What's eating you?

Мне страшно. Это пассивное ощущение, охватившее меня. То, что с каждой проходящей секундой, минутой, часом лишь увеличивается. Хотелось бы мне знать, что делать. Хотелось бы знать ответ на вопрос, как можно избежать этого непостижимого кошмара, но мой разум определил свою единственную цель, и, очевидно, помочь мне выбраться из этой ситуации — совсем не то. Мои веки закрываются, пока я откидываю голову, чтобы опереться ей на столб, к которому сейчас удобно привязан. Удобно, хех, рад, что ты всё ещё со мной, совесть. Прерывистое дыхание слетает с моих губ, когда я пытаюсь вернуть чувствительность онемевшим пальцам, сжимая и разжимая их в молчаливом ожидании очередного шанса на освобождение. Я не должен позволять телу привыкнуть к положению, в котором я сейчас нахожусь, иначе не уверен, что у меня останутся силы найти способ вытащить нас отсюда. Уверен, что искалеченное подобие надежды внутри меня ещё теплится, ещё существует. Что надежда не умерла вместе с Эрвином Смитом. Моя челюсть напрягается. Глупо. Ужасно глупо. Уверен, что если бы у меня остались слёзы, которые я мог бы пролить, то они сейчас оставили бы мокрые дорожки на моих грязных щеках. Как же чудовищно глупо. Это всё, что я могу сделать, чтобы поверить, что я поступил правильно, пытаясь бороться. В отличие от каждого предыдущего раза, Леви не сказал ничего, чтобы убедить меня в том, что я принял правильное решение. И я знаю, что он здесь; человек, которого повалили и привязали к столбу вскоре после того, как то же самое проделали со мной. Даже не пытался заговорить с ним, полагая, что если ему есть что сказать мне, то это его голос нарушит проклятое молчание, а не мой. Я сделал достаточно сегодня. Я тяжело сглатываю, морщась от сухого першения в горле. Они не возвращались с тех пор, как нас бросили здесь, внизу, оставив наедине лишь с гнилостными запахами замученных мертвецов и нашим собственным дыханием. Как я уже сказал, это пассивное ощущение страха. В любой момент ожидаю, что дверь в подвал распахнётся. Что они выбрали одного из нас, чтобы зажарить на костре. Боги, как же я надеюсь, что это я. Потому что, несмотря на то, что моя вера в то, что я выживу, уменьшается с каждой секундой, в глубине моего сознания всё ещё есть голос, который твердит, что Леви может, нет, выберется отсюда живым. Что мне не суждено встретить свою гибель от отвисших челюстей нежити, скорее от потрескавшихся губ монстра другой породы. Да, в некотором роде это поэтично, если вы действительно поразмыслите об этом. Голос Леви звучит грубо, когда он, наконец, открывает рот, чтобы заговорить. Так чертовски сломлено. Будто он был в прошлом заключённым, который поклялся молчать во время своего пожизненного заключения. Что это первый раз за двадцать лет, когда он произнёс хоть слово. Звучит так, будто он предпочёл бы довольствоваться этой тишиной, но понял, что я неумолимо схожу с ума, находясь в ней: — Почему? — почему что? Почему я не остановил его, чтобы он не попался в эту ловушку? Почему я не смог контролировать себя? Почему из-за меня убили Эрвина? Отличные варианты того, о чём думает Леви, но опять же, этот человек — загадка. — Почему ты спас меня? — моё дыхание застревает в горле, когда я поворачиваюсь к нему. Он едва различим на фоне чёрных теней, но я знаю, что он тоже смотрит на меня. Выжидающе. Как и тон его голоса. И это заставляет меня желать, чтобы мои страдания не были так очевидны. Я удивлён. Это не тот вопрос, которого я ожидал; не то, чтобы я ожидал многого с самого начала. Честно говоря, я полагал, что Леви предпочитает тлеть в своём безмолвии. Так что я в некотором роде в растерянности. — Я.… — мой собственный голос звучит так же хрипло, рыдания, которые только недавно прекратились, истощили то, что осталось от моих голосовых связок. И как мне ответить на это? Это трудно, почти невозможно выразить словами, и я чувствую, что смог бы гораздо лучше объясниться действиями. Если бы только я не был привязан к столбу, тогда это было бы легко. Но, к сожалению, «легко» и «апокалипсис», кажется, никогда не сочетались, — я не мог просто оставить тебя здесь, — грубо, но до предельного честно. Это то, что не оставляет места для сожалений или угрызений совести. Что-то, что говорит о том, что я бы сделал это снова в мгновение ока. Я слышу, как он шаркает где-то рядом, вижу, как его голова прислоняется к столбу в позе, которую я сам недавно принимал. — Ты должен был бросить меня, — в его голосе есть едкая нотка, которая сметает любое сочувствие и заменяет его волной беззастенчивого гнева, с которым я слишком хорошо знаком, — ты такой глупый. Ты пиздец какой глупый. Я чувствую, как мои кулаки начинают сжиматься позади меня, чувствую, как стискивается моя челюсть, как сужаются мои глаза. — Пошёл ты, — говорю я скорее яду, который он пытается выплеснуть, чем самому Леви. Усмешка слетает с его губ, когда он поворачивается ко мне, и даже в темноте я вижу, как в тени мерцает серебро. Вижу, как его глаза опасно сузились в моём направлении, как скривились его губы. И, может быть, тени в конце концов не такие уж тёмные. Может быть, я хотел бы, чтобы они были такими. — Я должен был умереть там. Я должен был жаждать проклятых мозгов прямо сейчас. Но ты просто должен был быть грёбаным героем, не так ли? — он усмехается, отворачиваясь от меня с явным отвращением, когда я проглатываю его слова. Мои ногти впиваются во внутреннюю сторону ладоней, оставляя сердитые полумесяцы на мягкой коже, пока я пытаюсь объясниться с ним. Пока я пытаюсь убедить себя, что причина, по которой он говорит всё это, заключается в том, что он боится и на самом деле не хотел, чтобы я позволил ходячим съесть его там живьём. Я отказываюсь в это верить. — Мгм, а это делает тебя лжецом, так? — практически осязаю, как его брови поднимаются после этих слов, — ты сам сказал мне ещё в той ёбаной больнице, чтобы я ни о чём не жалел, и если ты хоть на одну грёбаную минуту думаешь, что я сожалею о спасении твоей неблагодарной задницы, то ты ошибаешься. Ты... — гнев перерастает в укол здравого смысла, когда я думаю, что судьба может решить, что это наш последний разговор, и, честно говоря, я действительно не хочу омрачать его агрессивными нападками друг на друга, — ты хороший... — Не смей, блять, говорить это, — Леви прерывает меня с усмешкой, прежде чем я успеваю закончить предложение. Он непоколебим в этом вопросе. И что я могу сделать? Спорить с ним до тех пор, пока один из нас в конечном счёте не окажется на месте Эрвина? Должен ли я позволить ему продолжать верить, что он недостоин спасения? Всё ещё недостоин? — Я нехороший человек, Эрен. В этом мире нет хороших людей. Ты либо жив, либо мёртв. Всё. Между этим нет ничего промежуточного, — сейчас всё такое чёрно-белое, не так ли? В этом мире, в этой жизни. Вы являетесь тем или иным. По крайней мере, по словам Леви. Но кто может с ним поспорить? Может быть, он и прав. Перед глазами всплывает образ безжизненного тела Эрвина, лежащего поперёк поцарапанного обеденного стола. Может быть, он и прав. Тяжёлый вздох Леви заставляет меня снова обратить на него внимание, чтобы увидеть, как он поднимает голову и прислоняется к столбу. — Ты должен был оставить меня, — шепчет он. Мои кулаки разжимаются от печали, пронизывающей его голос, безвольно повисают за моей спиной, когда я осознаю, насколько разбитым на самом деле стал этот человек. Каким обречённым, — тебя бы здесь не было, — это поражает меня, как ледяной душ, и когда я встречаюсь с его усталым взглядом, точно понимаю, что он чувствует. И это, чёрт возьми, убивает меня. — Мне жаль, — потому что это единственное, что я всегда могу сказать. Единственное, что я когда-либо чувствовал обязанным дарить. Извинение. Раскаяние. Желание, что я мог бы сделать этот мир лучше. Что я мог бы сделать его счастливым. Я просто хочу, чтобы он был счастлив. Просто хочу увидеть, как эта улыбка растягивается на его губах. Чтобы поцеловать его и избавить от всех бед. Чтобы запустить пальцы в его волосы, когда я улыбнусь ему в поцелуй. Я хочу этого. — Прекрати... просто... — он снова вздыхает, и его голос звучит так устало. Будто я непослушный ребёнок, которого он в сотый раз отчитывает за драку на детской площадке, — прекрати, блять, извиняться, — я смотрю на него сквозь темноту, окидывая взглядом покалеченное тело. Желание убрать все эти увечья и порезы так сильно, но вместе с ним приходит и чувство вины из-за того, что я позволил этому всему случиться. Извинения, очевидно, нежеланные, но всё ещё вертящиеся на кончике моего языка. Я провожу им по губам в попытке стереть ненужные слова, а также разгладить потрескавшуюся кожу, потому что, думаю, не всё вращается вокруг моих невысказанных сожалений. Не всё так загадочно. — Перестань вести себя так, будто тебе плевать на свою собственную жизнь, — говорю я, прежде чем мой разум успевает засунуть эту мысль обратно в менее разумную часть моего мозга. Последовавшее за этим напряжённое молчание говорит мне, что Леви не знает, что и ответить. Итак, я говорю от его имени, — кто-то однажды сказал мне, что этот мир — дерьмо. Что в нём не осталось ничего, на что можно было бы надеяться. Но потом он сказал мне, что за меня стоит бороться. Я ему не поверил. Не поначалу. Честно говоря, я не знал, что и думать. Но потом понял, что он был прав. Что я чего-то стою в этом дерьмовом мире. Что мне тоже есть за кого бороться, — я поворачиваюсь к нему, встречая именно тот взгляд, что и предполагал увидеть, — ты. И во всём этом хаосе, во всей этой херне мне удаётся улыбнуться, потому что он выглядит так, будто ему нужно это увидеть. Прошлое — странная штука. Это как тот сумасшедший дядя, которого никто никогда по-настоящему не понимает. Он будет приходить и появляться в вашем доме на семейных встречах, даже если ваша мама почти уверена, что никогда не посылала ему приглашения. Однако у неё не хватает духу попросить его уйти, учитывая, что худшее, что он делает — это выпивает всё пиво и рассказывает детям бессмысленные истории о том, как он однажды ускользнул от целой бригады полицейских в Тихуане. И сколько бы твоя мать ни пыталась его урезонить, он никогда не изменится. Он вернётся в следующем году с теми же старыми историями и той же бесконечной жаждой «Гиннеса» и хот-догов. Прошлое — тот же дядя-бездельник. Никогда не изменится, и, в конце концов, ты просто должен принять это. Либо ты тратишь своё время на сожаления о днях ушедших, либо можешь решить, что, возможно, именно таков твой дядя. Я решил принять его ещё в «Трост Медикал». Решил, что в этой жизни есть нечто большее, чем прошлое. Большее, чем просто мёртвый взгляд и пустое лицо. Есть надежда. Ради лучшего завтра, лучшего конца. Лучшей жизни. Это то, чему меня научил Леви, что Эрвин доказал мне. Что прошлое может быть высечено на камне, но будущее — это открытая книга, чистая и нетронутая. Это надежда… её можно найти даже в самых мрачных местах, в самых чёрствых сердцах. Всем нам есть, за что бороться, даже если это убьёт нас. Даже если это что-то заставит испустить наш последний вздох. Что это того стоило, и у нас была доблестная смерть. Я не могу потерять это, и, глядя на Леви, надеюсь, что он тоже не потеряет. Что он осознаёт, как много он стоит. Особенно в моих глазах. Что он моя надежда. — Кто бы тебе это ни сказал, он нёс хуйню, Зеленоглазка, — уголки его губ чуть приподнимаются, и я рад узнать, что он не утерял возможность улыбаться, в конце концов. — Может быть. Тяжёлый вздох слетает с его губ, этот человек так измучен. Ему просто нужен перерыв, нам обоим нужен. Всего один день передышки от кошмаров, которые этот новый мир обрушил на нас. Всего один день, чтобы не бояться. Иметь возможность нежиться в тепле объятий друг друга вместо страха перед невидимыми ужасами. На самом деле я прошу не так уж много, но, с другой стороны, это так. С другой стороны, это мир не для одолжений и доброты. — Я завидую тебе, — выражение удивления, которое, я уверен, он не может разглядеть, появляется на моём лице, — свет в конце твоего тоннеля всегда такой чертовски яркий, — глухой смех эхом разносится в воздухе, когда он откидывает голову назад, — даже когда ты знаешь, что мы по уши в дерьме, то продолжаешь думать, что мы можем выбраться, — я опускаю глаза на пол, позволяя словам окутать меня. Это звучит так легкомысленно, когда слышишь подобное от кого-то другого. Думая о побеге, о спасении. И, может быть, так оно и есть. Может быть, все мои надежды и моя вера окажутся напрасными. Может быть, мне следовало потратить время на то, чтобы сосредоточиться на таких вещах, как бог и искупление. — Мы сможем, — я никогда не был таким сильным, как Микаса; никогда не был таким умным, как... как Армин. Но я полон решимости. И у решимости может не быть шансов против пули или рядов зубов, но, чёрт возьми, если я сдамся без боя. Если я просто лягу и умру, как какой-нибудь скот, готовый к забою. Леви смотрит на меня без насмешки, без предубеждения. Серое уныние овладевает его чертами, когда его глаза впиваются в мои, — ты не можешь отказаться от меня сейчас, — шепчу я подобно мольбе в какой-то отчаянной попытке заставить его увидеть, вытащить его из этого смирения. Чтобы вернуть его ко мне, — ты не можешь. Его взгляд отпускает меня, когда голова падает обратно в темноту, а он прижимается телом к столбу позади него. Мой желудок сжимается, пока я смотрю, как он отворачивается от меня, от надежды, что мы сможем выжить. Но вдруг я слышу едва уловимую просьбу, за что спасибо этой жуткой тишине подвала: — Расскажи мне историю, — его голос срывается, от чего мне не хочется отвечать, потому что я уверен, что ничего из того, что я скажу, не окажется достаточным. Что никакая «история» не сможет победить подавляющий страх, который, я знаю, цветёт в его груди, такой же, как бушующий в моей. Если бы он мог просто поверить в меня, просто обрести веру в то, что я позабочусь о том, чтобы он выбрался отсюда живым. Думаю, что какая-то часть его верит в это, но опять же, большая часть живёт в этом состоянии неосязаемого страха. Того, что притаился за углом и только и ждёт, чтобы нанести фатальный удар. Эта часть самая реалистичная, самая логичная, и он был бы дураком, если бы не воспользовался ею, — пожалуйста, — такой отчаявшийся, такой побеждённый. Господи, что я наделал? Мое дыхание прерывается, когда я начинаю, изо всех сил стараясь сохранить подобие мужества: — О-однажды летом мы с Армином решили, что собираемся создать свой собственный океан, — его плечи сдвигаются, когда я начинаю, слегка расслабляясь под ритм моего голоса, — нам было по семь или восемь, так что у нас не было денег, чтобы купить хоть что-нибудь. Но Армин... — сердце внезапно совершает кульбит, когда я вспоминаю о проделках, в которые мы с ним ввязывались в детстве. О наших грязных лицах и руках, из-за которых моя мать всегда качала головой и отправляла нас в ванную с продолжительным наказанием. Блять, — Армин... он был умён. Просто гениален, Леви, — я крепко зажмуриваю глаза, потому что это тяжело. Думал, что так будет проще, думал... что простил себя, — Эрвин и он хорошо бы поладили, — вижу, как подёргиваются его плечи, и решаю, что упоминание имени этого человека, вероятно, не поможет в моей задаче. Прочищая горло, я пытаюсь начать снова: — У нас... у нас была песочница, и мама обычно складывала дополнительные мешки с песком рядом с домом. Армин подумал, что мы могли бы использовать их для создания берега, — лёгкая улыбка растягивает мои губы, когда я представляю сцену: наши пухлые пальцы взволнованно хватаются за пакеты с изображением долгожданных берегов, находящихся в нашем распоряжении, — мы принесли один пакет на кухню и выпотрошили его, — это заставляет Леви оглянуться на меня, с любопытством приподняв тонкую бровь, — затем мы набрали воду из раковины и облили всё вокруг. Мама была так чертовски зла, когда вернулась домой, — он улыбается, слушая меня, и я не могу не задаться вопросом, почему он так легко сдаётся. Зачем, когда счастье может быть так просто найти? — она пожертвовала нашу песочницу местному детскому саду, и я помню, как плакал несколько дней, — издаю тихий смешок, но звук кажется намного громче на фоне тишины комнаты. — Думаю, мне бы понравилась твоя мама, — теперь он смотрит прямо на меня, больше не тем безнадёжным взглядом. И это заставляет меня чувствовать себя лучше. Любопытная вещь: я привязан к грёбаному столбу, с ободранными из-за верёвок запястьями, но я определённо чувствую себя лучше. То, как он смотрит на меня с блеском в глазах, заставляет что-то вновь трепетать в животе. Это говорит мне, что, может быть, только может быть, у нас обоих всё будет хорошо. Я должен в это верить. Потому что если я этого не сделаю, то кто это сделает? — Я думаю, ты бы ей тоже понравился, — черты его лица смягчаются, когда он слышит мои слова. Это то, что редко можно увидеть; то, чему, я уверен, Леви не позволяет часто появляться. Это заставляет его выглядеть слишком уязвимым, слишком беззащитным. Но, боги, я бы сделал что угодно, лишь бы видеть это лицо каждое утро, как только проснусь. Видеть, как он прижимается к моей груди, когда утреннее солнце проливает на нас свет сквозь жалюзи. Семейная жизнь. Всё ещё входит в мою десятку дел, которые я хочу сделать, прежде чем покину этот мир. — Эрен, — собственное имя привлекает моё внимание, фокусируясь на Леви, — я верю тебе, — что-то тёплое расцветает в моей груди, и я нахожу это ещё более странным, чем эмоциональный подъём. Что-то вроде… Страх. Потому что дверь в подвал широко открыта. Шаги громоподобны, спускаются по лестнице и предвещают лишь дурные вести. Я напрягаюсь, прижимаясь к столбу, потому что, хотя я с радостью бы распластался на погребальном костре, чтобы обеспечить безопасность Леви, я не готов умереть. Не думаю, что кто-либо вообще готов к такому. Это то, о чём никто не любит думать. Смерть. Что-то, что всем нравится предполагать, никогда не потянет их на дно. Но смерть коварна, ты в её владении с самого первого дня. И она медленно утягивает вас вниз, погружает в воды, из которых нет варианта вынырнуть. Как ты должен это принять? Что однажды ты станешь не более чем плодом воображения кого-то другого. Или, что ещё хуже, то вообще перестанешь существовать. Что всех, кого ты знал, всех, кто мог бы передать твоё наследие, тоже не стало. Или, может быть, что у тебя никого не было. Что ты умер в одиночестве. Неужели это моя судьба? Умереть под оскалом сатанинского зла? Быть съеденным этими извращёнными тварями? Я не готов умереть, но я не боюсь. Я очень боюсь. Меня ненадолго ослепляет вспыхнувший прямо перед лицом яркий свет, сигнализирующий о том, что монстр добрался до подножия лестницы. — Привет, Солнышко, — пытаюсь привести своё сердцебиение в нормальный ритм. Действительно не хочется умереть с сердечным приступом, хотя это кажется более предпочтительным, чем быть съеденным маньяками. В моём направлении мелькает зубастая ухмылка, когда пара мясистых пальцев поднимает мой подбородок вверх, — ты составил не самую хорошую компанию, Солнышко, — пальцы впиваются в кожу, а грязные ногти оставляют красные отметины на плоти, — однако, думаю, я знаю, как это исправить, — мерзкая ухмылка снова озаряет его, — но тебе это не понравится, — что-то похожее на ужас поселяется внутри, когда я наблюдаю, как глаза изверга перемещаются на Леви. Наблюдаю, как он сканирует его подобно своему будущему приёму пищи. Своему будущему приёму пищи. Ебать. — Генри, тащи свою задницу сюда и помоги мне! — голос того, что покрупнее, эхом разносится вниз по лестнице, как гвозди по классной доске. Дробление. Он снова переводит взгляд на меня, прежде чем отпустить мой подбородок, чтобы игриво шлёпнуть по щеке. Я усмехаюсь, потому что это единственное, что могу сделать. Боги, если бы только мои руки не были связаны, я бы погрузил свои большие пальцы так глубоко... — Генри! — Иду, — его шаги тяжелым стуком раздаются по подвалу, пока он поднимается обратно вверх по лестнице. Нутром я знаю, что должно произойти. Лучше бы жил в неведении. Хотел бы я жить в состоянии невежественного блаженства вместо того, чтобы сидеть здесь, скованный знанием их планов. Что они собираются убить Леви прямо у меня на глазах. И я действительно ничего не могу сделать, чтобы остановить это, не так ли? Привязан к столбу, руки скованы за спиной, как у свиньи, подготовленной к жарке. В моём распоряжении ничего не осталось, ничего, кроме моего большого рта, который на самом деле никогда не был очень... подождите. Мой большой, здоровенный рот. И внезапно я знаю, как я собираюсь вытащить нас отсюда. Как я собираюсь спасти Леви. Ступени болезненно скрипят под тяжестью спускающихся ублюдков. Они кажутся вымученными, если судить по их затрудненному дыханию. На мгновение мне остаётся только гадать, почему. Добыча ведь заранее без труда нашла дорогу в эту кошмарную выгребную яму. Но потом я вижу, и мне вспоминается, что именно держит нас в плену. — Пиздец он тяжёлый, — это первый раз, когда я вижу его с тех пор, как пуля вошла ему в череп, и я не очень благодарен за это воссоединение. С его кожи сошла румяность, а светлые волосы теперь окрашены алым цветом в тон отверстия на затылке. Это не тот Эрвин Смит, к которому я привык, и определённо не таким я хотел запечатлеть его в своей памяти. Возможно, его смерть была спасительной милостью, поскольку я уверен, что он уже прошёл точку невозврата, несмотря ни на что. Может быть, он был благодарен. Но, с другой стороны, возможно, за этим глянцевым блеском скрывалась частичка надежды, что он выберется отсюда живым. Я не могу поверить, что Эрвин всё же потерял всякую надежду. Так что, может быть, я всё-таки убил его. Может быть, я и есть монстр. Но кем ещё я могу быть? В этом мире не осталось места для того человека, которым я был раньше. Это новая эра, созданная для безжалостных и неумолимых. Это истинные победители на дьявольской игровой площадке, те, кто может легко отбросить человечность в сторону в пользу своих собственных эгоистичных выгод. Хорошие люди умирают. Эрвин Смит мёртв. Навязчивое знание, которое, без сомнения, будет терзать мой разум, как похотливая пиявка, но я знаю, что это так. Руки чистые? Грязные. Финальный возглас об истинных намерениях этого мира. О том, во что он позволил себе впасть. Это бесконечное кровопролитие тел и душ. Безумство. Это то, во что я должен окунуться? Какой-то мальчик, человек, на которого не влияет окружающая его тьма? Создание собственного благословения в ночи? Чего-то, чего следует опасаться? Неподдельный страх, ранее терзавший мои кости, превращается в некую жажду мести, когда я наблюдаю, как безжизненное тело Эрвина небрежно бросают на окровавленный стол. Возникает неумолимое желание разорвать каждого из уродов на части и упиваться их агонией. Время прекратить бежать. Время встретиться лицом к лицу. Стать монстром. — Позаботься об этом, — улавливаю только конец разговора, тот, что побольше, уже поднимается обратно по лестнице. Другой поворачивается ко мне, знакомая ухмылка снова появляется на его лице. Но я больше не боюсь, я больше не тот испуганный маленький мальчик. Монстр. Как быстро изменился Эрен Йегер. Я бы улыбнулся так же, как он, если бы не был так сосредоточен на сдерживании смертоносного взгляда. — Солнышко, я же говорил тебе, что это не симпатичная мордашка, — это тот, кем я должен быть, верно? Верно? Я намного сильнее, чем он думает, и я собираюсь разорвать его на части. Стань монстром, Эрен, — ты достаточно скоро всё узнаешь, — оу, ирония этого заявления почти невероятна. Ёбаные свиньи. Потому что не я сегодня отправлюсь на бойню. Не сегодня. Я сосредоточен на стене перед собой, бестолково уставился в темноту, как какой-то рехнувшийся психопат. Но я вижу, к чему это ведёт. Я вижу, на кого он наложил свои грязные, грёбаные лапищи. — Не прикасайся к нему, — голос, эхом разносящийся по подвалу, не может быть моим собственным: он звучит слишком спокойно, так опасно. Но это то, кем я стал, не так ли? Монстр. Но он не впечатляет, тварь просто бросает на меня ехидный взгляд, глубоко запуская пальцы в волосы Леви. Ты достаточно скоро всё узнаешь, так? — не прикасайся к нему, — состояние ложного контроля нервирует, будто я наблюдаю за собой со стороны, подглядывая. Будто что-то поглощает меня. И я не смогу вернуться. Монстр, — я убью тебя. Это привлекает его внимание. — Правда, Солнышко? И как, по-твоему, ты собираешься это сделать? — его дыхание грубо касается моего лица, сильно пахнет смертью и, вероятно, некоторыми человеческими останками, — потому что, как я вижу, ты связан, а я на свободе, маленький поросёнок. Если только ты не думаешь, что это милое личико заставит меня замертво упасть, — смеётся, и мне никогда так сильно не хотелось утопиться в красном, — тогда у меня для тебя плохие новости, Солнышко, — мой взгляд медленно поднимается, и я не боюсь. Я просто дьявольски зол. — Так же, как я убил другого, — его глаза расширяются, потому что он точно знает, о ком я говорю. Тот, кто пытался убить Леви до того, как мы добрались до церкви. Тот, кто пытался вонзить нож глубоко в его горло, прежде чем я положил конец жалкому существованию ублюдка. Да, он знает. Перемена в воздухе такая внезапная, такая стремительная. И даже несмотря на то, что я привязан к столбу, я всё равно чувствую, что у меня есть преимущество. Похоже, он пытается контролировать то, что бурлит на поверхности, но я знаю, что рано или поздно гнев выплеснется наружу, и эта эмоция — единственное напоминание о том, что раньше я мог считать его человеком. Ярость пытается стянуть с монстра его маску, стремится обрушиться на меня. А я просто жду, когда плотина прорвётся. Отсчитываю секунды. — Ебать, что ты только что сказал? Он не знает, как справиться со своей яростью, единственным возможным выходом из которой является его фетиш на убийства людей. И знание того, что он не может убить меня, вероятно, творит чудеса с его и без того изуродованным умом. Но это то, чего я хочу. Для того, чтобы преодолеть барьеры и разрушить доверие. — Я убил его, — ухмылка, которую я сдерживал с тех пор, как открыл рот, наконец-то показывается, — и я собираюсь убить и тебя тоже. Уроду нечего сказать. Он может только действовать, потому что я буквально лишил его дара речи. Он выхватывает свой нож, но я всё ещё не боюсь. Я больше не могу. Нужно быть сильным. Я должен спасти его. — Нет! Ты хочешь меня, ты, блять, хочешь меня! — наверное, им следовало заткнуть ему рот кляпом, потому что он совсем не помогает мне претворить в жизнь задуманное, — возьми меня, а не его! — я бросаю взгляд на Леви, его выражение лица такое измученное, такое безнадёжное. Но я должен спасти его, — возьми меня, — надтреснутый шёпот, отчаянный и умоляющий. Но ублюдок не слышит его, он сосредоточен исключительно на своей ярости и желании убить меня. Он позади, режет верёвки, что натёрли мои руки в кровь. Не могу точно сказать, когда я начинаю заглушать мольбы Леви, или, может быть, он просто умолкает. Возможно, он понял, что пытаться убедить эту тварь — непосильная задача. В любом случае, единственное, на чём я сфокусирован — это сильная хватка вокруг моей руки и мерцание лезвия в кисти урода. Я слышу лязг ножа, соприкасающегося со столешницей, прежде чем мое тело резко ударяется о металлический стол, и ничего, кроме холодной серебряной тарелки, не оказывается на нём, чтобы смягчить моё падение. Чувство растерянности овладевает мной, без сомнения, возникшее от удара головой о разделочный стол. Но у меня есть только один шанс. Один шанс. И если я потерплю неудачу, то мы оба умрём. И я должен спасти его. Спасти Леви. Пальцы отчаянно хватаются за край стола, сжимаясь и разжимаясь в удушающей темноте, как якорь, брошенный посреди моря. Почти безнадёжный, но всё ещё теплящийся хоть каплей веры. Ублюдок топает ко мне, громко шагая, пока не оказывается рядом с моим извивающимся телом. Я знаю, что он здесь. Я видел его. Краем глаза заметил вспышку серебра. И, внезапно, свет. Всё слишком знакомо. Стохес. Люминесцентная лампа опасно раскачивается над моей головой, взад-вперёд, взад-вперёд. Ритм точно такой же, хотя ситуация немного иная. Только не совсем. Меня всё так же хотели использовать, но менее зловещим способом. А может и нет. Нужно быть безумцем, чтобы скармливать людей нежити. А здесь они сами являются нежитью. Оба монстры в разных представлениях, один просто оставляет более неприятный привкус своими злодеяниями. Рука сжимается вокруг моего горла, и мысли о нравственности резко обрываются, перед моим взором появляется лицо, искажённое злобой. — Ты маленькая сучка, — какое же нечеловеческое приглашение на свидание. Приятное напоминание о том, что в данный момент выдавливает воздух из моих лёгких, — ёбаная сука, — он добавляет другую руку на моё горло, сжимая всё крепче и крепче, пока перед глазами не начинают расплываться белые пятна, — я позволю тебе обернуться. И тогда уже убью твоего маленького друга. Я собираюсь насладиться этим. Растянуть удовольствие, — но я не могу потерпеть неудачу. Я должен спасти его. Спасти Леви. Моя рука тянется вслепую, пальцы непрерывно скребут по гладкой поверхности металла. Я знаю, что он здесь. Я видел. Мерцающая надежда. Вероятно, у меня есть всего несколько секунд, прежде чем я потеряю сознание и погибну. Спасти Леви. Я смотрю в сторону, что-то в глубине сознания твердит, что я смогу увидеть его снова. Но этого не происходит. Я вижу его. Мёртвого. Холодного. Безжизненного Эрвина Смита. Он смотрит на меня с другого столика. Наверное, сейчас он был бы очень разочарован во мне; придумал бы лучший способ, чем позволить убить себя и Леви. Эрвин Смит. Мерцающая надежда. Не могу дышать. Хотел бы я отвести взгляд. Знаю, что секунды до того, как я встречу свою преждевременную гибель, пролетают слишком быстро. Но я не могу. Будто он всё ещё пытается спасти меня, давно мертвый, с дырой прямо в мозгу. Всё ещё пытается убедить меня, что его план обеспечит нашу безопасность. Что в этом мире всё ещё есть вера. Что мы поживём ещё. И внезапно мои пальцы достигают чего-то очень похожего на надежду. Я не думаю. Просто действую, используя всю оставшуюся в моём теле силу, чтобы вонзить нож в его тело. Багровый круг разрастается на его груди, когда его руки ослабляют хватку на моей шее, позволяя вдохнуть воздух, который ускользал от меня, кажется, часами. Он чувствуется так сладко в моих лёгких, подобно тёплому привету от пропасти смерти, что мне удалось избежать. Но я не поверю, пока не вытащу себя и Леви из этой адской дыры. Внезапно мозолистые руки полностью покидают меня, урод хватается за место ножевой раны. Будто в первый раз открыл для себя собственное тело. В последний раз. Красная лужица неуклонно просачивается сквозь тонкую хлопковую рубашку, в которую он одет, а после кровь начинает капать на мою собственную грудь. Его глаза широко раскрыты от удивления того рода, что я не видел с тех пор, как встретил Армина в богом забытой больнице. Он неверяще обхватывает себя, чем вызывает во мне радость из-за его собственного невежества. Не стоит недооценивать Эрена Йегера. — Эрен... — помню, ради кого я жертвую своим рассудком. Я поворачиваюсь к нему, чувствуя себя таким же безумным, как в тот момент, когда урод швырнул меня на стол. Мои руки толкают его в плечи, обмякшее тело такое тяжёлое. Но он падает назад легче, чем ожидалось, а его глаза всё ещё направлены на кровь, хлещущую из ранения. Ещё живой. И несмотря на все мои разговоры о человечности и нравственности, я монстр. Замечаю ржавый клинок рядом с телом Эрвина, покрытый красными пятнами от останков бог знает скольких жертв. Это то, чем они разделывали тела жертв? Вырезали из себя последнюю частичку человечности, пока пировали плотью невинных? Тогда, может быть, это и есть поэтическая справедливость. Не безнравственность. Нет, я ошибаюсь. Безнравственно было бы позволить этим монстрам страдать, проявить к ним ту же доброту, которую они проявили ко многим бедным душам. Это было бы справедливо, не так ли? Позволить им вкусить возмездие? Но я уже хожу по такой тонкой грани. Монстр или человек? Злодей или герой? Ни то, ни другое? Я обхватываю пальцами лезвие и знаю, какой путь выбрать. Он всё ещё смотрит на нож, торчащий из его груди, когда я останавливаюсь перед ним. — Я должен позволить тебе обернуться, — затем он встречает мой ядовитый взгляд, глаза затуманиваются и уже теряют свой блеск. Теперь это будет не скоро, — это то, чего ты заслуживаешь, — мои губы кривятся, когда слова слетают с языка, каждый слог подводит меня всё ближе и ближе к той черте, которую я не хочу пересекать. Но с удовольствием пересёк бы. С удовольствием бы избил его до полусмерти, а затем избил бы снова. Искупался бы в его крови, в его грехе. Стал этим монстром. Его голос хриплый, а последние слова повисают на его губах, как мрачная молитва: — Мы... мы сделали то, что должны были, чтобы выжить, — его рассуждения вызывают у меня отвращение, заставляют меня хотеть... хотеть… хватка на ноже крепче, — мы одинаковые, Солнышко, — на его лице появляется кривая улыбка, — мы одинаковые, и ты это знаешь, — в этот момент, с этими словами, мне однозначно напоминают о том, что эта тварь за монстр. О том, каким монстром я мог бы стать. Что мне не нужно обрушивать на себя какую-то праведность, пытку. Что достаточно просто покончить с ним. Потому что, если ад существует, он будет гореть в нём. И этого достаточно для удовлетворения. — Нет, это не так. И я приканчиваю его. Один, два, три раза. Вверх и вниз, пока движение не становится механическим; моя рука движется по собственной воле, опускаясь снова и снова. Покрытый красным, я медленно поднимаюсь с земли. Меня трясёт, рука дёргается, сжимая орудие убийства. Дрожащий и немного встревоженный, чувствую, что я только что переступил черту, за которой никогда не должен был находиться. Такое ощущение, что я, возможно, раскопал что-то смертоносное, что-то чудовищное. Будто стены в моём сознании смыкаются вокруг меня. Будто всё происходит слишком быстро и слишком медленно одновременно. Я смотрю вниз на лезвие и, в свою очередь, на неопознаваемое тело подо мной. Я сделал это. Но я бы сделал всё, что угодно, чтобы спасти его жизнь. Спасти Леви. — Эрен... — моя голова поворачивается на звук его голоса, надтреснутого и беспокойного. Он смотрит на меня измученными глазами, лицо перепачкано грязью и кровью, когда он всматривается сквозь темноту. Я кладу клинок в карман, наклоняясь, чтобы вытащить более удобное оружие из груди урода. Оно выходит с хлипким звуком, от которой у меня по коже бегут мурашки; смертоносный и убогий, как покойное животное подо мной. И я решаю, что это достойное возмездие. Решаю, что пока он в безопасности, мне всё равно, насколько ужасными будут последствия. Что мне просто нужно обеспечить его безопасность любой ценой. Что мне нужно спасти его. Леви. Мои ноги слабеют, когда я пробираюсь к нему, колени дрожат, когда я пытаюсь удержаться в вертикальном положении. Моя рука, сжимающая нож, немеет, как будто мой разум пытается избавиться от его существования. Чтобы заставить меня поверить, что ничего из этих зверств не произошло. Это полная чушь, и я хотел бы убедить себя в обратном, но не могу. Потому что мои руки и душа запятнаны. Хорошие люди. Плохие люди. Леви был прав. Живые и мёртвые. Это то, что осталось от этого мира сейчас. — Всё хорошо, — говорю я, подходя к нему, но собственный голос срывается на словах. И это так тяжело. Так трудно улыбаться будучи в таких условиях. Заверять его, что с нами всё будет в порядке. Потому что уже никогда всё в порядке не будет, верно? Или, может быть, я просто получал только всё самое хуевое на свою долю в конец света. Возможно, в конечном итоге будет и положительный момент, мы просто должны его найти. Я провожу ножом по его путам; выходит куда легче, чем когда Леви пытался спасти Эрвина. Я обхватываю его запястье, когда последняя из верёвок падает на землю, и притягиваю его к моей груди, — всё хорошо, — я шепчу ему в волосы, будто пытаюсь убедить и себя, — всё хорошо, — что мы можем выбраться отсюда. Что я могу выбраться. — Я знаю, — слова витают в воздухе, когда его дыхание касается моей шеи, а руки крепко сжимают мою рубашку, будто если он отпустит, то потеряет навсегда. Но я никуда не собираюсь уходить. Откинув голову от моей груди, Леви смотрит на меня глазами, подобными огню, горящими новым чувством бодрости, нового завтра. Надеждой. — А теперь давай убираться отсюда к чёртовой матери.