Кроличье сердце

На следующий день Стив застаёт Чарли по дороге к унитазу. Он наблюдает за ним из коридора сквозь зазоры решётчатой двери, — внаглую подглядывая за его усилиями превозмочь ситуацию, — прежде чем магнитным брелоком наконец отпирает замок и заходит внутрь. Остановившись в проходе, он прислоняется боком к дверному откосу. Чарли аккуратно, — чтобы не тревожить лишний раз живот, — продолжает свой путь, держась за стену, и не обращает на него никакого внимания. Даже не вздрагивает, когда дверь щёлкает. — Привет, — кивает Стив, и только после этого пленник бросает на него через плечо незаинтересованный взгляд: нервно дёргает подбородком и безразлично здоровается в ответ. Он тихо ахает, когда от стены приходится оторваться, и, поворачиваясь к Стиву спиной, принимается мочиться, продолжая делать вид, что в комнате кроме него больше никого нет. Стив сверлит его взглядом без зазрения совести. — Хочешь чего-нибудь ещё? Чарли прочищает горло. — Нет, Стив. Спасибо, — хрипло отзывается он, придерживая себя за живот в процессе. — Хотя бутылка чего покрепче мне не помешала бы. Правда. Если бы ты был так любезен. Не реагируя на явную провокацию, приправленную любезностью, Стив поджимает губы и разочарованно фыркает. — Ясно. Он отталкивается от откоса и готовится выйти за дверь, когда слышит вжик молнии и голос — рыхлый и хриплый как наждачная бумага, и вопрос, заставляющий Стива застыть на месте. — Какое оно… на вкус? Стив озадаченно хмурит брови. — Что? Мясо? Его не спрашивали об этом уже очень давно. Он снова разворачивается к Чарли всем корпусом, но тот по-прежнему на него не смотрит: он понуро смывает за собой воду в унитазе, волочится к раковине помыть руки, а затем, встав перед зеркалом, взбивает в руках мыльную пену, обмазывает ею подбородок и с кислым лицом принимается шкрябать его бритвой. — Ну… Всё зависит от того, какую часть и как приготовить. Но… Стив сам не замечает, как собственные ноги будто на автопилоте несут его вглубь комнаты и останавливают совсем рядом с пленником — почти у него за плечом. Вообще-то, он впервые позволяет себе подойти к нему настолько близко, когда тот ничем не накачан сверх меры. Стив не дурак: Чарли хоть и выглядит отстранённым и ослабленным, но он в любой момент всё ещё может попытаться его атаковать. Такая перспектива самую малость тревожит, тем более что Стив до сих пор понятия не имеет, на что способен этот парень. Но сейчас — с дыркой в боку, что он в действительности ему сделает? Толкнёт? Стив даже не станет злиться на него за это. Слегка засмотревшись на отражение, в котором в чужих руках так изящно лежит бритва, скользящая по коже изгиба шеи, Стив прочищает горло. — …Если сделать всё правильно, выходит довольно изысканно. Сбрив только половину своей прилично отросшей щетины, Чарли наконец-то отрывается от зеркала, разворачивается и скользит по лицу Стива коротким странным взглядом. В его глазах отчётливо читается вопрос, но в итоге он только качает головой и возвращается обратно к зеркалу, чтобы закончить с остальной частью лица. Ничего больше не услышав от него, Стив хмурится ещё сильнее. — Это всё? Растерянно сверкнув на него глазами ещё раз, Чарли ничего не отвечает, только ведёт плечом, и Стив, снова раздражённо фыркнув, уходит и запирает за собой дверь. *** Вечером Стив возвращается к нему с ужином, сияя как рождественская ель. И Уилла внезапно отчего-то веселит, что несмотря на свои внушительные габариты, на своё явное физическое превосходство, Стив снова останавливается у порога, не рискуя подходить к нему слишком близко. Как будто Уилл может наброситься на него как какой-нибудь дикий зверь и укусить. Он хотел бы. А ведь только сегодня утром Стив завис и целую вечность молча пялился на отражение Уилла в зеркале прямо у него из-за плеча. Лёгкая самоуничижительная улыбка, с которой Уилл просидел на своём матрасе весь последний час в спорах с собой, теряясь в думах и гипнотизируя стену напротив, превращается в недобрый оскал. Уилл смотрит на Стива снизу-вверх и думает о том, чтобы хищно облизнуться, открыть рот и прямо спросить: «Эй, Стив, ты боишься, что я тебя укушу?» И на месте Стива Ганнибал бы клиническим тоном у него спросил: «Ты этого хочешь? Укусить меня?», затем задумчиво поджал губы, пробуя и смакуя эту мысль со всех сторон, и взглянул на него так внимательно, с интересом. Потому что, о да, самому Ганнибалу эта мысль показалась бы чертовски интересной. Вместо этого Уилл подтягивает колени к груди и прячется в них лицом, закрывая голову руками сверху — прямо как в детстве, когда можно было спрятаться от окружающего мира и объявить, что ты теперь «в домике». Он сдавленно тихо шипит, когда своей позой напрягает раненный живот, но не предпринимает ни одной попытки облегчить себе боль, — он держится за неё, как за спасательный круг. Он слишком сильно накрутил себя мыслями о Ганнибале, он утомил сам себя постоянными сомнениями и множащимися страхами, он слишком давно (и ни разу здесь — в подвале у маньяка) нормально не спал, и физическая боль — отвлекает. Любые его попытки абстрагироваться ни к чему его не приводят: вместо тишины ручья он видит только беснующиеся волны океана, пытающегося поглотить их обоих. Кажется, что даже взаперти в больнице, время шло иначе, чем здесь. Там ему, по крайней мере, не приходилось опасаться того, что его могут сожрать в любой момент, и даже висящая над ним в воздухе угроза смертной казни не давила на него таким тяжким грузом. Там у него были приятные и не очень посетители, и ещё там у него была благородная цель, которая позволяла ему держаться на плаву. Он собирался бороться, но, возможно, больше никто и ничто не ждёт его по ту сторону, так к чему ему теперь стремиться? У него ничего не осталось. Он свалил от Ганнибала, потому что не мог больше находиться с ним рядом. Но сейчас, два месяца спустя, здесь — он просто… он чувствует себя вновь преданным. Отброшенным. (И ты отлично знаешь, что сам в этом виноват.) Ещё он чувствует себя малость больным, малость оторванным. Он снова чувствует себя самую малость спятившим. Чертовски нестабильным. Он чувствует, как временами зашкаливает его тревожность, и из-за этого он тревожится ещё сильнее. И самодовольное лицо Стива, появившееся из дверного проёма сегодняшним вечером, становится последней каплей, чтобы его шаткое душевное равновесие наконец-то дало первую серьёзную трещину. Уилл бросает на него рассредоточенный насмешливый взгляд, и его кривоватая ухмылка сначала перерастает в один короткий смешок, а затем превращается в невесёлый нездоровый хохот. Его, наверное, наконец-то настигает запоздалая истерика, потому что глаза начинают слезиться, и в какой-то момент он перестаёт быть уверен, что звуки, что он издаёт в этом припадке — действительно смех, а не горькие безутешные рыдания. — Что тебя так развеселило, Чарли? — озадаченно спрашивает Стив, опустив поднос на пол. — Ты плачешь? Уиллу требуется некоторое время, чтобы успокоиться, прогнать из глаз слёзы, отдышаться и встряхнуть свои мысли. Он прочищает горло, но, когда начинает говорить, его голос всё равно чувствуется осипшим и чужим. — Я смеюсь, Стив, потому что моя жизнь преисполнена самых удивительных событий. Я смеюсь потому, что, похоже, я больше пяти лет увиливал от того, чтобы оказаться на столе одного маньяка-каннибала только для того, чтобы однажды мне выпала «честь» оказаться на столе у тебя. — Вот как? Данные события, — Стив обводит камеру взглядом, — такие же удивительные, как те, после которых на тебе остались эти шрамы? — не может удержаться и не спросить он. Желание, вибрации которого раньше Уилл только улавливал парящими между ними в воздухе, теперь наконец-то обретает словесную форму. — Вполне, — почти мурлыча себе под нос, озвучивает Уилл. Он прикрывает глаза и сглатывает, посматривая исподлобья в угол, где сейчас никого нет. Нисколько, — думает он. Потому что едва ли что-то было способно переплюнуть тот день, когда доктор Лектер появился в его жизни. Тогда Уилл ещё понятия не имел, с чем он столкнулся, под чей прицел он попал; что этот день станет днём начала его погибели. — Думаю, это самое невероятное, что со мной происходило, — тихо добавляет Уилл почти мечтательно, сдерживаясь от спазмов новой волны рыданий. — Не уверен, что смогу пережить это. Но… ты знаешь. — Он тоже взмахивает рукой, на манер Стива обводя ею комнату. Из-под опущенных ресниц он видит, что Стив остаётся удовлетворён его ответом. Стив падок до похвалы и лести. Он так очевидно красуется, так очевидно хочет себя продемонстрировать — каждым своим жестом, каждым взглядом, каждой нарочито небрежной позой. Каждой подачкой, что он милостиво делает. Он жаждет доминировать; он живёт своим превосходством над окружающими. Люди вокруг — просто букашки, до которых я снизошёл. Простое «пожалуйста» заставляло таять Ганнибала, и Уиллу интересно, что заставит таять Стива. Хотя, кажется, у него есть пара идей. Нажимать на его кнопки будет так легко. И, если уж речь снова зашла о Ганнибале: Уилл не может, просто не может не сравнивать. Он думает о Ганнибале, который своими ногами стоял на земле так же основательно и крепко, как если бы он врос в неё корнями, простирающимися на мили и мили к земному ядру. Как если бы он был самой осью, и вся Земля вращалась вокруг него. Думает о его всегда расправленных широких плечах, заставляющих его выглядеть несокрушимым в буквально любой ситуации. Думает, о его коллекции клетчатых костюмов-троек, — дорогих и вычурных, пошитых у портного по специальному заказу; о его широких шёлковых галстуках с витиеватыми узорами и сложными узлами, всегда начищенных до блеска кожаных итальянских туфлях, запахе его геля для волос, его ненавязчивом одеколоне, оставляющем впечатление действительно дорогого аромата. Уилл думает о его глазах — тёмных, внимательных, непроницаемых бóльшую часть времени даже для него, и таких чертовски проницательных и понимающих. О его хриплом медовом голосе с чудны́м акцентом. О его повадках хищника и голодном плотоядном взгляде. Который столько времени Уилла угораздило не замечать. Он думает обо всём его фасаде, — тщательно выверенном, контролируемом, отменном. О том чудовище, что скрыто под ним. То, как на этом фоне пытается хорохориться Стив — кажется просто нелепым. Дело, конечно, не в его внешнем виде, не в его непритязательном чёрном костюме, который, вполне вероятно, был любовно куплен где-нибудь в hugo boss. Не в его объективно очень привлекательном, но заурядном лице типичного красавчика с обложки. Дело не в том, что он считает Стива недалёким: Стив очевидно должен быть достаточно умён, терпелив и ловок для того, чтобы заниматься тем, чем он занимается столько времени. Просто он так же, как и Уилл когда-то, ещё понятия не имеет, с чем он столкнулся. Дело в том, что Стив искренне тщеславен. Он стоит перед ним с небрежностью уличного бездельника — расставив широко ноги, перекатываясь с пятки на носок, спрятав руки в карманы, и при этом смотрит на Уилла так снисходительно, будто бы Уилл — какой-то котёнок, выброшенный в дождь на улицу. Которому он мог бы великодушно помочь, если бы только захотел. Уиллу нужно, чтобы он захотел. — Мой бывший, — медленно проговаривает Уилл, осторожно наблюдая за выражением лица Стива, — был редкостным мудилой. — Он плохо с тобой обращался, — понимающе кивает тот. Крошечная морщинка меж его бровей — очевидная реакция на слово «бывший» — появляется и тут же исчезает. — Он оставил тебе эти шрамы? В глазах Уилла продолжает скапливаться непрошенная влага, — его истерика затаилась, но не отступила совсем. Он отворачивается. — Он этого не хотел, я сам был виноват, — выдыхает он отстранённо. — Я был виноват во всём. Он любил меня. По-своему. В этот раз Ганнибал не придёт за ним, — понимает вдруг Уилл с ошеломляющей как никогда прежде ясностью. И даже изъяви он желание (что очень сомнительно — давай посмотрим правде в глаза), — он в тысячах и тысячах миль от него. Пусть Уилл и оставил ему след из хлебных крошек, но он понятия не имеет, куда и как далеко его после этого увёз Стив. Ганнибал его попросту не найдёт, даже если вдруг захочет это сделать. А он не захочет. — Ты сбежал от него? Если бы он не сбежал, ничего из этого с ним не произошло бы. Он не сидел бы сейчас на цепи у маньяка в подвале. Если бы он не сбежал, они бы с Ганнибалом по-прежнему просто где-то скитались вдвоём, жили как соседи, не разговаривали, и не произошло бы ровным счётом вообще ничего. Уилл пытается представить развитие событий, если бы он остался с Ганнибалом после того, как тот его чуть не задушил (чуть не переломил тебе позвонки) в Техасе. И не может. Часть из них слишком унизительная, другая — слишком кровавая. И любой из этих исходов не кажется ему достаточно жизнеспособным. Ему стоило упасть перед ним на колени и молить его о прощении. По крайней мере, тогда он перестал бы мучиться от этой беспощадной неопределённости. Ганнибал бы либо убил его, либо нет. Он должен был сделать это ещё на берегу океана. Почему он этого не сделал? Почему он потерял столько времени? Когда он только поддался импульсу уйти от него, он посмел надеяться, что вдали от Ганнибала ему станет легче. Что он сможет проветрить свою голову. Но на деле всё стало только ещё хуже. Не знать, чем он занят, думает ли он о нём, ищет ли он его, — оказывается невыносимо и ещё более разрушительно, чем быть рядом и сходить с ума из-за терзающих его сознание кошмаров и видений наяву. Не можешь с ним, не можешь без него, — стучит в его ушах. Брошенные слова казались тошнотворными тогда и ещё более тошнотворными ощущаются сейчас. Ганнибал точно знал, что делал, когда сдавался Джеку: потрясающий тест для выдержки Уилла. Но было так легко не думать о нём каждую секунду своей жизни, когда Уиллу было точно известно, где он и чем он занят, и мог прийти к нему в момент острой нужды, стоило только захотеть. Если бы тогда Ганнибал просто исчез, Уилл не находил бы себе места до тех пор, пока не выследил его снова. Он просто физически не смог бы этого не сделать: они были неделимы, Уилла тянуло к нему магнитом. Он малодушно отказал ему в Вулф Трэп, но, если бы в итоге Ганнибал не сделал свой ход конём и остался на свободе, Уилл последовал бы за ним куда угодно. Сейчас он видит это особенно отчётливо. Желание иметь контроль над этим монстром свербело у него под кожей. Почему он не ушёл с ним ещё тогда? Боже, почему он не ушёл с ним ещё в Балтиморе? Всё это — созревшие плоды отравляющей созависимости, которую Ганнибал так долго и умеючи культивировал в нём. Вот что по итогу уничтожит его. Не Стив. И кстати о Стиве. Он всё ещё здесь, и он задал ему какой-то вопрос. Уилл задумчиво мычит себе под нос. — Это было бы бесполезно, — отвечает он в конце концов, и его лицо идёт рябью. Однажды Ганнибал всё равно почувствует скуку, которую ничто не будет способно разогнать, и он захочет вернуть его назад. И не имея возможности выйти на него, он станет оставлять для него труп за трупом, играя с Уиллом, оставляя ему персональные подсказки и ребусы, путая ФБР, полицию, приводя в ужас общественность. В один из дней он устроит поистине кровавый пир — нечто такое, чего мир ещё не видел; его извращённый разум нарисует такую картину смерти, что ей позавидует сам Ад. Он останется наблюдать за творящейся суетой на расстоянии, из своего безопасного угла будет терпеливо ждать возвращения Уилла, чтобы затем распахнуть для него свои оголодалые кровавые объятия. Вот только Уилл уже никогда не сможет к нему прийти. Вполне вероятно, что через пару месяцев возвращаться к Ганнибалу будет уже просто некому: Уилл понятия не имеет, какие у Стива стандарты относительно свежести продукта и сроков хранения. Он в любой момент может просто отравить его воду. Даже если он не убьёт его сразу, — когда Стив отпилит ему ногу, всё официально будет кончено. С Ганнибалом он терял только время и рассудок. А теперь он окончательно потеряет всё остальное: возможности, сон, нервные клетки, надежду. Своё тело. Кусок за куском. Кость за костью. Интересно, сколько времени пройдёт, прежде чем Ганнибал осознает эту новую, горькую реальность? Он решит, что Уилл наконец-то сумел освободиться от него, или поймёт, что Уилл просто мёртв? Он пускает себя по новому витку спирали и в стотысячный раз спрашивает себя: захочет ли Ганнибал вообще его возвращать? (Ты только взгляни на себя! На кой чёрт ему нужно такое скулящее поломанное недоразумение?) И затем шипит себе под нос, пряча лицо в сгибах локтей: Заткнись-заткнись-заткнись, он не оставит меня. Он меня не оставит! А потом он впервые задаёт вопрос сам себе: выберись он отсюда, станет ли он сам искать встречи с Ганнибалом? И всё его естество вопит ему о том, что да, что он умрёт без него. Но он пытается представить себе эту встречу, пытается представить, что он будет чувствовать, когда столкнётся с Ганнибалом лицом к лицу — после этого, после Стива, после их отвратительного и уродливого расставания в Техасе, — и он не может. И он совсем не уверен, что захочет этой встречи в ближайшие пару десятков лет. Он знает все вариации того, как будет смотреть на него Ганнибал, он знает, как будет на Ганнибала смотреть он сам, и он не уверен, что сможет выдержать это. Боже, он устал, он так чертовски устал. Он просто хочет оказаться ещё раз в его руках. И, может быть, умереть он тоже хочет в них. Только бы не видеть равнодушия и презрения в его взгляде. Стив прочищает горло, вытаскивая его из глубин сознания. — Так… Раньше, почему ты спросил меня о вкусе? Уилл промаргивается, и его лицо вмиг делается очень сосредоточенным, острым. Вслед за Стивом он прочищает горло. — Не знаю. Просто из любопытства. — Тебе было любопытно? Думаешь, я поверю? — Ты можешь верить, во что хочешь, Стив, — фыркает Уилл, дёргая плечом и приподнимая бровь. — Не то чтобы для меня это имело какое-то значение, верно? Стив принимается задумчиво и озабоченно мерить комнату шагами, но в какой-то момент, — словно вспомнив, что именно он здесь вообще-то главный, он замирает у дверей, и небрежная загадочная ухмылка рассекает его лицо. — Мы можем поужинать и развеять твоё любопытство, — с нескрываемым самодовольством предлагает он, уверенный, что его пленник ни за что не согласится. И тот действительно только безмолвно открывает и закрывает рот, будто у него слова застревают в горле, и зависает взглядом на дверном проёме. У Стива нет сомнений, что, когда придёт время ужина, Чарли сдрейфит. Когда-то здесь в подвале у него была ещё одна такая, которой тоже было любопытно. Её вырвало себе под ноги, едва он успел поставить перед ней тарелку. Ужин был безнадёжно испорчен, и она наскучила ему сразу же после этого. Другая оказалась более любопытной и продержалась намного дольше, несмотря на то, что перед этим он успел прилично её порезать. Как, однако, позже показали время и практика, она тоже оказалась всего лишь примитивной серостью в море другой серости. С ней было безумно скучно. Скучно, скучно, скучно. Так скучно. Даже его приятели не могли избавить его от этой сосущей пустоты внутри. Стив с презрением кривит лицо и… Ганнибал точно так же кривит лицо, истуканом застыв в дверном проёме. Он тяжело дышит, его грудь вздымается как после боя, и он дёргает челюстью, а его окровавленная верхняя губа гневливо приподнимается, из-за чего создаётся впечатление, что он по-волчьи скалит зубы. Это то зрелище, которое Уиллу доводилось видеть не так уж часто, но даже одного раза хватило для того, чтобы оно накрепко въелось ему в подкорку: разгневанный Ганнибал и его проклятый горький рот. Увидев его замершим в дверях, всего на одно короткое мгновение Уилл испытывает чувство острой надежды, радости, трепета. И лишь затем понимает, что это просто очередная дымка, видение. Его больная фантазия. На нём снова окровавленная белая рубашка в серо-голубую полоску, у него растрёпаны волосы, он сверлит его немигающим взглядом, и он очень недоволен. Очень. Ты снова предал меня, — живописно говорит этот взгляд. Да какого чёрта. — Хорошо, — произносит Чарли вдруг, и Стив ничего не может поделать с тем, как удивлённо он вскидывает на него свои глаза, встречаясь с ним взглядами впервые за долгие дни. — Давай поужинаем. Чарли со своими загадочными шрамами по всему телу, своим очевидно сбитым моральным компасом и мрачными мыслями, своими дикими кудрями и большими синими глазами — иногда кажущимися такими наивными, а иногда — мерцающими почти потусторонней тьмой (такой безумно завлекающей), со своим злым бывшим, который, вероятно, в настоящее время мёртв, и желающий отведать человечины за его столом, — больше не кажется Стиву просто интересным. Стив заключает, что, как бы там ни было, Чарли искренне ему нравится. И что ему будет жаль, если ужин пройдёт неудачно. *** — Подойди ко мне и вытяни вперёд руки, — велит Стив ему следующим вечером. Уилл подчиняется. Он встаёт на ноги и подходит к двери настолько, насколько позволяет длина цепи. Внешний вид Стива как всегда излучает превосходство, и Уилл не может не заметить, насколько удовлетворённым он выглядит, когда Уилл выполняет его приказ. Стив достаёт простые металлические наручники и защёлкивает их на его запястьях. Уилл без проблем смог бы снова из них выбраться, но он не думает, что сегодня ему выпадет возможность это продемонстрировать. — И без глупостей. Стив отсоединяет цепь от браслета на лодыжке, и придерживая Уилла за плечи (чужие руки практически нестерпимо хочется тут же с себя сбросить), по ступеням выводит его из подвала наверх — в просторную кухню-гостиную, где усаживает на барный табурет за кухонный остров. Сырная тарелка и открытая бутылка вина уже дожидаются их к этому времени. Пока Стив крутится на кухне, у Уилла есть время осмотреться по сторонам. Стив не стал прятать ножи. Такой самоуверенности можно даже позавидовать. При большой доле везения Уилл мог бы добраться до ближайшего и вонзить его Стиву под ребро. Вон тот узкий, для резки томатов. Повалить его на спину, пока он будет растерян, и задушить собственными руками. Или оттянуть его голову за волосы назад и лёгким плавным росчерком полоснуть острым лезвием по шее. Такое знакомое движение. Это тест на доверие. Стив прощупывает его границы и позволяет Уиллу прощупать свои. Это мой дом и всё, что есть в нём, гляди. Что ты станешь делать со своей свободой, если получишь немного? — Говоришь, тебе было любопытно? — раздаётся голос со стороны, отвлекая Уилла от его первоочерёдной задачи и заставляя совсем немного дёрнуться на стуле. Уилл откликается согласным мычанием. — И что именно ты хочешь узнать у меня? Движения Стива по кухне кажутся хаотичными, суетливыми. Он будто хочет делать все дела одновременно и раздражается, что у него это не получается. Никакого изящества и отточенности, с которыми работал на кухне Ганнибал. Наблюдать за его чёткими, лаконичными движениями всегда было одним сплошным удовольствием (чем бы тот ни был занят). Стив же рассредоточен на всём и сразу, непоследователен, нетерпелив. — Когда ты начал этим заниматься? Стив задумчиво хмыкает, пока сливает в раковину воду со спагетти. — Мне было восемнадцать или девятнадцать лет. — Он играючи взмахивает прихваткой. — И, слушай, не то чтобы это было делом одного вечера. Даже его манера вести диалог кажется суетливой. — Сначала я был в ужасе. Сам подумай, — Стив разводит руками, — как в здравом уме можно сделать что-то подобное? Я был обычным пацаном, у меня были друзья, нормальная жизнь, а потом я просто встрял в это всё и даже ни с кем не мог об этом поговорить. Это просто убивало меня. Но я не мог перестать думать об этом. Не мог забыть этот вкус. Идеальную текстуру. Стив проваливается в воспоминания и улыбается сам себе. Уилл смотрит на него с любопытством, не прерывая. — Мне понравились… Понравились эти ощущения. Так что я решил поискать единомышленников. Не мог же я быть единственным? И я был прав. Оказалось, этим заинтересовано целое сообщество. После этого моя жизнь обрела смысл. Знаешь, это очень мощное ощущение. Ты будто бы объединяешься с миром. Отдаёшься всем сердцем. Навсегда становишься с кем-то одним целым. И это… Это прекрасно. Это преданность. Это любовь. Это культ. Стив продолжает рассказывать что-то ещё о своём «сообществе», о своей «миссии» — с теми интонациями, с какими обычно рассказывают соседкам об удачном шоппинге в сезон распродаж — с маниакальным восторгом, с благоговейным восхищением от новой сумочки, купленной со скидкой в девяносто процентов. Он возвращается к кухне, а потом просто ставит на кухонный остров тарелку с пастой и фрикадельками. — Ты ешь только женщин? — спрашивает Уилл, не отрывая от него взгляда. Стив, увлёкшись, вытаскивает ещё одну бутылку с вином. Затем бегло оглядывает Уилла и возвращает её на место. — Забыл, что тебе нельзя, — комментирует он, цокая языком. — И ответ на твой вопрос: да. — Почему? — Их больше. И они вкуснее. Чушь, — думает Уилл. — Вот. Можешь попробовать. Убедиться, — лучась весельем Стив пододвигает тарелку с пастой к Уиллу. Другую он ставит перед собой и, явно получая удовольствие от его замешательства, посмеиваясь, желает ему приятного аппетита. Уилл впивается взглядом в блюдо, а пальцами — в колени. Или он мог бы вскрыть его так же варварски, как Эбигейл Хоббс вскрыла Николаса Бойла; выпотрошить его вон тем разделочным ножом — его рукоятка выглядит невероятно удобной для этой цели, а лезвие, должно быть, заточено невероятно остро. — Как её звали? — спрашивает Уилл. Стив встряхивает головой и улыбается, посыпая свои фрикадельки пармезаном. — Хоуп. — Он опускает в рот вилку с первой порцией и жуёт, демонстративно работая челюстями, не дожидаясь, пока Уилл первым попробует еду. — Как иронично, — хмыкает тот, приподнимая уголок рта. И делает то, что ему уже неоднократно приходилось делать до этого: он тоже берёт в руки вилку, погружает её в спагетти, накалывает фрикадельку с приличным количеством мясного соуса и следом за Стивом решительно опускает её себе в рот. Он знает, что Стив таращится на него почти неприлично. Все его силы уходят на то, чтобы не поморщиться этому навязчивому вниманию. Неплохо, — думает Уилл. — Неплохо и удивительно заурядно. И абсолютно безвкусно. Вот и всё, что хочется ему сказать. — Никогда в жизни не пробовал ничего подобного, — восхищённо произносят губы Уилла, и впервые за вечер, практически впервые за всё время, он смотрит Стиву прямо в глаза — с настолько близкого расстояния. Тот выглядит… удивительно тронутым. Изумлённым. Воодушевлённым. — И какая же это чудовищная растрата продукта, — огорчённо протягивает Ганнибал на периферии зрения Уилла, стоя совсем близко и склонившись прямо над его ухом. — Ты помнишь, как впервые разделил ужин со мной, — в полной мере осознавая, что в действительности ты ешь? Как улыбался мне тогда? — Он покровительственно кладёт руку ему на плечо и тихо рычит: — Улыбкой насквозь пропитанной фальшью. Скулы начинают рдеть пятнами румянца. Он чувствует резь в глазах. Уилл, отмахиваясь от видения, нервно трёт ушную раковину и убирает за неё своенравную прядку волос. А следом на автомате пальцами зачёсывает со лба волосы назад. Делать это в наручниках неудобно; должно быть, он выглядит нелепым и жалким. — Этот ужин стоит тридцать тысяч долларов, — зачем-то оглашает Стив охрипшим голосом. Он прочищает горло, и от его секундной уязвимости не остаётся и следа. — Была бы она жива, стоило бы ещё дороже. — Я ожидал чего-то совершенно другого, — признаётся Уилл. Он ощущает себя сырым, вскрытым, эмоционально выпотрошенным; он знает, что всё это написано на его лице. — Но это мясо… это просто что-то невероятное. Хоуп не была плохим человеком, который заслуживал смерти. Вряд ли она была даже достаточно груба. Она была просто потерянной девушкой, которая искала своё место в жизни. Она заслуживала того, чтобы её почтили. Уилл тщательно пережёвывает, смакуя каждую порцию, что отправляет в рот. Стив, наблюдая за ним острым взглядом, улыбается, и от такой улыбки Уиллу хочется тщательно отмыться. — Очень важно, чтобы перед смертью животное не было напугано, — делится Стив. — Страх скверно влияет на вкус мяса. Оно становится… — Кислым, — мрачно договаривает за ним Уилл, наслаждаясь тем, как Стив снова удивлённо вскидывает бровь в ответ на комментарий. — Конечно, я слышал об этом. Веганы не упускают возможности об этом напомнить, — продолжает Уилл, и затем совершенно будничным тоном спрашивает: — Так как произошёл твой первый раз? — О… — Стив хмурит брови и кончиком языка нервно пробегается по нижней губе. — Мне нужно было избавиться от тела, — просто отвечает он. — Поэтому я распилил его на части циркулярной пилой у отца в гараже и запёк в духовке. Знаешь… Чтобы кости стали более хрупкими и было легче измельчить их. Всё остальное… случилось спонтанно. И это был… Незабываемый опыт. До сих пор Стива никто об этом не спрашивал. Он никогда никому не рассказывал. И сейчас он снова переживает новый, незабываемый опыт: кажется таким волнующим иметь возможность открыться перед кем-то, позволить увидеть себя. Узнать. Принять. Чарли смотрит ему прямо в глаза таким чувственным и любопытствующим взглядом, словно действительно понимает его. — Ты так серьёзно относишься к тому, что ты делаешь… Твоя преданность восхищает, — проговаривает тот медленно. — Вот как. Стив сглатывает ещё один ком в горле, внезапно образовавшийся после этого откровения, и какое-то время ужин продолжается в тишине, разбиваемой только звоном вилок об фарфор. — Расскажи что-нибудь о себе? — предлагает (велит) он. — Мы знакомы столько времени, а я почти ничего о тебе не знаю. Уилл кротко улыбается уголком рта. — Ты уже знаешь меня лучше многих, Стив, — полушутливо отзывается он и вскользь проводит рукой по своему животу, там, где под одеждой скрывается совсем свежий шов, отмечая, как Стив провожает это движение взглядом и понимающе улыбается ему в ответ. И всё же Стив пытливо продолжает ждать ответа, и потому Уилл вздыхает и опускает голову вниз, в свою тарелку. Он выдерживает паузу и издаёт многозначительный и задумчивый звук. Он всей душой ненавидит вести подобные разговоры. — Моя мать умерла, когда мне было четыре, а отец — вскоре после того, как я закончил школу. Мы жили в трейлере и слишком часто переезжали с места на место. Отец постоянно работал, много пил, денег не хватало, так что мне слишком рано пришлось повзрослеть. Стив бросает на него странный долгий взгляд, от которого по позвоночнику пробегается холодок. Не спрашивай меня об этом, — транслирует Уилл свою мысль в его голову изо всех сил. — Это не то, о чём я готов говорить с кем-либо. И чудо, вероятно, случается, потому что Стив тоже опускает взгляд в тарелку и проглатывает свой вопрос. Может быть, в другой раз, — думает он. Уилл, делая вид, что не замечает этой заминки, просто продолжает: — В конце концов я пошёл по его стопам и устроился механиком. Много работал. Много переезжал с места на место. Вот и вся история. — Тебе было одиноко. Без семьи, без друзей. Всегда везде всё начинать с начала. — Не то чтобы это было проблемой, — меланхолично отмахивается Уилл. — Мне было комфортно наедине с собой. — Каждому кто-то нужен, — изрекает Стив, и Уилл кисло улыбается. — Ну, иногда это несёт за собой только ещё бóльшие проблемы, — отзывается он. После ужина Стив отводит его обратно в комнату. Он возвращает цепь ему на ногу и, не отрывая взгляда от его лица, снимает с него наручники. Уилл спиной делает шаг вглубь комнаты. — Спасибо, Стив. Что показал мне, — благодарит он на прощание. — Не за что, Чарли. Спасибо, что разделил со мной ужин. Это было… Очень освежающе. И… это что, — думает Уилл, — смущение на его лице? В каком-нибудь альтернативном мире, при иных, но схожих обстоятельствах, они могли бы точно так же стоять у дверей дома на пороге, расшаркиваясь в любезностях и краснеть, решаясь (или не решаясь) на прощальный поцелуй после удачного свидания. Уилл вытряхивает этот дикий образ из дурной головы и тупит взгляд в пол. Он не знает, чьей была эта пошлая мысль, — его или Стива. И он совершенно точно не хлопает ресницами и не закусывает губу. — Да, — соглашается он охрипшим голосом. — Мне тоже было очень приятно… Выбраться из этой комнаты ненадолго. Стив не уходит. Он держит руки при себе, но Уилл знает, что, дай он им сейчас волю, они бы непременно оказались у него на лице. Стив тянет время. — Знаешь, как я понял, что ты особенный? — спрашивает он наконец. Он ждёт, пока его пленник что-нибудь ответит, но тот только бросает неуверенные взгляды из-под ресниц куда-то в район его челюсти, не смотрит в глаза. — Твоя жизнь была никчёмной. Теперь в ней есть смысл. Я дал его тебе. Стать пищей на моём столе. Стать со мной единым целым. Принести мне радость. Стив выглядит довольным, и Уиллу ничего не хочется сейчас больше, чем рассказать ему, насколько невообразимо сильно тот заблуждается. В космических масштабах. Поэтому он закусывает щёку и снова покорно опускает глаза себе в ноги. *** Позже Уилл слышит, как в одной из соседних комнат пищит замок, и Стив заходит внутрь. Это не комната Пэнни. Мелисса не то хохочет, не то рыдает, когда он выносит её, и слабо трепыхается, шурша тканью. Уилл не может разобрать ни слова из того, что она говорит, — возможно, Стив уже ввёл ей что-то, а, возможно, Мелисса просто спала, когда он пришёл. Сам Стив, таща её на своём плече, не произносит ни звука и только лязгает дверьми и грохочет ботинками по полу. Тревожные, неспокойные, резкие звуки, которые заставляют свербеть зубы и клокотать нервы под кожей. Уилл слушает каждый шорох и стук, что до него доносится, и не может заснуть. Четыре стены неустанно давят на него. Собственные мысли давят на него ещё сильнее. Перспектива быть съеденным не трогает его так сильно, как должна бы нормального человека, но всё же Уилл чувствует, что всё ещё находится в ладах с собой только благодаря собственному упрямству и слабому любопытству. Все эти дни Стив правда держал своё обещание и не был к нему жесток. Не считая того, что он регулярно накачивал его наркотиками и покромсал его печень, Стив вообще никогда не был с ним жесток. В этом подвале было тепло, сухо, чисто; у него всегда была неплохая еда, вода, одежда; он не был связан, он мог двигаться — насколько позволяла длина его цепи; его не били, не резали, не пытали, не насиловали, не грозили ежечасно убийством; у него была даже соседка, с которой можно было поболтать при настроении! к тому же Стив показал готовность развлекать и баловать его иногда, — а по опыту Уилла далеко не каждый маньяк был готов снизойти до такого. Это был практический летний лагерь. Стив обещал о нём заботиться, и он действительно заботился о нём. Добрый парень Стив, — простой как табурет. Никаких манипуляций и намеренных провокаций с его стороны, никакого проецирования, никакого философского бреда и психологического насилия. Твёрдые знающие руки, уверенный прямой взгляд; Стив знал, чего он хотел, — не увиливая, не задавая вопросов, не намекая, — и он просто брал желаемое. Требовалось лишь совсем немного подтолкнуть его в нужном направлении. И, может быть, именно этого Уиллу не хватало всю его жизнь? Твёрдой руки и явных намерений. Прямых и решительных действий. Определённости. Это, конечно, не отменяло того, что Уилл находился в глухой изоляции, которая лишь время от времени нарушалась только соседством с бедной плачущей Пэнни и одним болтливым психопатом. Но, может быть, со временем Стив будет готов пойти на немного более радикальные уступки? (Ты же понимаешь, что ради новых уступок тебе придётся хорошо прогнуться под ним. Ты готов к этому? Готов прогнуться?) Однако, может быть, даже при этих вводных всё было не так уж плохо? Особенно по сравнению с тем давлением, под которым Уилл находился там — в большом мире; где каждое действие Ганнибала было всего лишь очередной тщательно выверенной манипуляцией, экспериментом. Где даже его забота была всего лишь тонко завуалированной формой насилия. Может быть, со временем, — в этой изоляции, под этой непритязательной заботой Стива, — мозг Уилла прочистится достаточно, чтобы он перестал рисовать эти картины, где они с Ганнибалом убивают друг друга тысячей разных способов? где в миллионах других миров у них было будущее? Может быть так, — в этой изоляции, — он наконец-то сможет преодолеть их разделение? Может быть, это вовсе не трагический инцидент, а шанс? Может быть, всё, что было ему нужно, — это чтобы кто-то физически выбил Ганнибала из его головы? Уилл своей кожей мог чувствовать волны влечения, исходящие от Стива (каким бы оно ни было). Возможно, ему не казалось? Возможно, ему стоило поощрить их? Он женился на Молли, помимо прочего, потому что надеялся, что у неё выйдет заполнить в его душе пустоты, которые после себя оставил Ганнибал. Но при всей её внутренней силе, при всей её поддержке и заботе, и её любви, — она не оказалась способна на это. Её никогда не было достаточно. Глупо было даже пытаться. И это было так бесчестно по отношению к ней. Возможно, ему была нужна не её любовь. Возможно, ему была нужна не женщина. Возможно, в конечном счёте, это всё звучит не такой уж плохой идеей. (Только представь, — шепчет ему голос с изнанки, — больше никаких психологических игрищ. Просто расслабься и плыви по течению. Тебе не нужно даже думать ни о чём, ведь Стив позаботится о тебе. Ты видел, как он смотрел на тебя? Он так хочет позаботиться о тебе. Позволь ему, и ему даже в голову никогда не придёт заставить тебя страдать только ради самого страдания). Чем бы он стал после извращённого представления о заботе Ганнибала? Сколько бы в нём осталось от самого себя после того, как Ганнибал закончил его толкать, перекраивать и лепить, ломать и склеивать заново? Посади Ганнибал его на цепь в своём подвале — на что это было бы похоже? (Нет, нет, не думай об этом, тебе не понравится). Но образ непроизвольно уже разворачивается перед его глазами, и Уилл чувствует подступающую к горлу тошноту. Подвал Ганнибала — это не тёплая и сухая комната Стива — с ковром и матрасом, и тёплым одеялом, и яркими фотообоями: — Уилл был в подвале Ганнибала. Он провёл там часы после того, как криминалисты вынесли оттуда всё, что оставил там Ганнибал после того, как перевёз весь свой карательный инструментарий в дом Чилтона. Он видел сотни фотографий; он мог сложить картинки. В том подвале темно и мрачно, а без отопления в мёртвом доме — сыро и холодно достаточно, чтобы не желать оставаться там дольше необходимого. Там десятки флуоресцентных ламп, зловеще подсвечивающих растянутые под потолком цепи и мясные крюки; там серый бетонный пол с дырами для стока воды, там мрачный кафель на стенах, там секционный стол и пилы, и морозильные камеры, и много, много оборудования для самой разной работы, — в лучших традициях фильмов ужасов о маньяках с их подвалами для убийств. Они любят и убивают тех, кого любят. И едят тех, кого любят. Приволочив его туда, вниз, он мог бы, подвесив его за ноги к потолку и перерезав горло, сразу спустить с него кровь, чтобы покончить с ним раз и навсегда. Мог бы, как Абеля Гидеона приковать к инвалидной коляске, выделив ему несчастный угол, и держать его как растение неделями на морфии с питательным раствором, отрезая кусок за куском, пока он не превратится лишь в живую оболочку для ещё бьющегося сердца, — восхищаясь собой, сокрушаясь о его нереализованном потенциале. Или. Он мог бы вплотную заняться вопросом реализации его потенциала, — прямо там, в подвале. Никто бы ничего не услышал, не узнал. Он добился определённых успехов с больным энцефалитом Уиллом только в своём кабинете при помощи света и воздействия; он прожевал и выплюнул мозг здоровой и смышлёной Мириам Ласс. К каким методам он бы прибегнул на пути к своей цели, если бы на этот раз Уилл оказался в его подвале в полной его власти на неограниченный промежуток времени? — полный намерения сопротивляться его влиянию. Насколько бы далеко он зашёл? И вот здесь воображение Уилла без боя капитулирует и содрогается под натиском белого шума, потому что, нет, Ганнибал никогда бы не прибегнул к физическому насилию; он бы не стал ломать его так. Нет. (Ой ли? Пока твой мозг плавился в огне, он вызывал у тебя припадки, накачивал тебя наркотой и пихал трубку тебе в глотку. А сколького ты не помнишь? Манипулируя тобой, он превратил тебя в убийцу. И затем пытался это повторить снова, и снова, и снова, — закрепить опыт, стать твоим покровителем. Он никогда не искал равного партнёра. Он с самого начала намеревался вылепить из тебя кого-то удобного, кого-то зависимого, кого-то для себя. Он почти осуществил свой замысел, — тебе повезло, что ты догадался обо всём раньше, чем он смог с тобой закончить. Что бы он сделал с тобой, окажись ты на месте Мириам Ласс, запертый в его доме? Что ещё он мог с тобой сделать, пока ты был настолько не в себе? Сколько шрамов он оставил на тебе? Так что нет. Нет, — реши тогда Ганнибал посадить тебя на цепь в своём подвале, он однозначно не был бы к тебе так же добр как Стив). — Господи, хватит. Ганнибал вообще не хотел, чтобы Уилл проходил через всё то, через что ему в итоге пришлось пройти. С точки зрения Ганнибала это было лишь… Необходимой мерой, вынужденным сопутствующим ущербом на пути к его становлению. Поддайся Уилл своей тёмной стороне с самого начала, оставь он попытки докопаться до истины, пошли он Джека, который точно так же давил и ломал его по другую сторону закона, очень многих вещей можно было бы избежать. Уилла бросает из жара в холод и обратно, сердцебиение идёт на новый рекорд, и теперь совершенно очевидно, что собственное тело объявило ему бойкот. Возможно, он действительно снова болен чем-то. Возможно, это просто психосоматика. Он чувствует, как ужин грозит подняться вверх по пищеводу и попроситься наружу, и секунду он размышляет о том, чтобы доползти до унитаза и помочь ему в этом. Давление в голове нарастает с каждой минутой, и он не уверен, что её не разорвёт пополам. — Я бы не поступил с тобой так, Уилл, — не без доли огорчения говорит Ганнибал, опустившись в своём дорогом костюме на колени у его матраса. Он отложил пиджак на спинку кресла и закатал рукава рубашки. Он может быть таким заботливым, когда хочет. Он наклоняется к его лицу и неуместно нежно прижимается губами к его лбу, зарываясь и аккуратно стягивая пальцами кудри на его макушке, вызывая волну мурашек по всей коже, и все тревоги Уилла, все его недомогания тут же отступают. Он почти готов разрыдаться от своей реакции на собственную фантазию, и он впивается ногтями в собственные плечи, потому что не доверяет своим рукам. Он задаётся вопросом, смог ли бы он почувствовать своими пальцами тепло его тела, если бы сейчас позволил себе прикоснуться к нему в ответ? — Ужасно, что подобные мысли вообще могли посетить твою голову. Тебе известны мои методы. Я бы никогда не опустился до совершения подобного насилия, чтобы получить тебя на своей стороне. — В самом деле, — то ли с сарказмом, то ли нет, шёпотом произносит Уилл в пространство комнаты. — Тебе всегда хватало того, что ты мог безнаказанно трахать мой мозг и, подразнив меня своей показательной заботой, оставить меня с чувством голода по ней. Дожидаясь, когда я созрею и сам приползу к тебе за новой порцией. Уилл облизывает пересохшие губы и устало добавляет: — Ничего из этого не значит, что ты никогда не задумывался об этом. Под ласковыми размеренными прикосновениями его призрачных рук, дыхание Уилла наконец-то замедляется, выравнивается. И там, где его сознание ещё продолжало непоколебимо стоять на страже его здравомыслия, бессознательное предаёт его и уступает свои права его безумию. Ганнибал методично порет его розгой, и у Уилла уже нет сил ни шевелиться, ни даже кричать от боли. Это не первый раунд, — отчего-то знает он. Его спина изорвана в лоскуты, на ней практически нет живого места, и он не знает, как до сих пор не отключился от боли. Он чувствует, как кровь льётся тонкими ручейками по его ногам и брызгами разлетается на холодный бетонный пол под ним. Ему кажется, что он слышит этот звук — это мерное мёртвое кап-кап-кап, но на самом деле это просто свист и чавкающий звук, с которым розга в очередной раз сталкивается с его сырой плотью. — Если бы ты только послушал меня, — говорит Ганнибал. Щелчок. — Если бы ты только не был настолько упрям. — Щелчок. — Мы могли бы избежать этой части. Уилл. Уилл не видит его, только слышит его спокойный бархатистый голос. Голос, свист розги и щелчок, с которым она ударяется о его тело. — А теперь посмотри, к чему это нас привело. Щелчок. Щелчок. Щелчок. Всё прекращается после, кажется, стотысячного удара, замирает, и он слышит только дыхание Ганнибала позади себя. — Посмотри, до чего ты довёл меня, милый, что заставил меня с тобой сотворить. Уилл хочет умереть от нежности, что сквозит в его голосе. Он орёт, когда Ганнибал проводит пальцем поверх линии его распаханного позвоночника; он со стороны видит, как под рассечённой плотью мелькают белые кости рёбер. Ганнибал опускает руку, оглаживая его живот, испещрённый следами зубов и губ. Прижимается грудью к его спине, и пуговицы его рубашки, каждый шовчик на ней — словно иглы впиваются в его искалеченную спину. Он обхватывает его мягкий член — бережно, ласково — своими ухоженными красивыми пальцами (теперь залитыми его кровью), и дрочит его с таким самозабвением и приязненностью, что при других обстоятельствах Уилл растаял бы на месте от томного удовольствия. Но он стонет и плачет от боли, раздирающей его спину, захлёбывается от ненавистного возбуждения, которое горит между его ног, а потом он чувствует, как, теряясь во всех этих ощущениях, что-то твёрдое, гладкое и влажное только от его собственной крови, сочащейся по спине, врывается в его тело сзади. Разрывая его на части. — Нет. Он зажимается и дёргается вперёд — подальше от этого акта непристойной жестокости, — но в итоге только ещё сильнее подаётся бёдрами к его руке, чем вызывает чужое довольное мычание. Раскачиваясь на мясном крюке, цепи под невысоким потолком, за которые он подвешен, жалобно звенят. Его ноги больше не могут его держать; его руки кричат от боли. Он больше не может. — Шш, — говорит Ганнибал, прижимаясь губами к его ушной раковине, втягивая носом запах его влажных от пота волос. — Просто расслабься и отпусти. Мы же не хотим, чтобы ты случайно порезался. Уилл вытаскивает себя из этого лихорадочного сна как из морской пучины. Тяжело, болезненно, отчаянно; задыхаясь и скуля. Он хочет проснуться, хочет выплыть на поверхность, но сон крепко держит его, засасывая ещё глубже, не желая отпускать. Морок такой густой и вязкий, и он обвивает его словно щупальца морского чудовища. Он извивается на матрасе. Грубая, фигурная рукоятка ножа скользит в него и из него — туда-обратно. — Нет, нет. Остановись. Ганнибал кусает его за плечо — вгрызается в него своими острыми зубами, лакает выступившую кровь, которой, кажется, слишком много для такой раны; продолжает дрочить ему и насиловать его рукояткой большого ножа, крючковатым торцом каждый раз задевая этот жадный, исстрадавшийся комок нервов внутри него. Уилл дёргается, заставляет себя открыть глаза, стонет, скользя по матрасу, но снова проваливается в тягучие глубины сна. — Тебе всего лишь нужно было прислушаться к себе и поддаться своим порывам, Уилл. Выпустить их на волю. — Пожалуйста. Хватит. — Именно. Хватит сдерживать себя. — Нет. Порядком выдоенный до этого, он кончает парой жалких капель, и сухой оргазм практически уничтожает его. Как только это происходит, Ганнибал вытаскивает из него рукоятку ножа, чинно расстёгивает собственную рубашку, обнажая грудь, позволяя ему отдышаться; расстёгивает молнию на брюках, и входит в него одним мощным плавным толчком, плоть к плоти всем своим телом вжимаясь в его. Нет ни голоса, ни сил кричать; Уилл только скулит, когда Ганнибал вонзается до упора. — Поверь мне, я всеми силами пытался избежать этого, Уилл, — говорит он, медленно покидая его тело, чтобы тут же толкнуться обратно, заполнить его (всю эту зияющую пустоту в нём). — Хотел бы я получить тебя иначе. Нож никуда не делся из его руки; его острый кончик путешествует от основания члена Уилла к его шее — вверх-вниз, царапая кожу, иногда опасно впиваясь в его плоть, но никогда не раня. Голос Ганнибала — медовая патока, которую при других обстоятельствах Уилл мечтал бы слизывать с его губ. — Хотел бы я, чтобы ты сам выбрал прийти ко мне, — рокочет он над его ушной раковиной. — Чтобы ты выбрал остаться со мной. Но ты был так разочаровывающе упрям. В очередной раз достигая лезвием его шеи, Ганнибал делает слабый надрез — просто чтобы пустить чуть больше крови, обагрить их обоих ею. И она заливает всё: его грудь, его живот, его член, руки Ганнибала. Её слишком много. Он утонет в ней. — Тише, мой милый. Я прямо здесь. Рядом с тобой. Не встречая никакого сопротивления, продолжая свободно входить и выходить из его безвольного тела, Ганнибал размазывает его кровь по его губам, заставляет его открыть рот, больно зажимая его челюсти, чтобы Уилл даже не вздумал его укусить; заставляет его принять большой палец внутрь, проводит им по кромке зубов, оглаживает его язык, заставляя вылизать его, попробовать кровь на вкус. — Я не позволю тебе утонуть. Я не дам тебе задохнуться. Это так чудовищно, что в то время, пока его руки совершают все эти ужасные вещи, его слова и тон его голоса продолжают оставаться такими отвратительно нежными. — Всё в порядке, Уилл, я держу тебя. Уилл чувствует, как расслаивается от настойчивости и всеобъемлющности его воздействия. Ганнибал в его голове, в его сердце, в его теле; внутри него и вокруг него. Он — его голос, и его душа, и его мысли. Он повсюду, и он — всё. — Я покажу тебе то прекрасное существо, каким ты на самом деле являешься. — Пожалуйста, — воет Уилл, прижатый, прилипший своей влажной от крови и пота спиной к его груди; чувствуя, что уже давно слился с ним воедино, сросся с ним кожа к коже. Ганнибал был вынужден причинить ему боль, пустить ему кровь, содрать с него шкуру, чтобы сделать это. — Пожалуйста. — Больше не будет больно. Я обещаю. Только разреши себе это, Уилл. Впусти меня. Ты уже внутри. Когда с очередным насильственным толчком внутрь его тела Ганнибал сжимает руку на его сверхчувствительном члене, когда его вторая рука одновременно что есть силы сжимается вокруг его горла, запирая его дыхание, Уилл распахивает наконец глаза и вываливается из своего сна, чувствуя себя при этом так, словно только что свалился с обрыва и упал на острые камни. Можно ли упасть, если ты уже лежишь? Он чувствует себя именно так. Он почти шокирован тем, что у него не болят ни спина, ни задница. Что он дышит. Что крови нет. Он доползает до унитаза, и его долго и мучительно тошнит. Спустя всего пять секунд он почти не помнит сна, но помнит каждое своё ощущение. Вкус крови заполняет его рот. Он раздосадованно стонет и остервенело растирает лицо. Болит его рука, и когда он её осматривает, то находит чуть ниже плеча укус от собственных зубов, практически пропоровших кожу. Его член стоит, отчаянно пульсирует, и чудовищно болит тоже, требуя внимания, и мысль о том, что он возбудился от подобного сна, заставляет его испытать ещё большее унижение и отвращение к себе. Он знает, что это всего лишь физиология, но легче от этого не становится; он снова чувствует тошноту, и снова склоняется над унитазом. Он жадно пьёт воду, много воды, прямо из-под крана и избавляет желудок от содержимого ещё раз. Чёрт, должно быть, Стив всё-таки подсыпал ему что-то снова, потому что не может такого быть, чтобы все эти мысли, все эти ощущения ему выдавал его собственный мозг. Либо же он просто ебанулся окончательно. (Дьявол, по которому ты так глубоко тоскуешь и который с хладным расчётом перемолол твой мозг в фарш и превратил твою жизнь в ад, или дьявол, который к тебе так добр и предоставил тебе лучшие условия дожить свои последние дни при имеющихся обстоятельствах?) Это не вопрос, но он знает ответ. Стив вовсе не дьявол. Здесь или там, — он чувствует себя диковинным питомцем, который жив до сих пор только потому, что радует своего хозяина. Как те маленькие декоративные свинки, которые однажды неожиданно вырастают в больших свиней и, начав занимать слишком много места и требуя слишком много внимания, отправляются к мяснику. Как хорошенькие племенные телята, заранее обречённые на убой, откормленные и тщательно обласканные только ради получения впоследствии самой изысканной мраморной говядины. (Ты всё равно был и остаёшься просто едой, так какая разница, на чьём столе?) Он больше не может заснуть, и он знает, что Мелиссу Стив не возвращает обратно.