***
Бригада скорой помощи, приехавшая на вызов, едва успевает зайти в дом, прежде чем жаркий и густой смрад, пропитавший запертый внутри воздух, валит их с ног. Молодого стажёра-парамедика выворачивает наизнанку, стоит им только приоткрыть входную дверь. Его напарница, уже успевшая насмотреться в своей жизни всякого, и рискнувшая заглянуть чуть дальше вглубь комнат, но совершенно не готовая к открывшемуся зрелищу, вслепую делает два шага назад. Практически спотыкаясь о стажёра, она связывается с диспетчером, требуя как можно скорее прислать полицию на место.***
— Срань господня, — под впечатлением произносит Джимми Прайс, когда вместе с командой других криминалистов он входит в гостиную Брендана Кэмпа. Им пришлось полностью завернуться в полиэтилен, чтобы не нарушить место преступления. — Похоже, чьё-то свидание пошло не по плану, — оглашает он, осмотрев участок работы. Зеллер, который находится здесь уже некоторое время, бросает на него многозначительный взгляд и устало трёт предплечьем лоб. — Кроуфорд будет в восторге, уверяю.***
Они приезжают в окрестности Беллингхема поздним утром. Ганнибал въезжает в придомовой гараж, глушит мотор и выходит из автомобиля. Здесь, на берегу залива, в лесистом массиве хвойных деревьев в его собственности находится чуть менее акра земли, с построенным на нём ещё в 70-ых годах небольшим двухэтажным домом из деревянного бруса, покрытого тёмно-зелёной крышей. Дом сохранился ровно в том же состоянии, в котором они оставили его девять месяцев назад: внутри чисто и холодно, и воздух пропитан ненавязчивым запахом пыли, хвои и дерева. Ганнибал проверяет комнаты, включает с щитка электричество и отопление, растапливает большой камин в гостиной и только после этого возвращается в машину, чтобы разбудить Уилла твёрдым прикосновением к плечу. Тот непроизвольно дёргается, глаза с непривычки слепит от света, но вспоминая, где он и с кем, Уилл успокаивается и откидывает голову обратно на подголовник. — Придётся избавиться от Чарли Монро, — первое, что он говорит, разлепляя глаза. Словно судьба этой личности уже не была предрешена в ту секунду, когда они решили оставить дом Кэмпа на растерзание федералов. — Я не знаю, что ещё у него могло остаться на меня. На какое-то время Уилл снова наглухо уходит в себя, и его взгляд стекленеет, а когда его наконец отпускает, он разражается надтреснутым нездоровым смехом. Он протирает глаза от выступившей влаги и, сложив лодочкой ладони, прячет за ними часть лица. — О боже, — говорит Уилл на выдохе. — Где-то там остался фотоаппарат. — И даже если Стив удалил все файлы с карты памяти, техники без труда восстановят данные. Он понятия не имеет, что они там найдут помимо его рук, но он представляет себе озадаченное лицо Джека, и это заставляет его засмеяться снова. Ганнибал, может быть, и хочет узнать больше, но он только терпеливо моргает, не отрывая от Уилла взгляда. «Если бы мы поступили так, как я предлагал, этой проблемы бы не возникло», — ясно читает Уилл по его лицу. И чёрт с ним. И с фотографиями тоже. Он не хочет снова ворошить это осиное гнездо. Он вообще не хочет больше об этом думать (он не позволяет себе заблуждаться, что ему не придётся). — Иди в дом, Уилл. Нужно заняться твоими ранами, — произносит Ганнибал, когда тот достаточно приходит в чувство. Уилл вылезает из тёплого салона автомобиля, цепляет из багажника свою сумку и, скинув у двери ботинки, минуя большую гостиную, уже немного обогретую к этому времени камином, проходя через раздвижные двери, оказывается в такой же по размерам вместительной кухне-столовой. Он выгружает из сумки в холодильник те немногие продукты, что он прихватил, часть лекарств, вывезенных из дома Стива, ставит чайник, чтобы по-быстрому приготовить себе кофе и уходит в спальню на втором этаже, которую он занимал здесь в прошлый раз. В доме всё ещё прохладно, поэтому он не спешит раздеваться. Из его комнаты за деревьями виднеются проблески залива, поблёскивающего лучами солнца, и он открывает окно, оставляя узкую щель, чтобы впустить внутрь свежий воздух. Девять месяцев назад он не думал, что ему придётся снова когда-нибудь сюда вернуться. Месяц назад он рассчитывал добраться до этого дома и осесть здесь на некоторое время, возможно, в надежде, что Ганнибал решит нанести ему визит. Ничто из этого не воплотилось в действительности, но он здесь теперь, и он не уверен, что его ждёт дальше. Ганнибал со своим медицинским саквояжем появляется у его комнаты всего через несколько минут. Он застаёт Уилла крепко спящим — поверх покрывала, в верхней одежде; и он не может не отметить, что даже в подобных условиях Уилл вспомнил о том, чтобы снять с себя уличную обувь при входе в дом. Он замирает на пороге и вначале только долгим скрупулёзным взглядом осматривает его фигуру издалека. За те пару месяцев, что они не виделись, Уилл успел потерять несколько килограммов веса; его волосы немного отросли (на Кубе он стригся слишком коротко) и снова стали очаровательно завиваться на концах. На фоне этого и из-за отсутствия привычной растительности на подбородке и щеках его лицо теперь кажется особенно бледным и заострённым, и налившиеся вокруг глаз синяки и разбитые губы явно не помогают ему выглядеть здоровее. В конце концов Ганнибал заходит внутрь комнаты и, опускаясь на пол перед кроватью, открывает чемоданчик. Отработанными движениями он подготавливает и вводит Уиллу инъекцию снотворного и принимается за работу. Тот рефлекторно дёргается, но его глаза даже не приоткрываются, когда игла вонзается ему в кожу.***
Рейс Джека задерживается из-за непогоды, так что он прибывает на место, когда вся основная работа по сбору улик уже закончена. Начальник местной полиции Джим Мастерс, который безвылазно проторчал в этом чёртовом доме всё утро и весь день (он уверен: ему потребуется взять внеочередной отпуск, чтобы поправить после этого своё здоровье), был счастлив его наконец дождаться, чтобы отчитаться и передать уже это дело в более опытные руки федералов. Он приводит Кроуфорда в окровавленную гостиную, к накрытому столу. — Матерь Божья. Выставленное изуродованное тело бросается в глаза ещё на входе. Туловище, лишённое конечностей, накрепко перетянуто и прикреплено к спинке стула обычным кожаным ремнём, наверняка снятым с владельца тела. Бёдра тугими узлами верёвки привязаны к сиденью, икры — к передним ножкам. Босые отпиленные ступни чинно стоят перед стулом под столом. Руки — отдельно бицепсы и отдельно предплечья такими же тугими узлами подвязаны к спинке стула и подлокотникам. Кисти, по идее, должны были бы лежать на столе — рядом с тарелкой, но их нет. На самой тарелке — голова хозяина тела. Его правый глаз выбит, но в правую глазницу горстью впихнуты зубы, веко левого глаза художественно приподнято вилкой. (Чтобы даже после смерти я мог любоваться собой и поедать глазами дело рук своих, — и в эту секунду Джек готов поклясться, он слышит голос Уилла Грэма, каким тот всегда звучал, когда погружался в очередную сцену). Сервировочный нож подобно штырю лезвием вверх торчит из спила на шее. Всё залито кровью, и кругом только кровь, — на самом деле её очень много: она и на поверхностях, и на стенах, и даже на потолке, — убийца совершенно не озаботился тем, чтобы вначале избавить от неё тело. — Здесь не хватает частей. Где его руки? — Там. — Мастерс не глядя указывает большим пальцем в сторону кухни, где на полу свалена разлагающаяся куча требухи, на столешнице сверху лежит оставленная цепная пила и, собственно, неподалёку открыта духовка с противнем в ней, на котором лежит аккуратно развёрнутый свёрток фольги с кистями, запечёнными в собственном соку. — Все конфорки на плите были включены. Жара стояла как в аду и смердело так, будто кто-то… — сдох, — обрывая себя, не договаривает он, словно опомнившись, и пристыженно тупит глаза в пол. — Они не успели обуглиться, когда их извлекли из духовки. Никогда в жизни не думал, что увижу что-то подобное. Каким психом нужно быть, чтобы пришло в голову сделать такое? Кроуфорд только приподнимает бровь и неторопливо разворачивается обратно к столу. Обе свечи в центре давно догорели и потухли. Место напротив покойника также сервировано, и ужин его компаньоном был явно незакончен: заветренные гарнир и кусок стейка, потерявшие свой былой вид, кажутся съеденными всего наполовину. Столовые приборы лежат рядом таким образом, будто человек, ужинавший здесь, отложил их всего несколько минут назад с намерением вернуться позже. Рядом с тарелкой стоит то, что осталось от бокала — окровавленное острое донышко на тонкой ножке. Джек медленно обходит стол по кругу. Он замечает пустую бутылку на полу под своими ногами, и она смущает его, потому что на столе стоит другая — вскрытая бутылка отличного вина, едва ли начатая. Из этой бутылки наполнили бокал, стоящий рядом с головой на тарелке, а второй бокал (третий, если считать разбитый)… Третий дополнительный бокал стоит во главе стола и нахально сияет чёткими отпечатками пальцев и губ на нём. — Высокомерный сукин сын, — проговаривает Кроуфорд в воздух, потирая в усталости лицо. — Что-нибудь пропало? Мастерс, шагающий за ним хвостом, ощутимо зависает, не совсем понимая, что тот имеет в виду. — Сложно судить, учитывая кучу потрохов на полу. — Прайс возникает будто из ниоткуда. — Глядя на состояние его грудной клетки, его сердце мы точно не найдём. Его он вырезал аккуратно. И по правде, — задумчиво тянет он, — во всём этом хаосе, — это единственное, что было выполнено аккуратно. Насчёт остального можно будет сказать только после экспертизы. Мастерс шумно втягивает носом воздух, понимая затем, что сделал это зря, и торопливо кивает Кроуфорду в сторону шкафа с трофеями. — Я так понимаю, за столом сидит хозяин дома, — заключает Кроуфорд, оглядывая фотографии и личные вещи. — И коллекции. Покончив с осмотром гостиной, его провожают в подвал с тремя жилыми и обжитыми комнатами, разграбленной операционной и вместительной морозильной камерой, доверху заполненной частями тел в вакуумных пакетах, подписанными и рассортированными. Беглый осмотр наклеек даёт ему минимум восемь имён разных женщин, самая ранняя дата была проставлена не более шести месяцев назад. — Одну из выживших, девушку по имени Пенелопа, ранним утром отвезли в центральную городскую больницу Портлэнда, — продолжает рассказывать он. — Она провела здесь около пяти недель. Кэмп успел лишить её только одной ноги, — ублюдок каждые несколько дней отрезал по чуть-чуть; в остальном физически она в порядке. Во дворе вы уже видели тело, мы ещё не опознали его, но вероятно, он работал на Кэмпа и был его курьером или чем-то вроде того, — его грузовик, оснащённый холодильниками, стоит поблизости. К тому же сегодня утром нам поступил звонок от няни Кэмпов, которая нашла миссис Кэмп со сломанной шеей в собственной кровати у них дома. Кроуфорд жуёт губу. — Вы сказали «одну из выживших». Есть другие? — учтиво интересуется он, вычленяя из всего прочего только эту информацию. — По словам Пенелопы в соседней с ней комнате около двух недель жил парень… — Парень, — попугаем повторяет Кроуфорд и скептично гнёт бровь. — Мы вообще знаем, что здесь произошло?! — рявкает он. — О, Джек… — с долей трагизма подаёт позади него голос Зеллер с планшетом в руках. — Мы точно знаем, что именно здесь произошло. Вся картина была до тошнотворности очевидна. И нет, Кроуфорд совершенно точно от неё не в восторге.***
Уилл приходит в себя спустя несколько часов. В его комнате тепло и мрачно, шторы плотно сдвинуты, боль в теле ощущается уже не так явственно, и сознание лениво дрейфует от одной несвязной мысли к другой. Он голоден и обезвожен, и во рту сухо, как в пустыне. Только после того, как он справляется со своим самоощущением в достаточной мере, он понимает, что уже переодет в собственную одежду, заштопан и накрыт тяжёлым одеялом. На прикроватной тумбочке его ждёт стакан воды, и он заставляет себя сдвинуться с места и сделать пару глотков. Он полежит ещё только пять минут, чтобы хоть немного привести собственную голову в порядок перед тем, как окончательно вылезти из-под приятного тёплого веса… Проходит ещё два часа, прежде чем слегка пошатываясь, он заходит на кухню. — Ты снова накачал меня, — раздражённо обвиняет он Ганнибала, потирая лицо. В воздухе витают ароматы готовящегося мяса, пряных трав и кофе, и, чёрт, его желудок давно не звучал с таким отчаянием. Он не ел нормально, наверное, больше суток. Ганнибал в чёрном вязаном свитере, мягких брюках и домашних туфлях сидит за столом с планшетом в руках и бокалом белого вина, отставленным в сторону. Он поднимает на Уилла задумчивый взгляд, когда тот останавливается напротив, и немного смещается на стуле. — Незначительно. Ты нуждался в отдыхе и не пропустил ничего важного. — Он недовольно щёлкает языком и, пододвигая к Уиллу стаканчик с таблетками, добавляет: — Ты должен был проснуться раньше. Пожалуйста, прими лекарства. Но Уилл определённо пропустил «много важного». Чтобы заняться его ранами, Ганнибалу вначале пришлось его раздеть; вертя его и так, и эдак, осмотреть со всех сторон. Он убил чёртову кучу времени на то, чтобы зашить его (он зашил ему даже чёртову разодранную губу), а затем переодел в удобную для дома одежду. На взгляд Уилла всё это — вполне себе вписывается в категорию «важное», и он определённо предпочёл бы в это время находиться в сознании. Он определённо предпочёл бы чувствовать его руки поверх своей кожи, и во время накладывания швов видеть и их, и его сосредоточенное лицо. От мыслей о том, как бы это могло ощущаться, его бросает в неконтролируемую дрожь: Ганнибал явно получает какое-то извращённое удовольствие от возможности лишний раз повозиться с его бессознательным телом, и Уилл не уверен, злит его это или в равной мере волнует. — Я проснулся, — ворчит он. Просто тянул время. Он негодующе пыхтит, но в конце концов не глядя пересыпает таблетки в ладонь, закидывает в рот и запивает стаканом воды, любезно оказывающимся на столе рядом. Ганнибал, проследив цепким взглядом за тем, как при глотании движется его адамово яблоко, отводит в сторону глаза. Уилл тоже отворачивается и во второй раз ставит греться чайник. Он прислоняется к столешнице в ожидании, когда вода закипит. Он не находит своего растворимого кофе в том месте, где тот стоял раньше — вероятно перед их прошлым отъездом Ганнибал выбросил остатки. Или же намеренно сделал это сегодня, как только добрался до кухни. Поэтому сейчас за неимением выбора он вероломно заливает дорогие молотые зёрна кипятком, не заморачиваясь с варкой в джезве, — просто потому, что может. — Там было снотворное? — запоздало спрашивает Уилл, снова потирая лицо, имея в виду стаканчик с таблетками. — Не хочу снова засыпать. — Не в этот раз. Как ты чувствуешь себя сейчас? — В порядке. Ганнибал едва заметно хмурится, а Уилл аккуратно валится на стул — с противоположной от него стороны стола, — позволяет себе съехать по сиденью вниз и обнимает себя за плечи. — Серьёзных повреждений и воспаления нет. Как и сотрясения мозга. Все остальные видимые следы пройдут в течение одной-двух недель. Печень полностью восстановится через три-четыре недели. Но в ближайшие дни я бы не рекомендовал тебе покидать постель и советовал воздержаться от спиртного, в том числе из-за принимаемых медикаментов. Взгляд Ганнибала преисполнен какой-то тёмной теплотой, и Уилл знает, что где-то там таится его невысказанная похвала о том, как хорошо Уилл постарался и с каким неоспоримым достоинством он вышел из той битвы. Вспоминая Техас, их темпераментное расставание в Хьюстоне, Уилл, натянув улыбку на лицо, не может не уточнить: — Вы пропишете мне транквилизаторы, доктор? — Мне бы не хотелось прибегать к подобным мерам, Уилл, — отвечает Ганнибал после некоторой задержки. Это не «да» и не «нет», и абсолютно никак не проясняет его намерения. Уилл принимает его слова к сведению, но не утруждает себя каким-то ответом или реакцией. Он, вероятно, действительно выжил из ума. Это не поддаётся никакой логике и здравому смыслу, и он избегает задавать себе вопрос: как может он вот так безропотно позволять Ганнибалу пичкать себя таблетками, притом, что он так упорно продолжает беречь свою голову от проникновения в неё Ганнибала. С другой стороны, если бы Ганнибал в самом деле планировал устроить ему выволочку, Уилл бы сейчас не сидел на этой кухне здесь перед ним настолько свободно. Между тем, хозяйственными руками Ганнибала дом к вечеру наполняется уютом и теплом, а ароматы готовящейся еды и кофе так навязчиво располагают к близости, что становится сложно не обращать на это внимания. Быть рядом с ним ощущается таким чертовски привычным. Правильным. Желанным. Уилл скучал по этому — по этой тихой, домашней рутине. Скучал по нему. И сейчас он чувствует себя законченным идиотом из-за того, что столько времени продолжал бегать от него. Что позволил себе в нём сомневаться. Внезапный иррациональный стыд за собственные мысли, роящиеся в голове в подвале у Стива, заставляет его захотеть провалиться под землю. Тем не менее, он ничего не может поделать с огромным слоном в комнате, и потому просто игнорирует свои неудобные сомнения и мысли. Он не может позволить себе кидаться из крайности в крайность. И не похоже, чтобы Ганнибал сейчас не испытывал то же самое. Потягивая кофе, Уилл урывками бросает на него косые взгляды исподлобья. Он испытывает некоторое недоумение из-за того, что Ганнибал, похоже, решил предоставить ему немного личного пространства. Ганнибал любит поразглагольствовать и любит задавать провокационные вопросы. И возможно, — лишь возможно, — Уилл и сам не отказался бы поразглагольствовать сейчас немного. Он думает, что Ганнибал прекрасно об этом осведомлён и именно потому намеренно ему не навязывается. Выжидает, когда Уилл созреет сам сделать первый шаг. Молчаливо провоцирует его на это. Это на самом деле так ожидаемо, что Уилл ощущает сиюсекундную потребность выстроить новые качественные границы. Вот только он не уверен в своей способности для этого; не уверен, что Ганнибал ему это позволит, и не захочет смести их, едва уловив их присутствие. И потому Уилл вообще продолжает держать себя наглухо запертым: больше шансов не поддаться. (Позволишь себе говорить, и не успеешь заметить, как он влезет в твою голову.) Спустя десять минут колючей тишины звенит таймер на духовке. Ганнибал поднимается и надевает рукавицы, чтобы вытащить стеклянное блюдо на стол. Он раскладывает ужин по тарелкам, и ставит одну перед Уиллом. — Рагу из сердца с красной фасолью, черносливом и рисом, томлёное в белом вине, — объявляет он. Несмотря на незатейливый состав (из-за доступности им сейчас только скромных запасов кладовой) и невозможность привычной для Ганнибала сервировки, пахнет блюдо просто божественно. На вкус оно оказывается ещё лучше. Уилл дрейфует мыслями вокруг идеи, — может ли такое быть, что в этом подношении заложено что-то символическое. Он смотрит на сердце Стива, заботливо приготовленное для него Ганнибалом, и его собственное на секунду сжимается от острого и внезапного прилива всепоглощающего тепла, и чувства более глубокого. Потом он вспоминает, что всё ещё зол на него, что Ганнибал, вероятно, зол на него тоже, и что слон в комнате никуда не делся. Отправив в рот первый кусочек мяса, Уилл, однако, ничего не может поделать с постыдным стоном наслаждения, вырвавшимся откуда-то из самых его глубин, и было бы притворством не заметить, как при этом едва изогнулись в удовольствии уголки губ Ганнибала. Они едят молча, и только приборы иногда звенят о белые тарелки. Сердце — плотная, натруженная мышца, которая требует долгой подготовки перед приготовлением. И тем не менее мясо выходит такое мягкое и сочное, что тает во рту, и Уилл съедает всё подчистую, не оставляя ни крошки. Он благодарит Ганнибала за ужин, убирает за собой стол и снова сбегает к себе. Соблюдать постельный режим. Снотворное кажется не такой уж плохой идеей.***
В СМИ о них практически не говорят, зато с упоением перемывают кости Брэндану Кэмпу. На всех каналах только и болтают, что о Портлендском Поваре и ужасающих находках в его лесном домике. Бесконечные попытки взять интервью у его коллег, членов семьи и тех, кто считал себя его друзьями, мелькают одни за другими (и многие из них совершенно ожидаемо шарахаются от настырных журналистов как от прокажённых). Когда взяли Ганнибала, творилось ровно то же самое. Нескончаемые пляски на костях. Однажды вечером Уилл натыкается на интервью Пэнни, взятое у неё из больницы. Её лицо замылено, но он знает, что это она, и он чувствует некоторое утешение в том, что она жива, по-прежнему сильна духом и достаточно в порядке, чтобы пережить этот ужасающий опыт и двигаться дальше. В её голосе слышны слёзы, когда с той стороны телевизора она благодарит Чарли за своё спасение. Пэнни двадцать два, и Уилл думает о том, что Эбигейл сейчас могло бы быть столько же. Его собственные глаза тоже становятся сырыми, и остаток вечера он ходит не в себе, потому что чувствует, что Пэнни в каком-то смысле оказалась гораздо сильнее его. Она ненавидела Стива каждый момент времени, проведённый в его подвале, каждой частичкой своей души, и, несмотря на свои потери, она была искренна в своём желании не опускать руки. А он… Он почти не пострадал (разве что извёл себя). Он ел с ним за одним столом (пусть в его голове и зрел какой-то план), и он знает, что мысль о том, чтобы смириться и сдаться ему в обмен на долгожданные покой и умиротворение приходила ему в голову не по какой-то белой горячке. Он чувствует себя предателем. ФБР даёт пресс-конференцию, где объявляет, что «Мистеру Кэмпу удалось избежать правосудия только потому, что он был убит в результате побега одной из своих последних жертв». Они, однако, опускают вообще все детали того, как именно он был убит. И то, что Уилла во всеуслышание называют жертвой, задевает его не так сильно, как злит сама формулировка! Чёртово «правосудие» не замечало деятельности Стива, возможно, не один десяток лет. Не замечало бы ещё столько же, если бы сам Стив не заметил однажды Уилла Грэма посреди ночи в чёртовом продуктовом магазине. И Уилл чувствует себя так безмерно праведно, зная, что это именно он приложил свои руки к тому, чтобы избавить мир от этого напыщенного ублюдка. Если бы представилась такая возможность, он бы с удовольствием убил его снова. О них с Ганнибалом практически не говорят. Чесапикского Потрошителя упоминают только вскользь ввиду схожей любви его и Кэмпа к человечине, а имя Уилла Грэма и вовсе не всплывает ни разу. У него есть представление о том, почему ФБР, зная, что они живы, активны и вместе, замяли факт их участия: с экранов национального телевидения они не хотели превращать их с Ганнибалом в национальных героев. Фредди, начав свой грандиозный цикл статей о «мужьях-убийцах», с самого начала здорово подливала масло в огонь общественного мнения. После их долгой совместной работы под началом ФБР, после Рэндалла Тира, после Красного Дракона, — стань известно, что они вдвоём «открыли охоту» на других серийных убийц, обязательно нашлись бы люди, которые возвели бы их в ранги святых и подняли здоровую шумиху. В конце концов у каждого серийного убийцы рано или поздно появлялись свои почитатели. Это было определённо не в интересах ФБР, чтобы почитатели перешли в ранг последователей. Уилл, конечно, не обольщается: лишь вопрос времени, когда обстоятельства убийства Кэмпа станут достоянием общественности, и их с Ганнибалом фотографии будут мелькать на всех экранах страны. Он надеется, что они успеют уехать до того, как это произойдёт.***
От Ганнибала Уиллу удаётся скрываться ещё три дня. Он не то чтобы намеренно прячется, но старается лишний раз с ним не сталкиваться. Ганнибал, кажется, и не против: занимаясь какими-то организационными вопросами он не слишком много времени проводит в доме, а Уилл не испытывает острой нужды за ним следить. Внутренний голос не даёт ему забыть, чем закончилась его молчанка в прошлый раз, но Уилл раз за разом упрямо его затыкает: он правда не считает, что повторение техасского сценария возможно. По крайней мере, не сейчас, когда он едва в силах отодрать себя от кровати. Сам Уилл в перерывах между сном только перебирает шкаф с книгами, бесцельно листая одну за другой, залипает в телевизор (и засыпает под него же) и изредка выбирается на улицу. Сон действительно занимает значительную часть его времени. Он спит намного больше, чем раньше, и это, похоже, вина лекарств, которыми пичкает его доктор. По крайней мере, его сны теперь не настолько тревожные, как в подвале у Стива, и он не чувствует себя живым мертвецом, просыпаясь в середине дня. Чем бы Ганнибал по итогу его ни лечил, Уилл в самом деле начинает наблюдать улучшение собственного состояния. Ему снится его старый дом в Вулф Трэп, на мили и мили вокруг окружённый заснеженными полями; снится офис Ганнибала, где они вдвоём, распивая вино из пузатых бокалов, о чём-то неторопливо беседуют, присев на край стола слишком близко друг к другу, и их пальцы, может быть, соприкасаются, и Ганнибал ему почти смущённо улыбается, когда Уилл, сделав глоток, слизывает с губ остатки алкоголя; снится Молли и её мягкое солнечное лицо, их большой дом, такой же затерянный в лесах и снеге; снятся его собаки и перемазанный грязью Уинстон в тот первый день, когда он только попытался загнать его в свою машину; снится уютный дом на Кубе, тёплая тихая вода и ровные ряды лодок на пристани. Снится, что он стоит в забродниках по бёдра в ручье и рыбачит. Он вылавливает из воды отрубленную руку Мириам Ласс, приносит её в дом и потрошит её на манер рыбины: одним чётким уверенным взмахом отрубает тесаком кисть вместо рыбьей головы, вскрывает плоть предплечья и вместо рыбьего позвоночника и рёбер вырезает локтевую и лучевую трубчатые кости, снимает с мяса кожу вместо рыбьей чешуи, выуживает жилы и вены, оставляя этот кусок теперь девственно чистым. Из тонких полосок выйдет отличный гуляш. Ох. Нет. Он ошибся. Это рука не Мириам Ласс, конечно. Это его собственная левая рука с его обручальным кольцом на ней. Ганнибал всё это время стоит позади него, нежно и довольно улыбаясь ему, участливо положив подбородок ему на плечо; он тесно прижимается широкой грудью к его спине и тесно прижимает к себе Уилла, придерживая его за бедро, за острый выступ тазовой кости. И пока Уилл орудует ножом, Ганнибал держит за него на доске его левую руку и направляет. Стук ножа о деревянную доску сменяется стуком в дверь. Ганнибал стучится к нему в первом часу ночи на четвёртые сутки их воссоединения. Уилл, уткнувшись лицом в подушку, продирает глаза ото сна. — Да?.. — Я должен посмотреть на состояние швов, — говорит тот отстранённо после того, как появляется в проёме. — Всё в порядке, — отзывается Уилл, растирая заспанное лицо. Он включает светильник над кроватью и щурится от света ещё больше. — Я бы тебе сказал, если бы что-то было не так. Ганнибал сверлит его долгим взглядом, оставаясь статуей стоять в проходе, но не предпринимает никаких действий. — И всё же я вынужден настаивать. У Уилла нет желания спорить с ним сейчас ещё и по этой причине. Кроме того, он знает, что в этом вопросе Ганнибал не примет отказа. Отчасти ему интересно узнать, как тот отреагирует, если Уилл в самом деле не позволит ему себя осмотреть. Он всерьёз несколько секунд размышляет о том, чтобы это проверить. Он хочет сказать ему: «Нет, уходи» и узнать, чем на это ответит Ганнибал. Он думает о том, что лишь микроскопической части провокаций самой разной степени провокационности из всех тех, что проживают в его голове, по итогу удаётся прорваться наружу. Может быть, это что-то говорит о его чувстве самосохранения. Как бы там ни было, он не уверен, что это повод для гордости. Ещё он думает о том, что им необходимо налаживать мосты, — потому что Ганнибал продолжает демонстрировать все признаки того, что он тоже придерживается этой мысли, — и потому Уилл в конце концов спускает с кровати ноги и аккуратно стаскивает с себя футболку. Он невольно опускает взгляд на собственную левую руку, которая по-прежнему находится на своём законном месте, целая и невредимая, и несколько раз на пробу сжимает пальцы в кулак. Он поднимает лицо и смотрит в упор на Ганнибала, который в упор смотрит на него, и под его пытливым взглядом Уилл чувствует себя не просто полностью голым без футболки, он чувствует себя разобранным на части. Догадывается ли Ганнибал, что в своих снах он видит каждую ночь? Он снова стонал во сне? Ганнибал слышал его? Помимо дыры над печенью у него осталось два достаточно глубоких пореза — один в районе плеча, другой под рёбрами с левой стороны, и Ганнибал аккуратно заштопал каждый из них, пока Уилл его стараниями валялся в глубокой отключке. Он до сих пор не поблагодарил его. Он думает, что должен. Он думает, что, если бы не Ганнибал, он бы прежде всего не попал к Кэмпу в подвал и штопать было бы нечего. Он думает, что, если бы не Ганнибал, этого всего вообще никогда бы с ним не произошло. Всего, — начиная с убийства Гаррета Джейкоба Хоббса. На одно короткое мгновение его посещает мысль, что ещё пять лет назад он мог бы просто скончаться от случая запущенного энцефалита, потому что рядом с ним не оказалось бы никого достаточно компетентного, чтобы вовремя поставить ему верный диагноз. Залечивая себя аспирином, однажды он бы просто свалился замертво в собственном доме, — упал с крыши, поскользнулся в душе и разбил голову, отключился бы посреди оживлённой трассы на полном ходу, — потому что некому было бы вовремя настоять на госпитализации. Боже, его могли бы сожрать его собственные оголодавшие собаки: пока он не начал консультировать по делам ФБР, людям было плевать на него, никто не стал бы его искать минимум несколько суток. Думая теперь об этом, он не может не признать, насколько глубоко всем его так называемым друзьям было на него плевать. Не скрываясь, он жрал таблетки горстями неделя за неделей, но все видели в нём только нестабильного асоциального невротика. Никто не заметил (не забил тревогу), когда он начал сгорать от лихорадки. Алана, кудахчущая над ним наседкой, знала его задолго до того, как он подхватил энцефалит, и даже она, сваливая всё не его нестабильность, оказалась слепа к признакам явной болезни, буквально стекающей с него по́том ручьями, пока не стало слишком поздно. Насколько же умалишённым она его считала, — всегда, начиная с самого начала; а ведь был момент, когда он посмел искренне поверить, будто у них что-то могло сложиться. О Джеке и говорить не стоит. Насколько же умалишённым его считали все, если им оказалось легче смириться с его предполагаемой психопатией, чем заметить его явно болезненное состояние. Он давно простил всех этих людей: ему больше нет до них никакого дела. И... Он, конечно, и сам был хорош. Никто не должен был нянчиться со взрослым почти-сорокалетним мужчиной, который, должен бы быть способен сам о себе позаботиться и отвести себя к врачу. Никто не должен был. Никому это не было нужно. Никто этого не хотел и не захотел бы (да он и не настаивал). Никто кроме Ганнибала. Он ненавидит себя за эти мысли сразу же, потому что: ах, да, точно, он обратился к доктору. И разве не Ганнибал, зная о его диагнозе, затем продолжал кормить его болезнь столько времени? Всё вышеперечисленное могло случиться с ним в любой момент с участием или без участия Ганнибала. Господи, он столько раз прокручивал в голове все эти мысли, и каждый раз он лишь всё сильнее убеждается в собственной неадекватности (в собственной зависимости). Уилл задерживает дыхание, когда Ганнибал опускается на пол и встаёт на колени перед его кроватью. Он касается его бока тёплой рукой, ловкими крепкими пальцами внимательно осматривая и прощупывая шов, и удовлетворённо гудит. В воображении Уилла Ганнибал распарывает этот шов даже в том случае, если этого не делает во время схватки Стив. Он удаляет старые нити, вскрывает рану, чтобы дотошно изучить и прикоснуться к его пострадавшему нутру, и затем скрупулёзно зашивает её заново, — просто для того, чтобы ещё раз пометить Уилла своей собственной рукой. Уилл думает, что в целом это не сильно отличается от того, что произошло на самом деле. Уилл не сразу начинает дышать, и он знает, что его заминка не остаётся незамеченной. Он прочищает горло и тихо произносит: — Я же говорил, что всё в порядке. — Теперь я в этом уверен. Заживает очень хорошо. — Как на собаке. — Он сам не знает, было ли это попыткой отшутиться или попыткой огрызнуться. Он не помнит, когда в последний раз они были так близки физически; когда он сам был настолько уязвимым прямо в его руках. Вероятно, после того, как он решил убить их обоих, сбросив с утёса, и случайно выжил, и Ганнибалу снова пришлось о нём заботиться (впрочем, в тот раз ему тоже пришлось заботиться о Ганнибале). Прости меня, — хочет сказать он. Это вертится на кончике его языка так давно, так навязчиво. — Прости меня за то, что я попытался сделать с нами. Это решение казалось правильным и единственным верным тогда. Это вертится на кончике его языка так давно, но он не уверен, что имеет право сказать это вслух: не в том случае, когда внутри себя он опасается того, что в момент очередной ментальной слабости он может попытаться провернуть подобную выходку снова. Уилл чувствует, как от близкого присутствия Ганнибала заходится его сердце, грозя пробить грудную клетку. Наверное, на его лице написано что-то такое несуразное, грузное, нездоровое, потому что Ганнибал отнимает от него руки и, впиваясь взглядом в его лицо, переходит в наступление первым: — Ты злишься на меня. — Не надо. Не начинай этот разговор сейчас, — защищаясь, устало огрызается Уилл и тянется за футболкой, чтобы надеть её обратно. — Пожалуйста. Он всё ещё помнит (ощущает) тепло его крепкого тела, прижимающегося к нему сзади, придерживающего его нежно за бедро. Помогающего ему кромсать свою собственную руку. Слишком живо. И он не хочет говорить о Техасе. Ганнибал, судя по всему, не злится на него за ту жалкую царапину, которой Уилл его наградил. А на всё прочее, что там произошло, Уилл напросился сам, и он желал бы поскорее похоронить в памяти этот инцидент, вызванный собственной несдержанностью. Он не хочет говорить о Техасе. — Я убеждён, что ты прятался достаточно. Нам необходимо это обсудить, прежде чем мы станем двигаться дальше. В словах Ганнибала, безусловно, есть истина: Уилл пообещал, что никуда не уйдёт и уедет вместе с ним, и невозможно продолжать путь сообща, при этом оставаясь такими чужими друг другу. Внутри Уилла ворочается сплошной ком противоречий, который с каждым днём становится только больше и запутанней, и Уилл знает, что совсем не помогает себе, оттягивая неизбежное. Требовательность, сквозящая в интонациях Ганнибала, однако, не оставляет сомнений в том, что его терпение в текущий момент времени уже находится на исходе. Деланное спокойствие в его глазах, его постоянно подчёркнутая вежливость, вызывающая тошноту, его ровный, доброжелательный, на всё согласный тон; то, как он стоит перед ним на коленях в эту секунду, — всё это неожиданно действует на Уилла как красная тряпка на быка. Ганнибал не должен так себя с ним вести. Всё это — лишь клоунада, — Уилл не может сейчас найти для этого ни единого живого подтверждения, но он просто знает это. И если ещё пять секунд назад он всерьёз размышлял о том, чтобы поблагодарить его за заботу и попросить грёбаного прощения за не совсем преднамеренный двойной суицид, то прямо сейчас он сомневается, что не самовоспламенится от раздражения, вызванного самоуверенностью и откровенностью чужих манипуляций. Не тебе говорить мне о том, когда будет «достаточно», — думает рявкнуть Уилл. Потому что Ганнибалу как никому другому, кажется, не знакомо чувство меры. — Не знаю, что ты хочешь от меня услышать, — произносит он. — Если ты снова уйдёшь в себя, у меня не будет иного выхода, кроме как привязать тебя к кровати и влить тебе что-то стимулирующее внутривенно, — наклоняясь, говорит ему на ухо предупреждающим тоном воображаемый Ганнибал, стоящий по другую сторону изголовья его кровати. — Всё, что бы ты ни был готов мне сказать, — говорит Ганнибал, стоящий на коленях у его ног. Это напоминает сумасшедший дом. Их не двое здесь, их минимум четверо (куда больше во всём множестве его воображаемых миров), и все они галдят у Уилла в голове. Уилл прикрывает на секунду глаза, призывая себя к спокойствию. — Я должен бы на тебя злиться, — в конце концов смиренно выдыхает он. — Я не чувствую себя на это способным. У меня просто нет на это сил. Если бы ты только знал, как это сводит меня с ума. Мыслями он блуждает к неизвестному мужчине, оставшемуся лежать у входа в дом Кэмпа лицом в снег. Не успей Ганнибал его обезвредить… Сил Уилла едва хватило на то, чтобы одолеть одного Кэмпа, и вмешайся в драку его друг… перевес явно был бы не на его стороне. Целиком или по частям, он бы оказался в морозилке Стива в ту же ночь. — Это тебя терзает, — согласно кивает Ганнибал, вырывая его из мыслей. — И ощущая невозможность направить свой гнев на меня, ты малодушно запираешь его внутри, веря, что этим ты делаешь кому-то одолжение. Этот его терапевтический тон… Ганнибал режет по живому без стеснения, с превеликим удовольствием ковыряя ту рану, до которой смог дотянуться первой. Не надо меня психоанализировать! — хочет вызвериться Уилл в ответ на это. Наверное, всё же стоило попробовать развернуть его сразу от двери. Уилл понятия не имеет, как далеко Ганнибал готов зайти, если продолжит давить на него в том же духе, — он умеет оказывать на него влияние, и Уилл умеет ему сопротивляться, но сейчас он всё ещё не в том состоянии, чтобы дать ему должный отпор. — О, я как-то имел неосторожность направить на тебя гнев, и посмотри, к чему это привело, — напоминает он, дёрнув подбородком, намеренно или нет, открывая Ганнибалу свою шею, глядя на него мрачно сверху-вниз. — Похоже, чтобы мне как-то после этого полегчало? Он, конечно, знает, что у Ганнибала на этот счёт другое мнение. Он выразил его предельно ясно ещё у Кэмпа в доме. — Вопрос в том, почему ты не злишься на меня. — Потому что он тоже может забросить удочку. — Потому что это было бы непродуктивно? — предполагает Ганнибал. — Ты бы предпочёл, чтобы я на тебя злился? Каково это было бы — снова испытать на себе его справедливый гнев? Его тихую, почти что вежливую, филигранную ярость. Уилл прикусывает губу, чувствуя мелкую дрожь, зарождающуюся глубоко в костях. — Это, по крайней мере, я бы смог понять, — тихо говорит он. — Я доставил тебе слишком много неудобств, Ганнибал. Я сделал неудобной всю твою жизнь. И я не питаю заблуждений, что когда-либо прекращу это делать. Он обнимает себя руками и делает глубокий вдох, стараясь привести дыхание в норму. Ганнибал продолжает смотреть на него с вежливым интересом, но Уилл решает, что и так позволил себе лишнего, не проветрив заранее голову. Лектер точно знал, когда к нему сунуться, чтобы подловить его в самом уязвимом состоянии: собственная обескровленная рука и руки Ганнибала на ней и на нём самом всё ещё мелькают вспышками с изнаночной стороны век. И прежде чем Ганнибал успевает сказать что-то ещё, Уилл делает новый выпад: — Знаешь, какой была моя первая мысль, когда я увидел тебя в том доме, едва скатившись с трупа? Я подумал: как давно он просто стоит и смотрит на меня? По тому, каким вожделением загорается взгляд Ганнибала, Уилл с точностью может определить, о чём тот сейчас думает: покрытый по́том и кровью врага до кончиков волос, ты был так прекрасен в своих гневе и ярости, так могущественен в своей уязвимости, что я не мог заставить себя вмешаться в твой замысел. Вот только у Уилла не было никакого замысла. Он не хотел, чтобы его нарезал на куски и сожрал какой-то случайный придурок, возомнивший себя хищником высшего порядка, и который не значил для него ничего. Терпеть посягательства этого придурка и трахаться с ним, он не собирался тоже. Он не хотел этого, и он бы не смог. И поступить так с Ганнибалом он не смог бы тоже. В конечном счёте он просто пытался выжить и выбраться из этого проклятого дома. А потом разобраться со Стивом так, как, блядь, полагается. Не в силах больше выносить ни голод, ни мрачное восхищение в глазах напротив, Уилл сглатывает вязкую слюну и отворачивает лицо в сторону. — Я подумал: какой ущерб я должен был получить, прежде чем он решит вмешаться? а захочет ли он вообще вмешиваться? Я не мог перестать думать о том, что, стоя там, ты в очередной раз просто кормил своё любопытство, ожидая, чем всё закончится. Что ты наказывал меня, отдав меня ему, — произносит он, выплёвывая каждое слово, и температура в комнате словно падает на несколько градусов. — Вот, чего ты ожидаешь от меня, Уилл? Наказания? — Ты выпотрошил меня за мою ложь, оставив истекать кровью на полу своей кухни. Посчитав, будто я хочу зарезать тебя посреди Флоренции, ты едва не вскрыл мне череп, чтобы накормить нас супом из моего мозга. Когда я порезал тебя в Хьюстоне, ты едва не сломал мне шею. Прости, если иногда я был почти уверен в том, что Кэмп забрал меня по твоей наводке. И находясь там с ним, продолжал теряться в догадках, огорчился ли бы ты, если бы на этот раз я облажался и не выбрался. Или посчитал это своим благословением. Это сейчас, взглянув на него, — а Ганнибал с каждым его произнесённым словом выглядит самую малость так, будто ему нанесли оскорбительную пощёчину, — Уилл чувствует чудовищный стыд за подобные мысли. А тогда ему никто не мешал себя накручивать и, блядь, воображать себе всякое. Вопреки зловещему холоду, который сгущается в комнате подобно молоку, Ганнибал бережно берёт его лицо в свои ладони и заставляет снова посмотреть себе в глаза. Всё нутро Уилла замирает, потому что подобная нежность редко приходит одна. — Ты правда веришь, что я всё ещё могу позволить тебе умереть как-то иначе, чем от моей собственной руки? — спрашивает Ганнибал, и Уилл испытывает какое-то извращённое облегчение, услышав это. Хотя ему не стоило бы. Потому что это явно не та информация, которая должна казаться утешающей, — точно не после его кошмаров. Уилл знает, какова цена его ласковых прикосновений: всегда страдания. Знает, какова нежность Ганнибала на вкус: всегда соль и медь. Но несмотря на это, несмотря на собственный зачастивший пульс, он льнёт к его рукам, прикрывая глаза, будто они манят его какой-то сверхъестественной силой. Будто только в них есть долгожданный покой. Он желает раствориться в нём. Он едва сдерживается от мягкого стона. Он не уверен, что в конце концов ему это удаётся. — Он плохо с тобой обращался? Удивительно, что все продолжают задавать ему этот вопрос. Господи, словно он так беззащитен, что совершенно не может за себя постоять. Он действительно производит такое впечатление? К тому же это первый раз, когда Ганнибал вообще заговорил с ним об условиях его заточения у Кэмпа, — Уилл не уверен, спускался ли Ганнибал вниз. — Помимо того, что он вскрыл меня и порезал мою печень? Нет. Он был очень мил со мной. — Он не говорит: Он был мил, потому что я слушался его и был мил с ним в первую очередь. Рука Ганнибала медленно скользит вниз: оглаживает щетинистую щёку и обводит большим пальцем острый угол челюсти. Остальные пальцы проваливаются в ямочку за мочкой уха. Уилл понятия не имеет, что сейчас происходит в его голове (он не уверен, что происходит в его собственной). Своим испытующим немигающим взглядом Ганнибал будто пытается прожечь в нём дыру. Может быть именно поэтому Уилл набирает в грудь воздух и тихо добавляет: — Был тот момент… когда я размышлял о том, чтобы оставить надежду куда-то вырваться из его подвала, и просто остаться там, под его опекой… Я чувствовал себя тогда… — Он рвано вздыхает, когда Ганнибал аккуратно ведёт ладонью ниже — по шее, совсем слегка придавливая адамово яблоко. — Как ты себя чувствовал, Уилл? Боже, он чувствовал себя ужасно. Он сглатывает. — Почитаемым. Словно он был готов исполнить что угодно ради того, чтобы я ни о ком кроме него не хотел думать. Ганнибал склоняется немного ближе, и Уилл чувствует его тяжёлое дыхание на своём лице. Чувствует, как скользят его пальцы по шее вверх и вниз. — Он так желал обожания, приязненности. Принятия. И позже я сделал это для него: явил ему способ недостижимого им ранее уровня близости. Я открыл ему перспективу абсолютного единения между нами. — Расскажи мне, что это был за способ? — и Уиллу нравится думать о том, что голос Ганнибала звучит более хрипло, более взволнованно, чем был до этого. — Я сказал ему, что хочу смотреть, как он станет отнимать часть меня. Я сказал ему, что хочу видеть себя наконец-то полезным: пресыщенным видом того, как он будет есть меня. Уилл смачивает губы и задерживает дыхание, прежде чем признаться: — В какой-то момент эта идея мне самому показалась… утешающей. Ганнибал резко выдыхает и с нажимом обводит пальцами верх трапециевидной мышцы Уилла, чтобы спустя секунду смять в жёсткой хватке его раненое плечо, заставляя того зажмуриться и сдавленно зашипеть сквозь зубы. — Ганнибал, пожалуйста… — срываясь на вкрадчивый шёпот, произносит тот, извиваясь, и руки Лектера в ту же секунду замирают на месте. — О чём ты просишь, Уилл? О том, о чём просил тебя с самого начала. Не мучай меня. Потому что Уилл знает, что что бы Ганнибал сейчас ни затевал: утешить его, причинить вред и оставить новые раны, или просто подразнить, Уилл к этому не готов. Ещё нет. Что бы Ганнибал сейчас ни затевал, чего бы он ни попытался добиться, это будет деструктивно с любой стороны. Он разве что только мог бы убить его сразу, — и эти мысли тут же желают стремглав нести Уилла дальше по течению, но он отрубает их на корню. — Пожалуйста, не надо. Не сейчас. Я не могу. Ганнибал долго смотрит на него, размышляя о чём-то своём, а потом медленно, чувственно, будто намеренно рисуясь перед ним, втягивает носом воздух, заполнивший расстояние между ними. Господи Боже, блядь. Уилл, однако, не может его за это винить: пожалуй, это несправедливо — отказывать Ганнибалу в искренности, но при этом так откровенно дразнить его. В конце концов Ганнибал поджимает губы, убирая от него руки, поднимается на ноги и делает шаг назад. — Завтра утром я уеду, — сухо информирует он, останавливаясь в дверях, словно последних нескольких минут и вовсе не было. Полностью облачается в этот свой костюм само́й учтивости. Уилл поднимает на него удивлённый взгляд и хмурит брови. — Остались незавершённые дела, с которыми нужно разобраться до отъезда. Это должно занять шесть или семь дней. Я оставлю тебе рекомендации по приёму лекарств. Соблюдай их. Не злоупотребляй спиртным. Развейся, съезди в город. Через несколько дней потребуется снять швы, но я уверен, что ты справишься. Так много напутствий. Будто ему восемь, и родители впервые оставляют его одного дома. — Разве разумным будет сейчас куда-то уезжать? — Уилл прочищает охрипшее горло и откидывается на спинку кровати. И он надеется, что в его голосе не проскальзывает лёгкая паника ввиду внезапно открывшихся планов Ганнибала: касательно его срочных дел и в целом скорого отъезда из страны. Они до сих пор ничего не обсуждали. Возможно, он планирует уехать уже на рождественских каникулах, когда будет проще всего затеряться в толпе. — Ты только что оставил ФБР буквально подписанную рождественскую открытку. — Мы оставили, — тут же мелочно поправляет Ганнибал, сверкая зубами. — Нас не станут здесь разыскивать, — добавляет он, словно у него есть какой-то план (впрочем, конечно, да, у него есть план) и следом (опять же мелочно) напоминает: — И прошу, пожалуйста, заметь, что в списках мы оказались из-за твоего исключительного упрямства. Я сделал это ради тебя, — читает Уилл по его лицу. — Не забывай принимать лекарства, Уилл. Доброй ночи. И он просто закрывает за собой дверь с тихим щелчком. Уилл рушится на матрас. Что за хрень снова только что произошла?