What's eating you?

У жизни есть много способов заставить вас осознать, насколько хуёвой она может быть. Например, провалить тест по математике, к которому ты готовился всю ночь напролёт (горячий привет тебе, Шадис). Остаться в общественном туалете без бумаги под рукой. О, и как я мог забыть! Рассвет живых мертвецов. Похоже, я натворил что-то поистине ужасное, если дорогая Фортуна решила, что мне мало и добавила испытание под названием «застрять в обители каннибалов во время зомби апокалипсиса». Чёрт, в лучшем случае это звучит как один из сюжетов второсортного фильма ужасов, а не моя жизнь. Но, увы, резкие запахи, окружающие меня — слишком знакомое напоминание о том, где я нахожусь. И с кем я нахожусь. Он цепляется за меня, как за ускользающий спасательный круг, его лодыжка в том же опухшем состоянии, если только оно не ухудшилось после встречи с этими человекоподобными монстрами. Наши руки покрыты багровым; мои — из-за последнего убийства, его — от жгучих ран, нанесённых колючей проволокой. Это больной мир, в котором я позволил ему оказаться. То, чему он никогда не должен был стать свидетелем; то, от чего я должен был его защитить. Но сейчас слишком поздно сожалеть. Пришло время, как лучше всего выразился Леви, «убираться отсюда к чёртовой матери». Я крепче сжимаю его талию, пока он ковыляет вперед, а его лицо искажает гримаса боли с каждым шагом. Мы заслуживаем передышку. Всего один день, когда окружающая действительность не будет пытаться убить нас. Я знаю, что просить такое во время апокалипсиса — непозволительная роскошь, но, когда хуже быть уже и не может, разве простая просьба нанесёт вред? Мой взгляд на мгновение падает в сторону, оглядывая тело Эрвина на холодной металлической поверхности. Не могу вынести этого и смотрю на Леви и его искалеченное, окровавленное тело, хоть оно и не менее ужасно, по крайней мере, он жив. Просто иди вперёд. Просто продолжай идти. Продолжай двигаться. Береги его. Это звучит у меня в голове, как мантра, повторяясь снова, и снова, и снова, пока не станет единственной непреложной истиной. Единственное, что я должен сделать. Может быть, это глупо, смертельно опасно — так сильно заботиться о ком-то другом. Раньше я говорил себе, что зависимость опасна. Что это приводит только к таким вещам, как разбитые сердца и окровавленные руки. Может быть, я был прав. Может быть, в конце концов это убьёт меня. Но, по какой-то причине, мне всё равно. Назовите это глупостью, невежеством. Мне всё равно. Я просто хочу... нуждаюсь в его безопасности. Этот свет всё ещё мерцает, всё ещё освещает место, где могло произойти страшное. Тело Эрвина не двигалось, это очевидно. Но сейчас всё выглядит по-другому. Выглядит не столько зловеще, сколько обнадёживающе. Что-то, о чём я почти полностью забыл. И я мог бы провести целую вечность, убиваясь из-за его смерти, в некотором смысле я знаю, что так и сделаю позже; но то, что я перенимаю у этого человека — это не вечная печаль, а надежда выжить, жить. Это течёт в моих венах, всегда было там, придавая мне силы в самые одинокие моменты. Просто потребовалось божественное вмешательство Эрвина, чтобы я увидел, насколько это чувство сильно на самом деле. Желание жить. Я оглядываюсь на Леви, когда чувствую, что он сильнее хватается за меня. Он не собирается ничего говорить, не собирается говорить мне, что ему больно, как физически, так и морально. Потому что Эрвин что-то значил не только для меня. Это абсолютная истина, и это было написано на лице Леви в тот момент, когда пуля оборвала жизнь Эрвина. Я знаю, как глубоки могут быть подобного рода раны. Я испытал это; до сих пор чувствую, как кровь Армина стекает по моим пальцам. Ему, вероятно, нужно, необходимо время, чтобы прийти в себя, потому что эта боль до сих пор отражается морщинками в уголках глаз, на лбу. Но это роскошь, которой мы лишены. Он шипит, и я просто прижимаю его крепче. — Я держу тебя, — слова даются легко, будто я не собирался больше ничего говорить этому человеку. И он просто принимает это, прислоняясь ко мне сильнее. Мы дрожим вместе в темноте, нарушаемой только флуоресцентным мерцанием ламп, висящих над металлическими столами. Тишина во мраке всегда казалась удушающей, но каким-то образом атмосфера изменилась. И, может быть, глупо думать об этом, до сих пор находясь в разгаре кошмара, но я больше не боюсь темноты или того, что находится внутри неё. Лестница, которая когда-то приводила меня в ужас, сейчас символизирует собой свободу. Мысль о побеге из этой отвратительной дыры, что несколько часов назад казалась лишь несбыточной мечтой, сейчас вызывает прилив волнения в моей груди. Я не оглядываюсь назад ни на один из трупов, когда делаю первый шаг. Что-то, похожее на свободу. — Я этого не заслуживаю, — чувствую на себе его пристальный взгляд, когда тащу нас вверх по лестнице, — тебя, — на мгновение всё просто останавливается. Потому что я знаю, что он говорит серьёзно. В таком состоянии нет ничего, кроме честности. И, чёрт возьми, это пугает меня до чёртиков. Мои пальцы впиваются в него, пытаясь молча противостоять той войне, что бушует в его голове. Он улыбается, но это грустно. Чертовски одиноко. По причинам, которые я не понимаю, учитывая, что мы на пути к выходу из этого адского чистилища. Но потом я вижу то, как его глаза устремляются на сцену за моей головой. То, как некая агония наполняет эти серебряные озерки. Я — всё, что у него осталось, не так ли? Уже долгое время. И, может быть, он тоже всё, что у меня есть. Криптонит, помнишь? Грёбаный криптонит. — Разве не ты тот, кто должен был сказать мне не говорить глупостей? — я улыбаюсь, потому что это всё, что на данный момент я могу для него сделать. Постараться образумить, что все мы совершаем ошибки, особенно в этом мире. Даже несмотря на то, что я в некотором роде лицемер, ведь сам меньше недели назад пытался покончить с собой. Это то, на что похожи перемены? Какой-то божественный замысел, в котором у тебя есть сила на этот раз почувствовать, что ты что-то меняешь? Чувство, будто стоишь над пропастью, у самого края. И Леви вот-вот упадёт, просто ожидая, когда ветер подтолкнёт его вниз. Раскинув руки, примирившись с этим. Принятие. И вот я стою, изменившийся. К лучшему или к худшему, готовый что-то изменить, даже если это убьёт меня. Должен ли я оттащить его назад, пока у меня ещё есть шанс, или позволить себе упасть вместе с ним? Леви не отвечает мне, усиливая какую-то непрекращающуюся тягу в моём нутре, о существовании которой я только сейчас узнал. Итак, я смотрю вперёд, потому что слова не исцелят никого сейчас, во всяком случае, пока. Разве время не должно это делать? Или у нас ничего не осталось? Миллион мыслей проносятся в моей голове, пока мы поднимаемся по лестнице, и Леви находится в центре их всех. Зависимость, какая же ты бессердечная сука. Я хочу закричать, что он мне не нужен, но не оттолкнуть при этом. Боже, нет, не позволяй ему оставить меня. Я хочу этого только чтобы ощутить чувство самоутверждения. Чтобы доказать, что я и один чего-то стою, как самодостаточный Эрен Йегер. Может быть, это пустота в моей груди, бездумный контроль, который мы с Леви разделяем друг с другом. Две души переплелись. Теперь это звучит как какая-то хуйня. Мы поднимаемся всё выше, эта дверь всё ближе. Свобода так близко, но, наверное, мне не стоит класть все яйца в одну корзину. Яйца легко разбиваются, проливаясь вместе с желтками, как только скорлупа трескается. Они хрупкие. Как надежда. Что-то, что ярко горит в моей груди, пульсирует с силой миллиона армий. Что-то, что горит и в глазах Леви, даже если он зацикливается на прошлых ошибках. Это меньшее, чем мы обязаны Эрвину. Чтобы нести его факел, поддерживать его яркое пламя. Я всё ещё чувствую огонь, свободной рукой хватаясь за дверную ручку. Она обжигает мою ладонь, когда я поворачиваю её. Свобода. Он бы так гордился нами. Открыв дверь, я не вижу ничего, кроме тёмных фигур в тени. Они служат мне жутким напоминанием о том, во что мы ввязались, от чего нам нужно уйти. Не знаю, где сейчас другая тварь, но молюсь, нет, умоляю, чтобы он нас не нашёл. Что, может быть, хотя бы на этот раз Фортуна будет на нашей стороне. Шаги Леви громче моих, из-за повреждённой лодыжки и груза вины из-за смерти Эрвина. Стараюсь помочь, но он намного тяжелее, чем кажется. Если бы мы не были заперты в этой чёртовой хижине, я бы, наверное, поддразнил его по этому поводу. Он прижимается ко мне; человек просто хочет вернуться домой, где бы его дом ни был. Как же он устал, просто до онемения. Нам нужна эта передышка. Единственная возможность освободиться от гнилых щупалец этого мира, судьбы. Чёрт, я слишком загадочен в своих размышлениях для восемнадцатилетнего парня, нет, мужчины. Моя свободная рука слепо тянется в темноту, пальцы отчаянно сжимаются в воздухе. Подобно молитве надеюсь наткнуться на один из сломанных предметов мебели. Я верил и в меньшие вещи. Наконец он находит меня, точнее, я его, натыкаясь коленом на что-то деревянное. Дерево — это хорошо. Дерево — это не человек. Он с шумом ударяется о половицы, и я задерживаю дыхание. Могу сказать, что Леви тоже, по тому, как он напрягся рядом со мной. И мы просто ждём в тени, потому что больше ничего не можем сделать. Как испуганные мыши, прячущиеся от кошки. Шли за сыром с целью избежать неизбежной голодной смерти только для того, чтобы встретить расчленение в лапах кошачьего божества. Мы — мыши. Грызуны. Грязные и замызганные, карабкающиеся по половицам. Подлые. Но мы выживаем. Выживание. Выживание. Написано глубоко в моих костях, в моей крови. Моя душа. Что-то, что уже давно было проклято тем, что я сделал. Проклятая крыса. Вполне подходяще для апокалипсиса, я думаю. Ничего не происходит. Ничего, кроме скрипов старой хижины и прерывистого дыхания жертв. Или охотников. Может быть, мы всё-таки не мыши. Я начинаю продвигаться вперёд, потому что, если бы они услышали нас, они бы уже появились. Эти твари умны, но они не планируют заранее. Далеки от блестящих умов Эрвинов Смитов, Арминов Арлертов. Они реагируют. Я реагирую. Моя рука движется вдоль края дерева, подтягивая нас обоих к выходу. К свободе. Он шаркает рядом со мной, его тело прижато к моему, как вторая кожа. И я никогда не видел его более уязвимым. Более зависимым от кого-то, кроме себя. Будто он наконец-то смирился с тем, что в этом мире нет героев. То, что он сказал мне, когда я пытался спасти беспомощную женщину от его старой банды. Что он не может спасти их всех. Как будто нам пришлось выучить один и тот же урок. Мой с Армином, а его с Эрвином. Я думаю о том, что мне сказать, когда придёт время. Не только когда мы покинем это место, но и когда, наконец, наступит момент, когда ему потребуется утешение от моего голоса. Что я могу ему сказать, чтобы демоны затихли. Я никогда не видел, как он плачет. Вдали виднеются лучи света, такие яркие и красивые. Манят меня с места у сломанной мебели, зажигая в груди что-то, сравнимое только с чистой, неподдельной радостью. Будто видишь, как родители возвращаются с войны. Разворачиваешь ту игрушку, о которой всегда мечтал, рождественским утром. И я, наверное, эгоистичен со своей скоростью, учитывая ранения Леви, но он не издаёт ни единого болезненного стона, позволяя мне тащить его за собой, когда мы приближаемся к двери. И мы так близко. Я ненавижу счастье или, по крайней мере, его властное ощущение. То, которое душит вас изнутри чувством, что ничего никогда не будет ужасным, или чудовищным, или катастрофическим в любом случае. Что твоя жизнь чертовски идеальна, и рано или поздно ангелы спустятся с небес, чтобы спеть тебе персональную аллилуйю. То, которое наполняет вас таким неописуемым чувством защищённости и безопасности. Тебе никогда не причинят вреда. Ты никогда не почувствуешь боли. Я ненавижу это. Потому что, когда ты терпишь крах, весь твой мир летит вместе с тобой. Всё ломается. Ничего больше не кажется неразрушимым. И твой мир просто разлетается вдребезги. Разлетаясь на миллион осколков, которые тебе лишь нужно собрать воедино, потому что нахуй тебя, нахуй твои мечты и нахуй твоё стремление просто быть счастливым. Я просто хочу быть счастливым. Она всё ещё в них, хотя и сказала, что они ей не подходят. Конечно, они не подойдут, ты глупая, глупая девчонка. И я хочу сорвать их с её грязного лица, воспользоваться шансом, которого не было раньше, когда меня держали под дулом пистолета за тем столом. Но всё, что я могу сейчас сделать, это стоять там с широко раскрытыми глазами и открытым ртом, пока она пялится на меня в ответ. Это похоже на молчаливое противостояние, ни один из нас не делает ни шагу из страха перед чем-то смертельным. Для меня это её голос. Я знаю, что мог бы прикончить девочку, но не раньше, чем она издаст последний боевой клич. Неужели я такое чудовище? Одно дело — убить невинного, и совсем другое — убить ребёнка. Я знаю, что она напугана. Это эмоция, которую слишком легко увидеть в её глазах. Даже в темноте я вижу, как она дрожит. Неужели я такой монстр? То, чему я был свидетелем в той забытой богом больнице? Я думаю, что, может быть, только может быть, я смогу её убедить, но я помню, кому она принадлежит. Что эти твари, без сомнения, научили её жить под девизом «сначала убей, потом задавай вопросы». Я так многому научился с тех пор, как начался весь этот адский фестиваль. Познал ценность жизни. Раньше это был доллар, но я видел, что происходит, когда люди пытаются рассуждать с помощью этого бесполезного клочка бумаги. Думая, что это чертовски много значит в этом неумолимом мире. Я был в тех лагерях; я видел, как сильно они просили и умоляли о совсем немногом. Что они могли заплатить, но были самыми слабыми из всех нас. Те, кто не мог постичь мир, в котором мистер Франклин не мог навести порядок в хаосе. И боже, в какую передрягу мы вляпались. Иногда я задаюсь вопросом, что именно стало причиной этого перелома века. Конечно, это не могло быть великое божество, просто возвращающее мёртвых к жизни. Нет, это слишком нереально, даже для того, что я видел. У нас с Армином были свои теории. Я предположил, что, возможно, это какой-то эксперимент с геномом человека, который пошёл не так. Что кому-то вкололи слишком много какой-нибудь безумной сыворотки и он решил перегрызть глотку своему товарищу. Это не казалось невозможным. Обычно мы сопровождали эти мысли хихиканьем и заверениями, что мы были просто детьми. Просто дети в каком-то ёбнутом мире, которому мы не принадлежали. Просто ребёнок. Но я изменился. Я уже не тот глупый мальчишка, которого нашли полумёртвым в стрёмной лачуге много недель назад. Я изменился. Мы все изменились. Совершали поступки, которыми мы не гордимся. Во имя справедливости, гордости, свободы. Так много ужасных вещей. Моя челюсть начинает дрожать, когда пальцы находят рукоятку ножа, засунутого за пояс. Ужасные вещи. Её глаза широко раскрыты и полны страха, она до смерти напугана. Неужели я такой монстр? Мои руки дрожат. Неужели я такой монстр? Блеск лезвия отражается от маленькой полоски света, проникающей в дверной проём. Неужели я такой монстр? И я вижу, как её рот открывается, наблюдаю, как воздух наполняет её лёгкие. Нет. — Папа! — громкий, пронзительный визг разносится по комнате. Я застыл, скованный первобытным страхом в моих венах. Пробирающий до мозга костей. Это медленно, всё так медленно. То, как она убегает из виду, его голос у меня в ухе. Просто волочусь. И дверь прямо там. Свобода. Его лицо искажено отчаянием, ужасом, которые кажутся чужеродными. Будто грубая, урезанная версия этого человека. Настолько сломленного, но всё ещё борющегося. Скрипя зубами, он пытается потянуть меня вперёд. Спаситель. Герой. То, кем я не могу быть. Я сжимаю его руку, переплетая наши пальцы. Как любовники. Почти романтично. Он больше не смотрит на меня, а на дверь. Приоритеты сместились. Дело не в том, что он отказался от меня (я надеюсь), дело в том, что кто-то должен спасти нас. Кто-то должен быть героем. И это он. Это Леви. Я спотыкаюсь; нетвёрдо стою на ногах, когда Леви дёргает, сильно и решительно, таща меня к двери без выбора. Даже с его очевидной хромотой, он всё ещё опережает меня, уже на расстоянии вытянутой руки от нашего выхода. Свободы. Но затем раздаётся звук тяжёлых шагов, эхом разносящихся по всему дому, и моё сердце готово выпрыгнуть из груди. Это небольшая хижина, и у меня нет никаких сомнений в том, что монстр близко. И Леви, должно быть, тоже это знает, ведь ладонь под моей ладонью потная и дрожащая. Его рука, наконец, сжимается вокруг дверной ручки, поворачивается, и — ничего. — Нет, нет, нет, — бормочет Леви себе под нос, снова дёргая ручку. Снова. Опускает мою руку. Снова. Шаги становятся громче. Он резко оборачивается, ища глазами что-нибудь, что угодно, что могло бы спасти нас. И вдруг меня снова хватают за руку, и снова тянут вперёд. Это почти горько-сладкое чувство — убегать от нашей последней надежды. Потому что единственная другая дверь, о которой я знаю в этой хижине, ведёт прямиком в ад. А может и нет. Это спальня или, по крайней мере, сделана так, чтобы выглядеть как таковая. Комод с отсутствующими ящиками, кровать с простым пружинным матрасом у стены и — окно. Чёрт возьми. Окно. Маяк света в этом месте вечной тьмы. Спасение. Рука Леви нежно сжимает мою, словно безмолвное заверение в том, что мы выберемся отсюда живыми, что, несмотря ни на что, мы выживем. И, как осколок стекла, наша мечта разбивается вдребезги вместе с предметом мебели, брошенным о стену в комнате напротив. В отличие от меня, Леви не нужны тридцатисекундные прозрения в виде ступора и внутренних монологов. Он действует инстинктивно, прижимая меня к полу, когда мы скользим под кровать. Нас ничто не прикрывает от посторонних глаз, и ситуация до жути знакома по моей первой встрече с одним очаровательным придурком. Тем, который прижимает моё тело к стене, защищая меня своим собственным, моя грудь прижимается к его спине, когда он продолжает продвигаться дальше под кровать. Я слышу, как монстр бушует в комнате рядом с нами, портит и без того пострадавшие предметы интерьера, прокладывая себе путь. Предположения могут только навести меня на мысль, что он всё ещё считает, что мы находимся внутри хижины, ведь вход заперт. Может, он думает, что мы притаились где-то за стульями. По крайней мере, я надеюсь, что это то, во что он будет продолжать верить. Может быть, поищет нас внизу, и тогда мы сможем сбежать. Пытаться выбраться через окно сейчас, когда монстр находится совсем рядом, слишком рискованно. Просто существует слишком много вариантов развития событий, которые закончились бы пулей в затылок каждому из нас. Что, если оно заперто или его заклинило? Тем лучше подождать, пока тварь не отойдёт от нас подальше. Однако, даже если мы временно находимся вне его прямой видимости, это не значит, что я не остолбенел. Даже не осознавал, что дрожу, пока не позволил своему телу полностью расслабиться. И теперь это так очевидно, потому что пальцы одной из моих рук впиваются в рубашку Леви сзади, дрожа в тревожном ожидании. Другая ладонь всё ещё сжимает нож, прижатый к моей груди в невысказанной клятве. Я должен отдать его ему, учитывая, что, если нас обнаружат, он будет тем, кто сможет действовать. Но я уже знаю, что он ни за что не согласится на это. Узнал об этом, когда в последний раз пытался сдать своё оружие. Так что я просто цепляюсь за нож, как за какую-то осязаемую надежду, которая поможет нам пройти через это. Покажет нам путь. И, внезапно, тишина. Настолько густая, что я слышу, как тяжело дышу в затылок Леви, продолжая цепляться за него, как за последнее спасение, впиваясь пальцами в грязную, разорванную ткань. Я пытаюсь контролировать себя, но в этом-то и фишка ужаса. Это такая штука, которая пульсирует во всём теле, пока не заполнит тебя полностью. Пока ты сам не станешь олицетворением ужаса. Злым и смертоносным. Как бешеное животное, пожирающее твою душу, сбивающее тебя с толку своим безумным обезболивающим. Наступает момент, когда становится душно, тишина действует как эхо безумия монстра. Он всё ещё рядом со мной, человек многих талантов, и самоконтроль, очевидно, один из них. Я осуждаю его неуловимость, но на самом деле, это моя собственная вина, что я не знаю причины его чувства спокойствия. Конечно, Леви сказал бы мне, если бы я спросил. Учитывая, что это, вероятно, было бы так же просто, как вырвать зубы, но ответ в конечном итоге достался бы мне. Может быть, это его прошлая жизнь ожесточила его, а не этот апокалиптический кошмар. Возможно, конец света не стал для него знамением, лишь очередным днём в жизни. От этой мысли меня тошнит. Она же заставляет меня чувствовать себя опустошённым. Думаю обо всём, чего я о нём не знаю, и о том, что у нас может не быть другого шанса предаться воспоминаниям. Я обнимаю его крепче. — Солнышко, — и моё сердце замирает. Голос звучит вдалеке, достаточно далеко, чтобы я знал, что он не в этой комнате, но недостаточно, чтобы освободиться от щупалец этой беззастенчивой жути, вцепившейся в моё тело. Я слышу, как его шаги приближаются, будто отдалённое эхо какого-то второсортного фильма ужасов. Тревога давит, давит на меня со всех сторон. Удушающая и подавляющая в этом маленьком пространстве. — Солнышко, — снова зовёт. На этот раз ближе, вызывая волны тревожного беспокойства по моему организму, как электрический заряд. И шаги только добавляют очередной слой страха. Я задаюсь вопросом, в курсе ли он, что я убил ещё одного его сородича. Леви непоколебимо лежит рядом со мной, кобальтовые глаза смотрят прямо перед собой, как будто он хищник, а не добыча. Это было бы вдохновляюще, если бы мы оба не ютились под ветхим каркасом кровати. Если бы мы сейчас не стояли на зыбкой грани жизни и смерти. Внезапно воздух наполняется зловонием, неся с собой ауру смерти и агонии. И я знаю, что он здесь. — Вот что я тебе скажу, — прямо там, прямо в этом блядском дверном проёме. Я едва вижу его ноги над телом Леви, когда он нависает над порогом, — ты выходишь сейчас, и я тебя отпускаю. Хмм? Звучит заманчиво. Не так ли, Солнышко? — но не он — это всё, что я слышу. Потому что из этого никогда не было лёгкого выхода. Не для Леви. Как только мы ступили в это место ужасов, я понял, что что-то не так. И, чёрт возьми, я должен был что-то сделать. Даже сейчас я сжимаю кулаки в безмолвном гневе. Моя мать часто говорила мне, что я слоняюсь по не тем районам. Умный способ донести до меня, что гнев, как правило, был неуместен. Тогда бы я закатил глаза, как упрямая маленькая сволочь, которой я и был, сказал бы ей, что все те придурки этого заслужили. Но теперь я понимаю. Понимаю, почему она драматично вздыхала, трепала мои волосы и говорила, что я так или иначе научусь. Если бы она только знала, что прозрение случится под гниющим матрасом. — Я знаю, что ты здесь, маленькая сучка, — шаги тяжелее, злее. И я знаю, что обещание, данное им ранее, вероятно, уже недействительно. Что если он поймает кого-нибудь из нас, то без колебаний всадит пулю в затылок. Я не знаю, что делать, и это, наверное, самое невыносимое. Я не знаю, как его спасти. Итак, мне остаётся только ждать, как испуганному животному, загнанному в угол. Но это и есть выживание, не так ли? Жертвовать своей гордостью, чтобы остаться в живых. Может быть, это не выживание, — я закончил, — что–то разбивается о стену, — играть в игры. И боюсь ли я? Так вот что это за кипение у меня в груди? Страх? Я чувствую, как стена прижимается к моей спине, а Леви к моей груди. Ложная безопасность. И он бессознательно толкает меня дальше, закрывая меня глубже, даже несмотря на то, что я уже у стены. Не думаю, что он знает. Не думаю, что его мысли заняты чем-то ещё, кроме выживания. Стремления вытащить нас отсюда живыми. Я всегда недооценивал его, и меня бы не удивило, если бы ни с того ни с сего он нашёл способ бежать из этого ада, оставив нас обоих в живых. Может быть, он просто пытается убедиться, что я выживу. Он кричит, бессмыслица вылетает из его рта громким, суматошным эхом. Буйство, чистое, неподдельное буйство, захлёстывает комнату. Я начинаю задаваться вопросом, не следовало ли мне раскрыться, дать Леви шанс сбежать, отвлечь внимание. Сделать что-то. Потому что это просто похоже на ожидание неопределённого конца. И внезапно всё это прекращается, как и раньше. Тишина. Пугающая тишина, от которой меня пробирает до костей. Это страх? Я пришёл к пониманию одной вещи об этом апокалипсисе. И это не «не дай себя укусить», слишком очевидно. Дело в том, что независимо от того, что ты делаешь, ты не можешь спрятаться от других. Будут ли они твоими друзьями или врагами, они найдут тебя. Останутся с тобой. Убьют тебя. В любом случае, ты не можешь быть один. Не здесь. Я думаю, зависимость — это не так уж плохо. А может, смертельно. Вероятно, я никогда не смогу прийти к какому-либо выводу. Он не может быть одним, разный для каждого сценария. И прямо сейчас он мне нужен. Я всегда буду нуждаться в нём. Я не могу быть один. Больше нет. Поэтому, когда его вытаскивают из-под кровати, я, не раздумывая дважды, бросаюсь за ним. У него стальная хватка; Леви весит около семидесяти килограммов, но даже с его силой он не сравнится с монстром. Особенно когда тот обхватывает его руками за горло. Я встаю из-под кровати, скребя ногтями о пол, пытаюсь добраться до Леви как можно скорее. Я слишком хорошо знаю, как драгоценно время, и с той силой, которая скрывается в этой твари, у Леви его немного. Для меня это почти естественно, и это, вероятно, должно было бы пугать; но я не задумываюсь об этом, когда вонзаю нож в предплечье монстра. Крик громким эхом разносится по комнате, когда Леви падает на землю, сосредоточившись исключительно на колотой ране. Я понимаю, что это наш шанс. Момент, когда нам нужно было покинуть эту адскую дыру навсегда. Для нас обоих. Что-то вспыхивает внутри меня, когда я смотрю, как он тянется к пистолету, спрятанному за поясом. Что-то, что, вероятно, граничит с героизмом и дремучей глупостью. Я бросаюсь на него, хватаясь руками за пистолет, который теперь находится в воздухе. По какой-то причине я чувствую, что этот момент довольно важен. Что если оружие окажется у монстра, это, без сомнения, положит конец моей жизни и жизни Леви. Но, с другой стороны, есть свобода. Великолепная свобода в виде десятков деревьев и орды ходячих. Я, блять, приму это. Адреналин струится по моим венам, когда я борюсь с монстром, размахивая оружием в воздухе, как белым флагом. Но я не сдаюсь. Даже близко. На секунду мне кажется, что моя левая барабанная перепонка лопнула, а затем я понимаю, что монстр нажал на курок пистолета. В потолке виднеется симпатичная дырочка, и через несколько секунд на ней появляется двойная отметина от второго выстрела. В глубине души я знаю, что решимость приведёт меня только к этому. Что я смогу продержаться так долго только против этого монстра. Мои руки теряют хватку на пистолете. Становясь всё слабее и слабее. Я скоро проиграю. И это несправедливо. Я зашёл — мы зашли — так далеко, так, блять, далеко. Но время ни для кого не останавливается, особенно для какого-то паршивого мальчишки из Шиганшины. Мои пальцы медленно начинают соскальзывать с оружия, пока оно крутится в воздухе. Ещё один выстрел. Его пожелтевшие сломанные зубы оскалены. Лицо в шрамах и грязи. Монстр. И вдруг я падаю навзничь. Время не останавливается, но, чёрт возьми, кажется, что оно сильно замедляется. Всё как в тумане, и на мгновение я понимаю, что падаю только из-за увеличения расстояния между тварью и мной. Затем я вижу свои руки, пальцы, сжимающие оружие, которого больше нет; конечности, взметающиеся вверх. Следующее — это пистолет. Теперь он направлен на меня, и я понимаю, что он собирается выстрелить в меня. Все ставки отменены, а это значит, что всё, происходящее до этого было лишь жестами доброй воли. В глубине души я вознаграждаю себя за то, что могу разложить всё по полочкам. Даже несмотря на то, что мои дедуктивные способности не помогут мне с пулей в мозгу. Я слабо задаюсь вопросом, где я окажусь, когда погибну. Есть ли рай? Или миссис Спрингер солгала и об этом тоже? Может быть, я буду проклят и воспарю над миром призраком. Чёрт возьми, я уже был там однажды. Фигурально выражаясь. Может быть, я снова увижу Армина. Увижу мать. Но что-то в этом оставляет неприятный привкус у меня во рту. Раньше я желал смерти, верно? Итак, почему же сейчас это кажется таким ужасающим? Таким уродливым? Из-за него. Мне даже не нужно задавать себе вопросов. Леви. И это даже не потому, что я нужен ему (правда же?). Может быть, я просто не хочу жизни, загробной жизни, без него. Но я не думаю, что у меня будет большой выбор, поскольку я вижу, как палец монстра снова нажимает на курок. Боль. Это первое, о чём я думаю, когда моя спина сталкивается со стеной. Обжигает мой бок, как раскалённое железо на моей обнажённой коже. Во-вторых, как, чёрт возьми, я всё ещё жив? Я не мог быть дальше, чем в метре от него, и, блять, он выстрелил Эрвину в голову с другого конца стола. Но потом я вижу его. Этот глупый, глупый, восхитительный человек. Его руки обвиты вокруг толстой шеи, мышцы ходят под кожей, пока он борется с уродом. На мгновение я парализован, наблюдая, как Леви раскачивается на его плечах будто ребёнок, катающийся на спине поросёнка. И я благодарен, потому что он спас меня. Но потом я прихожу в ужас, потому что теперь пистолет направлен ему в череп. Леви даже не смотрит. Даже не беспокоится о своей собственной жизни. И это, вероятно, должно меня разозлить, но я чувствую, что есть более важные вещи, на которые можно потратить свои эмоции, помимо безрассудства Леви. Потому что он вот-вот умрёт. Через несколько секунд пуля попадёт ему в голову, и я абсолютно ничего не могу сделать, чтобы остановить это; потому что я нахожусь в другом конце ёбаной комнаты, а пистолет уже утыкается в его череп. Он спускает курок, и я решаю, что когда я встречу Леви в загробной жизни, то собираюсь надрать ему задницу. Из всех звуков, которые я слышал за последние пару дней, я думаю, что щелчок пустого картриджа, вероятно, мой любимый. Но потом он кричит, и я знаю, что нельзя тратить время на мечты. — Чёртово окно! — не думаю, просто делаю. Просто слушаю, что говорит мне Леви, пока я бегу к противоположному концу комнаты. И вот тогда я вижу. Одежда, обувь, всё окровавлено тем, что, как я знаю, должно быть человеческими останками. Их десятки, они брошены в углу комнаты абсолютно беззаботно. Просто ещё одно потерянное воспоминание о человеке, который когда-то жил. Но там есть кое-что моё. Рюкзак. Из всех вещей, на которые я мог наткнуться, это оказался он. Продолжая двигаться, я хватаю его, перекидываю через плечо и подбегаю к окну. Только тогда я понимаю, как сильно на самом деле болит мой бок. Почти как укус зомби, и, чёрт возьми, я знаю это на горьком опыте. Но я не смотрю вниз, я просто продолжаю двигаться. Потому что прямо сейчас наше время идет. Леви не может вечно держать монстра на расстоянии. Мои ноги почти предают меня, когда я спотыкаюсь о раздробленный подоконник. Дрожащими пальцами я пытаюсь открыть окно, но оно не поддаётся. — Эрен! — время тикает. Сколько ещё должно пройти, пока не станет слишком поздно? Секунды? Минуты? Я не думаю. Я делаю. Окно с пронзительным треском разлетается вдребезги, мой рюкзак свисает с подоконника. Вероятно, это не то, что Леви имел в виду, но так уж получилось, что импровизация — моё второе имя. И вдруг Леви толкает меня вперед, выбрасывая в окно с глухим стуком, с которым я падаю на землю. Я не говорю ему, какой он джентльмен, что выбросил меня из разбитого окна, но мне действительно интересно, как он сбежал от двухметрового большого и злого. На мой вопрос пришёл ответ довольно быстро. Я оглядываюсь назад и вижу, как он поднимается с пола, куда, как я предполагаю, Леви каким-то образом его отбросил, — беги, просто беги! — Леви ковыляет так быстро, как только может, но я знаю, что этого недостаточно, чтобы убежать от зверя, преследующего нас. Я даже не могу обрадоваться солнечному свету, пробивающемуся сквозь листву, не могу насладиться тем фактом, что мы выбрались. Потому что мы ещё не в безопасности. Нет, пока он не умрёт. И в глубине души я это понимаю. Понимаю, что всё всегда сводится к выживанию наиболее приспособленных, особенно в этом мире. Что нет никаких мирных договоров, никаких сделок. Победители забирают всё, перешагивая через трупы тех, кто занял второе место. — Не оглядывайся, — шепчет он грубо и хрипло, — продолжай идти, — будто он знает, что нам делать. Я слышу, как монстр кричит от ярости, но не оборачиваюсь. Я слушаю Леви, глядя вперёд. Но потом доносится рычание, — не надо, — говорит он прежде, чем я успеваю спросить. Так что мы просто продолжаем двигаться, бежим так быстро, как нам позволяет травма Леви. Ещё один крик. Просто двигаюсь. Ещё одно рычание. Ближе. Смотрю вперёд. — Я, блять, убью вас! — не думаю, что дрожу, но моё тело столько раз предавало меня, что на самом деле я, вероятно, дрожу, как маленький ребёнок, — ёбаная маленькая сучка! Я разорву тебя на части! — мы продолжаем двигаться, шаркая ногами по листьям. Но стоны становятся громче, и краем глаза я начинаю видеть, как образовывается толпа. Целая группа зомби. Меньшая, чем те, с которыми мы сталкивались до сих пор, но достаточно большая, чтобы легко одолеть нас. И внезапно я понимаю, что хочет Леви. Я знал, что Эрвин был не единственным гением. — Съебись нахуй от меня! — выстрелы, вероятно, привлекли их внимание, а крики были просто вишенкой на торте. Каким-то образом они не видят нас, привлечённые возмущёнными криками монстра в нескольких шагах позади. Они подходят со всех сторон, и я понимаю, что именно поэтому мы не являемся мишенью. И хотя план был хорошим, это просто чистая удача. Я слышу, как он снова протестующе кричит, пытаясь бороться с ходячими словами. Но, как и большинство безмозглых объектов, они не обращают внимания на беспечную болтовню. Раздаются разные вопли. Те, которые обычно ассоциируются с хрустом костей и разрывом кожи. Я не могу найти в себе силы пожалеть этого монстра. Во всяком случае, это справедливо. Я смотрю вверх, наблюдая, как солнце просачивается сквозь ветви. По какой-то причине этот свет ощущается по-другому. Теплее. В разы теплее. Звуки бойни становятся всё тише и тише, и я молча задаюсь вопросом, сколько времени потребовалось монстру, чтобы умереть. Это странно, не так ли? Миллион мыслей проносятся у меня в голове, и одна из них выходит на первый план в моём мозгу: как долго этот ублюдок страдал. Это определённо странно. Думаю о маленькой девочке в той хижине. Думаю о том, сколько времени ей потребуется, чтобы стать одной из нежити, если она ещё не стала. Думаю о том, что тело Эрвина никогда не будет предано земле. Думаю о том, где могла бы быть Ханджи. Думаю о Микасе. Чёрт, я даже думаю о Жане, этом придурке с лошадиным лицом. Думаю о том, как сильно болит мой грёбаный бок. А потом я теряю сознание.