывается из моего рта прямо на пол, покрывая его отвратительной жидкостью. Все, наверное, пялятся на меня. Затаив дыхание, я жду реакции ублюдка на этот акт обесценивания его стараний. Но я не собираюсь отказываться от мысли, что каннибализм — это кошмар наяву, потому что конец света заставил людей, заставил меня, совершать чудовищные поступки. К которым я не хочу добавлять и этот. — Папа, — моя голова поворачивается на голос, который, как я помню, принадлежал маленькой девочке, что я не смог в тот раз приравнять к этим монстрам, она слишком мала, слишком невинна. Пошатываясь, она входит, босая и грязная, а её руки трясутся — нет. Нет, нет, нет, — я ничегошеньки не вижу в них, — из всего, что есть в чёртовой комнате, эти очки кажутся самыми знакомыми. Я не думаю, когда вилка обжигает мне руку, позволяя разуму работать на чистом гневе. Они поступили глупо, развязав меня, и теперь я собираюсь заставить их заплатить. Я собираюсь убить каждого из них, блять, до единого. Монстры. Проклятые монстры. Всё как в тумане, и я просто позволяю своему телу самому выбирать траекторию движения. Глазами выискивая добычу, я отталкиваюсь от стола, вилка почти гнётся в моей руке. Они убили её. Они заслуживают этого. Я убью их всех. Всех до единого. В голове калейдоскопом проносятся нежелательные образы всех тех, кого я потерял. Они просто подпитывают мою ярость. Это то, что они должны были подать мне. Это то, чего я жажду. Я даже не уверен, где сейчас нахожусь, прикончил ли кого-то этой самой вилкой или нет. Чёрт, звучит как ахуенная сказка для рассказов в старости. Однако никто не поверит, вот почему я должен убедиться, что с Леви всё в порядке; он подтвердит правдивость истории. И Эрвин. Боги, интересно, а что сейчас можно увидеть, взглянув в его пустые глаза? Эта мысль заставляет маниакальную улыбку появиться на моём лице. Меня очень радует, что я собираюсь вытащить нас отсюда. Что я... Выстрел возвращает меня на землю. Именно отсутствие боли говорит мне о том, что я сделал что-то ужасно неправильное. Это подтверждает и пронзительный крик Леви. Микаса однажды объяснила мне, что с хорошими людьми случаются плохие вещи. Я всегда списывал это на её подобие материнской заботы, но она была права. Во всяком случае, больше всего страдают хорошие люди. Те, кто так самоотвержен. Так храбр. Не знаю, почему Фортуна решила, что мир должен работать именно так, но опять же, почему мы переживаем грёбаный апокалипсис? Однако я всегда задавался вопросом: хороший ли я человек? Очевидно, все так хотят думать о себе. Я имею в виду, кто просыпается и смотрит в зеркало, довольный тем, что он плохой человек? Ну, я уверен, что есть какие-то больные ублюдки, которые это делают, но не в этом суть. Мне нравится думать, что я хороший человек, по крайней мере, порядочный. Мне пришлось наблюдать, как мою мать разрывают на части у меня на глазах, и при этом не сошёл с ума окончательно. Если это не классифицирует меня как «вроде нормального», то я не знаю, что это значит. Но даже при том, что я знаю, что я не самый лучший человек в мире, мне нравится думать, что я что-то изменил. Что мои действия помогли улучшить этот дерьмовый мир. Может быть, так оно и есть. Может быть, всё же нет. Думаю, я узнаю это только тогда, когда встречу свой собственный конец и выясню, существует ли на самом деле огненное кольцо или нет (спасибо, мисс Спрингер). Но мне действительно жаль хороших людей там, снаружи. Потому что, как бы я ни жаловался и ни сетовал по поводу своих невзгод, им действительно приходится нелегко. Соблюдать эти нормы морали и жить в этом мире нелегко. Мы с Микасой пришли к соглашению, что причина, по которой в мире осталось не так много хороших людей, заключается в том, что их борьба, как правило, приводит к гибели. Следовательно, они все мертвы. Иисусе, это звучит чертовски удручающе. Но мы решили, что это правда. Что, по крайней мере, большинство из них отошло в мир иной. И мы на самом деле им завидовали. Что они стали такими добрыми духами, как бы стрёмно это ни звучало. Но, может быть, мы просто разозлились из-за того, что они были освобождены от этого мира и попали во что-то лучшее. Возможно. Меня трясёт, когда я смотрю через стол, не совсем веря в то, что только что произошло передо мной. Эрвин гордился бы мной. — Нет... — шёпот на моих губах, что теряется в сдавленном рыдании, угрожающем вырваться из моего горла. Что-то, что уже приняло то, что мой разум отказывается осмысливать. Я не могу в это поверить, я не поверю в это. Это не могло случиться с ним. Кто-нибудь другой, только не он. Он такой чертовски сильный, такой чертовски храбрый. Эрвин — поистине чудо, — нет... — вилка выпадает из руки, когда я приближаюсь к нему, слишком дезориентированный произошедшим. Только когда я вижу его отчётливо, то осознание поражает меня в полную силу. Надежда предназначена только для таких людей, как Эрвин Смит, — нет! — мои колени подгибаются прежде, чем я успеваю удержаться, и я падаю на землю, отчаянно пытаясь вскарабкаться по безжизненному телу, лежащему лицом вниз на столе. Ты не смог бы убить этого человека грёбаной пулей в голову, — Эрвин, пожалуйста. Нет, нет, нет, — мои пальцы впиваются в его плечи, когда я поднимаю его, встряхивая, как какого-нибудь ребёнка, разозлившегося на торговый автомат, — Эрвин! — я дрожу всё сильнее, находясь на грани отчаяния, — Эрвин, очнись! Просто очнись, чёрт возьми! — вероятно, я оставляю на нём синяки, и я могу просто представить тот снисходительный взгляд, который он бросил бы на меня, изучая отметины. Наверное, взъерошил бы и мои волосы своей здоровой рукой, потому что это так чертовски похоже на Эрвина. — Ты н-не можешь... — даже не осознаю, с какой силой я начал рыдать, пока моё зрение не начинает расплываться от слёз. Пока мои плечи не начинают трястись, — пожалуйста, Эрвин. Пожалуйста, не уходи, — мольба никогда меня не устраивала, но прямо сейчас плевать. Я прижимаюсь к нему, даже не обращая внимания на царапанье колючей проволоки о мою одежду, — пожалуйста, — шепчу ему на ухо, думая, что, возможно, я ошибаюсь. Что, возможно, в центре его лба нет дыры и что эти глаза теперь полностью соответствуют своему предыдущему названию «мёртвые и пустые». И по какой-то причине я думаю об Армине и о том, как он был напуган перед смертью. Интересно, испугался ли Эрвин? — Не уходи, — он становится холоднее, тепло неуклонно покидает его тело. И я думаю, что это просто ещё одно «пошёл ты» от Фортуны. Однако это не останавливает мои рыдания, горячие слёзы грязными дорожками текут по моему лицу, когда я прижимаюсь к нему. Я ни разу не взглянул на Леви, да и не хотел. Я знаю, что найду, и, честно говоря, я бы предпочёл избегать этого как можно дольше. Это полная чушь, но я не могу быть сильным всё время. Я не могу — просто хочу поступить правильно. На этот раз я хочу принять правильное решение. Я хочу быть счастлив. Но это требует многого. Это требует слишком многого. Когда я отстраняюсь от Эрвина, я понимаю это. Когда меня тащат обратно в подвал, я понимаю это. И когда я, наконец, мельком смотрю в эти серебристые глаза, я ненавижу это. Я просто хотел быть счастлив. Я просто хотел, чтобы он был счастлив.