***
Близость к океану делает погоду непостоянной, неустойчивой; немного теплеет, снег начинает бодро сходить, слепящее солнце сменяется дождями. От скуки можно было бы лезть на стену, но в гараже есть пара удочек, так что, когда выдаются погожие безветренные дни, Уилл проводит время на заливе. На участке есть собственный выход к воде, поэтому ему даже не приходится покидать пределы владений, рискуя случайно наткнуться на какого-нибудь соседа и перепугать его своим внешним видом. В этом статическом состоянии Уилл проводит всю неделю, и к утру восьмого дня Ганнибал всё ещё не возвращается. Лицо наконец-то приобретает более-менее равномерный цвет, сходят последние кровяные корки, поэтому он решается последовать совету Ганнибала и прокатиться на автобусе до города. Ему бы стоило остаться дожидаться его возвращения в доме (в точности, как сделала бы всякая порядочная жена, — и эта мысль, придя ему в голову, буквально заставляет его захотеть провалиться под землю то ли от своей неуместности, то ли от стыда, то ли от возмущения), но для этого он уже слишком измучил себя накануне вечером (и ещё половину ночи, что он не мог заснуть из-за вновь возросшей тревоги). До Рождества остаётся всего ничего, и воздух в общественном центре пропитан праздничными настроениями. Уилл никогда не испытывал восторга от предпраздничной суеты, но, несмотря на это, оказаться снова в шумном месте, полном людей, — после своего апатичного турне по стране, когда он был словно в себе и вне себя одновременно, после затхлого подвала Кэмпа, после почти двухнедельного самозаточения в доме Ганнибала, — ощущается немного тревожным, но освежающим. Он отвлечённо размышляет о том, что в том дурном статическом состоянии он провёл не только всю прошедшую неделю, но и бо́льшую часть года. Он будто двигался по инерции, не замечая ничего вокруг кроме собственных навязчивых мыслей, и только оказавшись в подвале Кэмпа, он наконец-то начал просыпаться. Беллингхем — не самый выдающийся город, но славный. Здесь полно мест для того, чтобы размять свои ноги, и одного дня для этого явно недостаточно. Несколько раз Уилл забредает в случайные кафе, чтобы перехватить горячий кофе и какой-нибудь бургер. Большую часть дня Уилл просто бродит по улицам, придерживаясь береговой линии, меся мокрый снег и лужи тяжёлыми зимними ботинками. Ему только приходится сильнее кутаться в мешковатую тёплую одежду в людных местах. А благодаря тому, что сегодня выдался особенно ясный солнечный день с отвратительно-низким зимним солнцем, безбожно слепящим глаза, он с чистой совестью позволяет себе нацепить на лицо солнечные очки (с большой уродливой квадратной оправой). Пусть Ганнибал звучал достаточно уверенно, говоря, что никто не станет их здесь искать, Уилл не собирается быть самонадеянным и беспечным, и рисковать лишний раз. Где-то на каменистом берегу Парка Марин он размышляет о том, что мог бы остаться в этом городе навсегда. Здесь кругом леса и горы, и много воды. Здесь тихо и спокойно, и он мог бы сколько угодно рыбачить и снова завести (для начала) хотя бы парочку псов. Он мог бы найти себе здесь уединённый дом, похожий на тот, что они занимают сейчас (но меньше раза в три, потому что ему не нужно столько места; дом в Вулф Трэп всегда казался ему излишне огромным для одного). Здесь полно лодок — больших и малых, и лодочников, — у него всегда была бы работа, в которой он хорош. Он бы запер свою самую тёмную сущность за десятью замками, похоронил её в самой глубокой яме — под мёрзлой землёй, под снегом, под слоями льда. Он сделал бы это и смог бы провести здесь остаток своей жизни, — подальше от суеты, подальше от крови и отсечённых частей тел, расфасованных по пакетам, подальше от смерти и от убийств, подальше от того кошмара, в который превратилась вся его жизнь. Подальше от… Он обрывает себя. Потому что даже мысль о возможном разделении заставляет его испытывать какую-то запредельно-ужасную загрудную боль. Нет, он не поступит так. Не оставит его. Никогда больше. Кроме того, он всё ещё в Штатах, и здесь он известен не как самый законопослушный гражданин. Рано или поздно его обнаружат. Он не может здесь остаться; ему вообще не стоит оставаться долго на одном месте нигде, и особенно здесь. Не теперь, когда он окончательно и бесповоротно сам себе буквально отрезал все пути назад. Уилл вдыхает сырой воздух с залива. Вокруг него кружат чайки, и он бросает им ломтики жареной картошки, которая уже давно остыла, задеревенела и потеряла вкус настолько, что больше не лезет в горло. Когда Ганнибал вернётся, Уиллу придётся держать перед ним слово. Тот был прав: они не смогут двигаться дальше иначе. Ему придётся как-то начать этот разговор, — тот, который он так глупо и упрямо откладывал ещё с тех пор, как они выплыли из Атлантики. Он сделает это (по крайней мере, искренне попытается), — что бы за этим ни последовало, — и, может быть, будет слепо надеяться, что ему удастся его пережить. Пусть Ганнибал выбирает, что делать с ним дальше.***
Он возвращается почти к полуночи. Свет в окнах их дома, как и во всех прочих домах в округе, не горит, но стоит ему открыть дверь, как аромат печёной рыбы (словленной его собственными руками), как ничто иное сигнализирует о том, что за время его отсутствия Ганнибал успел вернуться и погрузиться в свою привычную рутину. Уилл неторопливо раздевается. На ощупь развешивая вещи по местам, он выпутывается из шарфа и шапки, и снимает ботинки, покрытые грязью и мокрым снегом даже после того, как он тщательно обстучал их у порога. В доме прохладно, но он ступает по полу босиком; его шаг медленный, но твёрдый, потому что: честно? — Ганнибал не вышел его встретить, ничем себя не обозначил, и Уилл понятия не имеет, что ему стоит ожидать от их встречи после недели молчания. Он понятия не имеет, что будет делать сам — что бы его ни ожидало. Тишина, — почти зловещая, — стоящая в мрачности обесточенного дома, оглушает и заставляет его сердце невольно ускориться. И с каждым шагом вся его решительность, все его планы тают как снег под летним солнцем. Нащупывая за спиной на поясе рукоятку ножа (на случай непредвиденных обстоятельств), Уилл проходит через гостиную, в которой догорает камин, и случайные всполохи и искры в нём кажутся пока что единственным источником тепла, света и звука во всём доме. Нет никаких видимых признаков Ганнибала поблизости, но Уилл слишком живо представляет, как тот в любой момент вышагивает из случайного тёмного угла и своими ласковыми, но смертоносными руками пускает его по очередной спирали страданий. Вряд ли у него действительно есть повод или нужда делать это сейчас, но это не отменяет того, что он может. И ничто не отменяет того, что Уилл об этом думает. — Ганнибал? — В конце концов Уилл, конечно, находит его за прикрытыми дверями, ведущими на кухню. Свет от одной-единственной свечи слишком тусклый, чтобы даже намёк на него мог просочиться в гостиную. Уилл убирает руку от ножа. Стол давно накрыт к ужину, и к его возвращению свеча порядком истаяла: Ганнибал ждёт его давно. Он одет тепло и по-домашнему уютно — в тёмные брюки и тёмно-красный (словно запёкшаяся кровь) вязаный свитер с чёрным блейзером. Его небрежная чёлка, убранная, но ничем не утяжелённая, случайными прядями спадает на лоб. Лицо остаётся нейтрально-непроницаемым, а взгляд блеклым, несмотря на чётко очерченные поджатые губы. При жёлтом свечном свете он выглядит особенно мрачным и потусторонним, но, может быть, всё это — просто игра теней. — Ты опоздал к ужину, — произносит Ганнибал, бросая на Уилла быстрый непритязательный взгляд (который, однако, всё равно пробирает до костей), но не торопясь отложить планшет в сторону. Грубо, доктор. Свой ужин он сам давно завершил, и теперь сидит, откинувшись на спинку стула с бокалом вина перед собой. Он мог бы расположиться в гостиной, — хотя бы потому, что благодаря камину там сейчас теплее, чем в остальной части дома. Вместо этого он остаётся ждать Уилла на кухне. Собственная порция ужина также дожидается Уилла на столе, — накрытая непрозрачной крышкой (скрывая содержимое от глаз) и явно давно остывшая. Уилл всегда подступается к ним с опаской, — к блюдам, накрытым крышкой. Это та часть текущих реалий их совместной жизни, с которой он ничего не может поделать. Едва ли имея для этого реальный повод, он каждый раз опасается того, что, открыв тарелку, он найдёт на ней что-то действительно ужасающее, что-то злонамеренно провокационное, что-то, чего там ни при каких обстоятельствах не должно быть, — не должно, но может, — потому что речь идёт о Ганнибале, и когда дело касается причинения Уиллу страданий (физических или душевных, чаще — душевных), он привык не размениваться на мелочи. Там вполне может оказаться чья-то знакомая голова, или язык, или пальцы, или что угодно другое, и Уилл опасается этого вдвойне после того, как Ганнибал вот так пропадает на несколько дней «по делам». Он полагает, что Ганнибал об этом знает, и что делает это — нагнетает — нарочно. Уилл приоткрывает тарелку, но и в этот раз (как и все предыдущие разы до этого) там оказывается всего лишь ужин: приготовленные рыба с картофелем. Он тут же начинает думать (и сокрушается) о том, что его буйная фантазия приписывает Ганнибалу несвойственные ему ужасы беспочвенно; что Ганнибал далеко не так изощрён и ужасен, каким мнит его Уилл в своих мыслях. Но затем он вспоминает, что он имеет дело с одержимым им Чесапикским Потрошителем (который сам более чем осведомлён о собственной изощрённости), с тем самым человеком, который просунул в его пищевод человеческое ухо и вскрыл череп судье по его процессу, выскоблив оттуда его мозг и подвесив самого судью на цепях посреди зала суда, с тем человеком, который сложил оригами из человеческой плоти, и ещё позже так хорошо постарался, чтобы другой убийца убил его семью. Так что какого чёрта: его совесть в этом вопросе чиста, и любые его сомнения в собственных сомнениях он отбрасывает в ту же секунду. Уилл закатывает рукава свитера для того, чтобы вымыть руки после улицы, и, развернувшись к Лектеру спиной, чувствует, как тот сверлит взглядом его затылок. — Дерево, из-за которого весь район остался без электричества, перегородило шоссе. Пришлось прогуляться, чтобы не ждать, пока коммунальные службы расчистят дорогу, — говорит он и морщится от собственных слов, потому что даже на его вкус это звучит как дешёвое оправдание, несмотря на то, что всё было в точности так, как он описал. — Я не был уверен, что ты вернёшься сегодня, — добавляет он. — Ты задержался. — Туше́. Уилл разогревает себе ужин на газовой плите и под неодобрительным взглядом плещет в свой бокал немного вина. — Как прошла твоя поездка? — интересуется он, потому что это, по крайней мере, вежливо. — Продуктивно. Спасибо, Уилл. Что ж, громких новостей не было, так что, возможно, он уезжал не для того, чтобы выпотрошить кого-то, или сделал это по-тихому. В общем-то Уиллу по большей части всё равно (по крайней мере, пока это не кто-то, кого он знает, и он уверен: в этом случае Ганнибал не был бы столь молчалив). Так или иначе здравомыслия в нём достаточно, чтобы не размышлять о противостоянии ветряным мельницам. — Как прошёл твой день? — возвращает любезность Ганнибал, и Уилл пожимает здоровым плечом. — Слонялся по городу, кормил птиц на побережье. Пообедал в Макдональдсе, — озвучивает он, потому что почти уверен, что Ганнибал и без его признания уже учуял на нём этот въедливый запах передержанного фритюрного масла. Ганнибал едва заметно морщит нос, но не комментирует. А мог бы сказать что-то невероятно мелодраматичное, вроде: «Что ж, надеюсь, эта рыба тоже придётся тебе по вкусу». Рыба, однако, действительно приготовлена великолепно, и Уилл не может не удостоить Ганнибала комплиментом, наблюдая затем, как на короткое мгновение светлеет его лицо. Уилл воодушевлённо урчит и позволяет положить себе добавки картофеля и подлить ещё немного вина. Периодически он бросает на Ганнибала взгляды, но тот упорно продолжает его игнорировать, и приходит в движение только тогда, когда Уилл заканчивает с ужином. Ганнибал убирает за ним со стола и от горящей на столе свечи поджигает ещё несколько (Уилл, наблюдая за ним из-под ресниц, не может оторвать взгляда от того, как от огненных всполохов пляшут тени на его лице). Он уносит их к раковине и, развернувшись к Уиллу спиной, встаёт мыть посуду, словно только этого и ждал весь вечер. Подобная услужливость с его стороны — почти редкость, и наводит на неспокойные мысли: они достаточно часто ужинали в разное время, и Уилл был всегда вполне способен помыть за собой посуду самостоятельно. Что-то крутилось у Ганнибала на уме, и проходят минуты, прежде он чем подаёт голос. — Я был впечатлён твоим уловом за эти несколько дней. Полагаю, ты провёл на заливе всё свободное время? — Его руки продолжают оттирать сковороду от жира, и Уилл думает о том, что по трубам сейчас льётся ледяная вода. Что Ганнибал мог бы дождаться подачи электричества, — незачем было торопиться, — но отчего-то этого не сделал. Он думает, что Ганнибал вообще не должен был этим заниматься, но, очевидно, он ощущал острую потребность чем-то занять свои руки. — В основном, — отзывается Уилл. — На заливе хотя бы не пришлось светить разбитым лицом. И это была всего пара рыбин; я выпустил обратно бо́льшую часть улова. Ганнибал задумчиво мычит, и на некоторое время на кухне снова становится тихо. — Мне невольно пришлось вспомнить о Беделии сегодня. — Беделии? — переспрашивает Уилл удивлённо, приподнимая бровь. Меньше всего на свете в подобный этому вечер он ожидал услышать о ней. — Тебе известно, что она покинула Балтимор вскоре после того, как тебя поместили в больницу. Уилл делает вид, что пропускает мимо ушей это безликое «тебя поместили», — как будто бы это было не его, — Ганнибала, — грёбаных рук дело. Впрочем, сам Ганнибал, кажется, в этот раз не то чтобы намерен замалчивать факт своего непосредственного участия: — Это решение далось мне не так легко, как я мог ожидать, и не прошло бесследно, — признаётся он, чем вызывает у Уилла искреннее удивление. — Вероятно, оттого я был в некотором роде беспечен с ней. — Ты мог позволить себе побыть с ней немного беспечным. Она была твоим психотерапевтом. В полумраке кухни света от свечей не хватает, и Уилл не видит его лица, поэтому всё, за чем он может наблюдать, — это предплечья и кисти его рук, покрытые белой мыльной пеной, продолжающие увлечённо оттирать жир с тарелок. — Однажды ты спрашивал меня об этом: только её скоропостижный отъезд остановил меня от её убийства. Я пришёл за ней в её дом, но к тому моменту она уже покинула город. — Ганнибал принимается смывать с посуды мыльную пену. — Однако она оставила для меня прощальный подарок. Флакон своих духов. — Ты оценил этот жест. — Это было изысканно, — миролюбиво соглашается Ганнибал, и Уилл слышит намёк на тёплую улыбку в его голосе (впервые за вечер). Он говорит себе, что это не задевает его. Но это задевает. Ганнибал выключает воду и всё так же, не глядя на Уилла, принимается увлечённо вытирать тарелки сухим полотенцем. Уилл всё ещё не совсем понимает, к чему тот клонит. — Сегодня я проверял наши запасы, — нарочито небрежно произносит Ганнибал. — И нашёл кое-что в нашей морозильной камере. Глубоко и тщательно запрятанное, подальше от ненужных взглядов. Уилл в ту же секунду чувствует, как резко земля уходит у него из-под ног, и любые уместные сейчас слова просто застревают в его горле. — Ты собирался сказать мне о ней? Ганнибал стоит всего в нескольких шагах от него. Он по-прежнему повёрнут к нему спиной, его голос холоден как арктический лёд, и жёсткая линия его плеч отчего-то приводит в ужас. — Тебе известно, что в мои планы не входило надолго здесь задерживаться. Я уверен, что ты не стал бы — не смог бы — перевозить её с собой с места на место. Так скажи мне, Уилл, ты ждал какого-то особенного случая? Хотел оставить её в качестве прощального подарка? Ганнибал щёлкает языком разочарованно, словно обкатывает какую-то мысль, и Уилл в деталях может представить себе его лицо, обуреваемое непреодолимой жаждой крови, то, как изгибаются в отвращении его губы. — Или же ты отложил её ради другого последнего ужина? — Неожиданно он звучит таким израненным и разбитым. И разъярённым — тем самым ужасным тихим образом. Уилл слышит его голос, слышит его слова, он может сложить их в предложения и понять их суть. Он понимает, о чём Ганнибал спрашивает, и понимает, что этот вопрос адресован ему, но прямо сейчас он чувствует себя тупой и немой рыбой, выброшенной из своей привычной тихой среды обитания и оставленной задыхаться. Ему стоит ответить. Что-нибудь. Признаться, соврать, оправдаться, — в конце концов. Но вместо этого… Он не совсем осознаёт, как это происходит. Он просто знает, что, если он, растеряв все слова, останется истуканом сидеть на месте, снова случится что-то ужасное, что-то непоправимое — за него снова всё решит кто-то другой. Фантазировать не надо, — готовая картинка, где он лишён права последнего слова, двоится в его глазах: разговоры на кухне в подобном тоне ещё никогда не заканчивались ничем хорошим. Уилл снимается со своего места и сокращает расстояние между ними в несколько стремительных шагов. И прежде чем он действительно успевает достичь Ганнибала, тот резко разворачивается и, на подлёте перехватив его руки, больно впивается пальцами в его запястья, пресекая любые его дальнейшие действия. Словно издалека Уилл слышит звук выпавшей из его рук тарелки, глухо звякнувшей о каменную поверхность столешницы, собственный сдавленный удивлённый вздох. Один из острых, заточенных кухонных ножей остаётся лежать аккурат под ней. Нетронутым. И всё же намеренно отложенным заранее. не подкрадывайтесь / не убегайте / не поворачивайтесь спиной / не смотрите в глаза / не провоцируйте / не делайте резких движений / не прикасайтесь (Не подходи близко и даже не вздумай его касаться!); — всё это элементарные правила безопасности при встрече с любым диким зверем. И Уилл даже не подумал вспомнить о них. Он шипит и инстинктивно дёргается назад — безуспешно, конечно. Он успевает заметить, как на всего одно короткое мгновение во взгляде Ганнибала, готовом сжечь его на месте, мелькает что-то глубоко человеческое, но уже через секунду тот снова мрачнеет грозовой тучей и закрывается полностью. И только его адамово яблоко предательски вздрагивает. — Снова торопишься с выводами. Рубишь с плеча. Драматизируешь, — обвиняет его Уилл, хватаясь за этот остаточный след уязвимости. — Ждал, что в моей руке будет нож, — выплёвывает он с досадой, без стыда и без намёка на испуг сверля встречным гневным взглядом его лицо. — Вот чего ты ожидаешь от меня? — задаёт он Ганнибалу его же собственный вопрос. — Последнего ужина? Удара в спину? Он не хочет признаваться себе в этом, он ещё не до конца может определить причину, но узнать о подчёркнутой готовности Ганнибала к подобному исходу — невыносимо больно. Собственное сердце колотится наскоком: его нож у него за поясом, и мысль о том, чтобы им воспользоваться даже не пришла ему в голову. Насколько был готов Ганнибал воспользоваться своим? Почему не воспользовался? Господи. Чего он вообще хотел добиться своим броском? То, что он сейчас выкинул, было форменным самоубийством. Он не мог не знать, какая реакция за этим последует. Теперь, стоя в непосредственной к нему близости, он каждым своим нервом чувствует, что, чтобы нанести ему новое, едва ли совместимое с жизнью увечье, Ганнибалу даже не потребуется прикладывать никаких усилий. (И, может быть, ты намеренно хотел спровоцировать его на это?) Нет, конечно, нет. Боже. Не спровоцировать. Он надеется, что не врёт себе. Уилл переводит взгляд с чужого, такого отрешённого сейчас, лица на их руки, — на пальцы Ганнибала, обхватившие его запястья, впивающиеся короткими ногтями в его кожу. Они вовсе не тонкие, — они большие и мозолистые, и Уилл скорее опознал бы в них пальцы опытного мясника, привыкшего работать с тяжёлым инструментом, нежели пальцы врача, хирурга, терапевта. Скованные в них запястья словно полыхают огнём. Цепенея, он заставляет себя сделать глубокий прерывистый вдох, и его одеревеневшие мышцы начинают неохотно расслабляться. Он обмякает, сдерживаемый чужими руками, всеми костьми чувствуя новую волну подступающей дрожи. Ганнибал ослабляет хватку и в конце концов полностью выпускает его руки из своих, почти что отталкивая Уилла от себя, и отстраняется сам, прислоняясь задом к раковине. — Ты всегда находишь новые способы меня удивить, — ровно говорит он, даже не пытаясь скрыть просочившееся в голос раздражение. — Особенно сейчас, когда так упрямо продолжаешь держать меня на расстоянии. Он так чертовски зол. Угроза, что исходит от него, практически материальна. Но помимо этого… Желание, с которым Ганнибал вожделеет снова пробраться в его голову, пробраться к нему, прикоснуться к его мыслительному процессу, — оно невероятно, и заставляет Уилла почувствовать почти стихийную слабость в коленях. Отстранённо он думает о том, что Ганнибал, уезжая, возможно, ожидал, что по возвращении его встретит пустой дом. Думает, что, вероятно, именно поэтому Ганнибал прибрал их общее пространство: он словно стёр себя из его системы, избавив Уилла от каждого назойливого напоминания о себе, таким образом помогая ему заодно избавиться и от очевидно раздирающих его сомнений. Он, вероятно, предоставил ему путь для отхода, Уилл даже не задумывался о том, чтобы рассмотреть подобную возможность. — Ганнибал… — выдыхает он только его имя сокрушённо и почти беззвучно. В его сознании что-то в очередной раз, кажется, перемыкает. Декорации и контекст отличаются, но сила порыва слепо ведёт его вперёд. Он приподнимает руку, не уверенный, что он хочет сделать ею дальше, и затем льнёт к нему словно в поисках опоры, обессиленно припадая, прижимаясь щекой к чужому плечу, будто вознамериваясь опровергнуть его слова, что нет, — нет никакого расстояния, я прямо здесь, возьми и просто забери меня, сделай со мной наконец-то хоть что-нибудь, потому что я больше не могу держать это только в своих руках. Освобождённые руки (которые всё ещё сохраняют память о минувших жестоких прикосновениях) дотрагиваются до чужой груди, — почти ошеломлённые тем, что им это позволено, — скользят по мягкой шерсти свитера, спускаются ниже, касаются горячих боков, соединяясь кольцом вокруг спины Ганнибала, в пальцах сминают его мышцы, будто пробуя свою силу. Уилл утыкается носом в его шею. — Боже.