***
Ганнибал распахивает глаза посреди ночи от стойкого ощущения, что воздух в его комнате приходит в движение. В первые секунды бодрствования он почти рефлекторно хватается за скальпель, всегда хранящийся поблизости, но останавливается на полпути. Вместо этого он моргает несколько раз, стряхивая с себя сон, сжимает и разжимает пальцы, разгоняя по венам кровь, и высвобождает руку из-под подушки. Он уже знает, что это Уилл — он слышит его запах раньше, чем его глаза привыкают к темноте. Так что Ганнибал не испытывает удивления, когда, приподнявшись на руках и бросив взгляд в открытый дверной проём, он видит там его застывшую фигуру. Сквозь плотные шторы внутрь комнаты просачивается только тонкая полоска лунного света. В этом мраке белая футболка Уилла выделяется ярким, почти сияющим, пятном. Выпрямляясь, Ганнибал спускает ноги с кровати на мягкий ковёр. — Уилл, — встречает он его хриплым ото сна голосом. Проходит несколько секунд, и зрение Ганнибала привыкает к темноте достаточно, чтобы он различил, как тот, стоя на пороге, нерешительно переступает с ноги на ногу и чешет предплечье с характерным звуком. А затем делает первый шаг в глубь его комнаты. Он переступает бесшумно, на одних носках, словно крадётся, и останавливается только тогда, когда коленями утыкается в матрас между разведённых ног Ганнибала. — Уилл, — повторяет Ганнибал, глядя на него снизу-вверх — отчуждённо и остро, в темноте пытаясь разгадать его лицо. Он чует от Уилла лёгкий запах бурбона и возбуждения, слышит его неровное дыхание. Слышит, как скрипят челюсти у него во рту от того, как сильно он стискивает зубы. Но сам Уилл упорно продолжает молчать. Ганнибал опускает правую руку на внешнюю сторону его бедра, — такого доступного и манящего, что это грех — не прикоснуться, — и медленно ведёт ею вверх: по коже ноги, покрытой негустым волосяным покровом, по плотной ткани боксеров, ещё выше, — пока большой палец не достигает выступа тазовой кости. Левой рукой Ганнибал повторяет движение, скользит обеими руками ему за спину, деликатно сжимает его ягодицы в ладонях, а затем, ныряя под футболку, почти невесомо пробегается пальцами по обнажённой коже вдоль резинки белья. Он слышит, как сверху доносится шумный рваный выдох, и запах чужого возбуждения становится ещё острее. Придерживая Уилла за бёдра, Ганнибал мысленно отсчитывает до пяти и отстраняет его от себя. Заставив его сделать полшага назад, он убирает прочь от него свои руки. — Что дальше, Уилл? — устало спрашивает он и на слух различает, как Уилл, до сих пор не проронивший ни слова, облизывает губы. — Зачем ты пришёл? — Я… — начинает было Уилл, но замолкает так резко, что следующий за этим вопрос Ганнибала звучит так, будто тот перебивает его. — Хотел бы возобновить свою терапию?***
В его голосе Уилл различает кривую улыбку. Ещё он слышит в ней горечь. Раздражение и, может быть, гнев. В такой поздний час эти эмоции кажутся такими незамутнёнными, что у Уилла становится сухо во рту. Потому что ты явно нуждаешься в терапии, — слышит он также комментарий в своей голове, и на этот раз он не знает, кому этот комментарий принадлежит: ему или Ганнибалу. — Не смей вешать мне лапшу на уши. — Потому что это будет единственный правильный ответ на мой вопрос, — продолжает Ганнибал. И в какой-то момент, памятуя о закончившемся полной катастрофой поцелуе на кухне, Уиллу начинает казаться, что какими бы ни были его дальнейшие телодвижения и намерения, Ганнибал не позволит их ему до тех пор, пока Уилл не вывернет перед ним свою душу наизнанку. В голову вдруг приходит запоздалая мысль, что прийти сюда посреди ночи было огромной ошибкой; что сейчас — самое время начинать готовиться жалеть о ней. Но Ганнибал поднимается на ноги, и внезапно очень близко к Уиллу его оказывается слишком много. В отличие от Уилла, он одет только в пижамные штаны, и от его широкой обнажённой груди с такого ничтожного расстояния буквально пышет жаром, — Уилл чувствует это даже через свою футболку, — как и чувствует его яркий маскулинный запах, враз заставляющий закружиться голову. Он знает запах его сонного тела, и последние недели он думал о нём непозволительно много. Молчание затягивается, и Ганнибал, должно быть, чувствует, что Уилл не собирается давать ему какой-то ответ. Он прячет руки у себя за спиной, цепляясь пальцами одной руки за запястье другой, и наклоняется к Уиллу совсем немного: чтобы тот смог расслышать даже самый тихий его шёпот. Не то чтобы в ночной тиши дома посреди глухомани в этом действительно была необходимость, — но Ганнибал использует этот манёвр для запугивания, для нарочитой демонстрации своего авторитета, и Уилл не может сказать, что сейчас это не срабатывает. — Горечь от твоей утраты так терзала меня, Уилл, — выдыхает наконец он ему прямо на ухо, и Уиллу приходится подобраться, чтобы заставить себя не дрогнуть от тревожных интонаций, сквозящих в его голосе. — Тот вечер, когда ты вернулся в мой кабинет, я помню так же ясно, словно он был вчера. Осторожный и ранее незнакомый мне; прекрасный опасный зверь, забредший в мой дом. Упакованный как самый желанный рождественский подарок. Каждый твой тщательно выверенный шаг, твой дерзкий взгляд, твой греховный рот, с пренебрежительностью выбрасывающий желчные слова в атмосферу моего кабинета. Весь состоящий из острых углов, которыми было можно колоть лёд. Изощрённая приманка, рассчитанная на самую редкую добычу. Ганнибал делает паузу, и вместе с его голосом время в комнате практически останавливается. Кажется, что он смертельно разочарован им сейчас и, может быть, именно по этой причине от него фонит опасностью. К тому же он по-прежнему не касается его. — Ты обескуражил меня, — непритворно признаётся он. — В тот вечер мне пришлось признаться себе… что мой интерес к тебе возрос до непозволительных масштабов. Ты пробил брешь в защите, которую я создавал, оберегал и нежно лелеял годами, Уилл. — Мягкая «л» в его имени умирает на кончике языка Ганнибала и на долгий момент повисает в воздухе между ними. — Ты пришёл ко мне под благовидным предлогом, чтобы затем обмануть меня. И совратить меня. Акцент делается особенно чётким, шипящие и рычащие звуки заставляют встать дыбом волоски на предплечьях. Ганнибал поднимает руку, и Уилл чувствует, как прямо поверх футболки, едва её касаясь, он повторяет пальцем траекторию, оставленную ножом для резки линолеума. Кожа взрывается снопом искр. — И ты поплатился за это. Уилл заставляет себя не вздрогнуть, хотя ничего не может поделать со сбившимся дыханием: до сих пор он никому и никогда не позволял касаться себя в этом месте. И то, что Ганнибал сейчас, — когда он так глубоко недоволен им, — действует так невесомо — самую малость приводит в замешательство: он мог бы вцепиться в этот шрам и разодрать его ногтями; зубами выдрать из него кусок. Закрепить свои права. И Уилл всё ещё продолжает ждать, что рано или поздно именно это он и сделает. — И вот ты снова здесь: по собственной воле идёшь в мои руки, готовый совершить новое подношение. Под покровом ночи крадёшься в мою постель, влажный и пропахший ночными кошмарами и возбуждением, что мучают тебя день и ночь. В тот раз ты добровольно принял пищу с моего стола. Его ладонь медленно ползёт от центра живота, обводя незримый желудок, выше, и замирает посреди грудной клетки. — Каким твоё подношение будет в этот раз? Что ты планируешь делать дальше, Уилл? Если бы только он сам знал. Уилл прерывисто вздыхает, собирая в кулак всю свою решительность, и вызывающе дёргает подбородком. — «Возрос до непозволительных масштабов», — раздражённо повторяет он за Ганнибалом тихим порыкивающим голосом. — Это просто слишком вульгарно для тебя — без излишнего драматизма признаться, что с того вечера ты мечтал нагнуть меня над своим столом и трахнуть. Сказав это, он слишком живо видит это перед своими глазами: себя со спущенными штанами и бельём; расстёгнутая пряжка его ремня бренчит о деревянный паркет, его тазовые кости болезненно впиваются в широкий лакированный стол (который тихо поскрипывает под их весом), его рот распахнут широко, и шумное надсадное дыхание оставляет на поверхности стола следы конденсата; Ганнибал, чьи клетчатые брюки тоже спущены к лодыжкам, а пиджак сброшен на спинку кресла (чтобы не запачкать дорогую шерстяную ткань, конечно), одной сильной рукой прижимает его сверху, заставляя Уилла растечься по столу безвольной массой, а другой придерживает его за бедро, отодвигая в сторону ягодицу, предоставляя себе больше пространства. Его движения приятно-скользящие, взвешенно-грубые, но размеренные. В погоне за собственным удовольствием он берёт его именно так, как ему самому нравится, ведь если Уилл, принимая его, будет достаточно благодарным, достаточно покорным, достаточно хорошим, Ганнибал неминуемо позаботиться о нём позже, когда усадит его голой задницей на стол и, удерживая его ноги широко раздвинутыми, высосет ему через член весь мозг. Это снилось ему. Он видел этот сон неоднократно. Он видел его задолго до броска в океан; до побега Ганнибала в Италию. Он сидел в его кабинете, вспоминал этот сон, из сеанса в сеанс занимаясь с ним глазами непристойностями, и думал о том, что в скором времени он собирается предать его. Уилл чувствует усиливающуюся дрожь в ногах. С его губ срывается тихое ругательство. Ганнибал, игнорируя его выпад и нарочитую грубость, только продолжает смотреть на него молча со снисходительным вызовом в глазах. И кажется, что он уже ничего не скажет, но затем Уилл слышит тихий заговорщицкий шёпот прямо на ухо: — Что это заставляет тебя чувствовать, Уилл? — но это не Ганнибал. Это его двойник, склонившийся над ним сзади, выпорхнувший из видения, и это его дыхание щекочет другую ушную раковину Уилла. Измождение. Словно Ганнибал — это стакан воды, который стоит прямо у него под носом, а он сам — человек, застрявший в пустыне и умирающий от жажды. Только протяни руку… Поэтому дальше, — дальше, — Уилл втягивает через зубы воздух и толкает Ганнибала в грудь ладонями, обрушивая его на постель. Он даже немного жалеет, что не может во всех красках рассмотреть его лицо в этот момент: Уилл смог удивить его или Ганнибал именно этого от него и ждал? Падая, распахнулись ли его губы, чтобы глотнуть воздуха? Округлились ли от удивления его глаза? Что-то подсказывает ему, что нет, ничего из вышеперечисленного не тронуло прочную маску невозмутимости. И это определённо раздражает. — Мне не нужна чёртова терапия, — рычит на грани с шёпотом Уилл ему в лицо. Он забирается на матрас, становясь коленями по обе стороны от чужих бёдер, и рукой прижимает Ганнибала за основание горла к кровати. — И мы оба знаем, что это неправда, — апатично отвечает тот, будто не замечает на себе его веса, на своей шее — веса его руки. — Как же ты жесток, — произносит Уилл, не в силах не испытывать одновременно и удивление, и восхищение этой жестокостью. Его глаза в этой темноте выглядят безумными. — Как же ты жесток и мелочен, и мстителен, особенно когда сталкиваешься с вещами, которые тебя пугают и заставляют тебя чувствовать себя уязвимым. Прячешься за длинными обличающими речами, переводишь стрелки. Играешь на нервах своим ядовитым языком и с прицельной точностью намеренно бьёшь по самым больным местам. Заставляешь чувствовать себя вскрытым, лишь бы никто не сумел коснуться тебя самого. Готов буквально выпотрошить за это. Ганнибал неприязненно кривит рот, обнажая зубы, и позабавленно хмыкает с нарочито искренним удивлением в голосе: — С чего бы мне быть напуганным, Уилл? Это твоё сердце готово в ужасе выскочить из груди. — И Уилл знает, что Ганнибал прав: он чувствует биение каждой отдельной клеткой своей плоти, оно грохочет словно дизельный молот в его ушах. — Но всё-таки ты здесь, и несмотря на пожирающий тебя страх, ты пришёл сюда не для того, чтобы просто лечь спать в моей постели. Так зачем же, Уилл? Уилл совсем немного придавливает чужое горло, сильнее наваливаясь на Ганнибала весом, но тот этому только рад (конечно, рад!). Уилл знает, что своими словами он попал точно в цель, — он видит это, потому что Ганнибал снова делает это: снова переводит стрелки, снова непомерно много болтает своим красивым ртом; болтает, потому что он просто не в силах заткнуться. Потому что положение, в котором они оба сейчас оказались, нервирует его (пусть он ни за что не покажет этого), поэтому всё, что ему остаётся, чтобы не скомпрометировать себя, — продолжать праздно болтать и ждать, во что выльется его болтовня. Руки Ганнибала по-прежнему свободны, и вся эта демонстрация Уиллом силы сейчас — не более чем представление, которое Ганнибал позволяет ему устроить. Они знают об этом оба, и оба продолжают притворяться. — Не ради терапии. Я ясно дал это понять, — зло повторяет Уилл, глядя в чёрные провалы глаз Ганнибала, его скульптурно-безразличное лицо. И с каждым новым словом его голос становится всё тише: — Я устал чувствовать то, что я чувствую, Ганнибал. Мне нужно с этим разобраться. Мне нужна твоя помощь. — Помощь, — эхом повторяет за ним Ганнибал, и Уилл ясно различает едкие нотки насмешливости в его голосе. — Не терапия. Он делает паузу и глубокомысленно вздыхает. Намёк на ироничную улыбку растягивает его губы; Уилл видит, как блестят его клыки в лунном свете, когда он начинает говорить. — Когда-то ты уже предпринимал попытку разобраться со своими чувствами, и вещи, что ты выяснил о себе, пришлись тебе не по нраву. Растягивая время, Ганнибал даёт ему возможность насладиться своим положением ещё немного (хотя едва ли то, что Уилл сейчас чувствует даже отдалённо можно назвать «наслаждением») и сглатывает напоказ, — позволяя ему прочувствовать, как под его пальцами перекатывается адамово яблоко. — Что же мне делать с тобой в этот раз, Уилл, — задумчиво тянет он, а затем хватает его за плечи и одним рывком переворачивает их, меняясь с ним местами. И вот он уже сверху, и Уилл, обезоруженный, хватая ртом воздух, лежит прямо под ним — на его разворошённой постели, на его простынях, податливый, мягкий, тяжело дышащий. — Пожалуйста, — шепчет он. Он не выглядит напуганным, но его дыхание всё равно в очередной раз сбивается; он ахает, когда оказывается прижатым к матрасу (он говорит себе, что с таким звуком это просто воздух покидает его лёгкие), и облизывает губы. — Мне нужно это. Мне нужен ты. — В прошлый раз ты хотел лишь мою свободу, Уилл. Как много меня ты хочешь получить теперь? — Всего. Всего тебя. Он так взвинчен, что сердце колотится в груди, явно пытаясь пробить ему рёбра, и Ганнибал чувствует его ритм как свой собственный. Ну и кто здесь напуган? — читается в его умеренно-насмешливом взгляде. Он практически лежит на Уилле теперь, подавляя его собой и своим весом: его рука на шее Уилла, их ноги переплелись, их эрекции, скрытые за несколькими слоями ткани, — такие твёрдые и тяжёлые, что это почти причиняет боль. — Всего меня. — Ганнибал щёлкает языком, деланно размышляя над его словами, и по-учительски объясняет: — Для того, чтобы получить что-то, вначале необходимо отдать что-то равноценное, Уилл. Уголки его губ снова приподнимаются в позабавленной ухмылке, и Уилл так голоден по ней. Ясно как день, что Ганнибал над ним издевается, что набивает себе цену, но Уилл готов пить каждую из его улыбок, обращённую к себе, как воду. И готов терпеть многое, лишь бы он не прекращал смотреть на него с тем вниманием, с которым смотрит на него сейчас. Лишь бы этот контакт не прекращался. — Услуга за услугу, — понимающе кивает он, и Ганнибал согласно гудит в ответ. Если бы Уилл только мог, он бы откинулся в матрас ещё сильнее, ещё глубже: выставляя для Ганнибала своё горло, свою плоть, своё что угодно. Он думает о том, что, может быть, вырвавшееся из его рта на днях опрометчивое предложение съесть себя, было не таким уж опрометчивым, — он определённо размышлял об этом больше раз, чем было приемлемо (а приемлемо было об этом вовсе не размышлять). Ох, как он не в порядке. — Всё, что у меня осталось — только я. И я здесь. Я весь перед тобой. Ганнибал сжимает на его открытой шее руку, прямо под челюстью — не с намерением лишить дыхания, — просто ощутимо. Другой рукой — проводит по лицу и по волосам Уилла, и очень нежно, почти по-отечески, прижимается губами к его виску. Это не поцелуй, только лёгкое прикосновение. — Уверен, я уже отдал тебе всё, что мог, — шепчет Уилл, тая от этой нежности. — Ты забрал сам всё остальное. Он почти готов к тому, что с Ганнибала станется сейчас начать новый высокопарный спор — просто чтобы посмотреть, как Уилл лишний раз или выйдет из себя, или развалится по швам. Может быть, всё сразу, — чтобы затем было легче всковырнуть его ещё глубже. Но этого не происходит. Вместо этого Ганнибал просто поджимает губы и прикрывает глаза, словно приходит в какое-то согласие с самим собой, и затем тихо произносит: — Нет, я полагаю, что это не совсем так, мой дорогой. — Касаясь губами едва ощутимо, Ганнибал очерчивает ими скулу Уилла, его щетинистую щёку и оцарапывает зубами линию челюсти, заставляя того задыхаться и трепетать от предвкушения. — Но только в твоих силах это исправить. Он находит его приоткрытый в придыхании рот и зависает над ним своим, не то дразня его, не то спрашивая: готов ли ты? Они дышат одним воздухом — густым, тяжёлым, влажным, и Уилл стоит всего в одном шаге от того, чтобы застонать от разочарования, ещё не понимая, что сейчас всё только в его руках, — потому что слишком долго вообще ничего не происходит, — Ганнибал тянет время, словно получает удовольствие только от этого. Но затем он наконец-то очень медленно, очень размеренно один единственный раз толкается, скользит своей эрекцией поверх его, и Уилл рассыпается. Это словно подачка, предпродажная демонстрация; обещание чего-то, что может произойти, если события развернутся правильным образом. Уилл — понятия не имеет, что будет правильным; какое ещё мучение для него изобретёт Ганнибал, чтобы продлить его пытки. Он испускает шумный вздох, полный отчаяния, практически в чужой рот, а потом опускает руку Ганнибалу на затылок, лихорадочно путаясь в его волосах и царапая кожу, и тянет к себе, захватывая его губы. Поцелуй влажный, чувственный, весомый, и его мало, так ужасно мало. Уилл инстинктивно толкается бёдрами Ганнибалу на встречу, и стонет, когда снова так сладко чувствует его. Он слышит, как сбивается его дыхание прямо ему в рот, и это взвинчивает ещё сильнее. — Почему ты никогда не делал этого? не целовал меня? — не доверяя собственному голосу, шепчет Уилл, когда их губы с влажным звуком разделяются, боясь упустить мгновение мнимой нежности этого чудовища. — Ты же хотел. Ты не мог не хотеть. — Потому что этого не хотел ты, — тихо отвечает Ганнибал, лаская его лицо и проводя большим пальцем поверх корочки заживающей скулы. — Чушь собачья. Ты всегда знал лучше меня самого, чего я хочу. — В отличие от тебя, Уилл, я всегда хотел для тебя только лучшего. — Ганнибал гнёт губы в улыбке. — И ради твоего же блага, это должен был быть твой осознанный шаг. Твоё собственное решение. У меня никогда не было намерения склонять тебя. — Всё ещё звучит как чушь собачья. Ты мог сколько угодно склонять меня к убийству, но не к близости, да? Сложно поверить собственным ушам; он почти готов задохнуться от зависти к его вопиющей наглости, к силе его самообладания. Впасть в тихую истерику, разожжённую изящностью его манипуляций. И опять же: лицемерие Ганнибала бьёт все рекорды. — Ты знал, что я ждал этого каждый раз, когда ты касался моего грёбаного лица. Ты держал меня в своих руках, позволяя забыть о существовании всего остального мира, и ты не заставишь меня поверить, будто… Господи, это были десятки упущенных возможностей. Когда он ночами стоял под его дверью, слушая, впитывая, его кошмары, — Уилл в глубине души ждал и надеялся, что Ганнибал однажды просто вломится, чтобы привести его в чувство, — он так нуждался в нём! Все те многочисленные весьма неоднозначные моменты близости в его офисе. В музее Уффици, во Флоренции — спустя девять месяцев после той кошмарной ночи. Перед тем, как вскрыть его череп, накормив его отвратительным отваром из травы, и наконец убить его, — он был полон намерений убить его, — и какой же это было бы потерей, если бы их губы так ни разу и не встретились! В его доме, после того, как Ганнибал вынес его с фермы Вёрджеров, — он отмыл Уилла от крови, обработал его раны, переодел его — да ради Бога! — Уиллу нужна была банальная человеческая близость, а не очередные метафорические разглагольствования. Возможно, тогда бы Уилл никогда не оттолкнул его! В доме на утёсе, когда они ждали Дракона, и Ганнибал смотрел на него тем взглядом, разливая вино по бокалам. Или позже: Уилл ждал, что Ганнибал, возможно, сделает это на самом утёсе, — когда они были ранены, возбуждены после битвы и перемазаны своей и чужой кровью, и хотели этого оба, как никогда, — это было бы правильно. Так правильно. Он думал… Он думал, что там на утёсе — это точно произойдёт. Их губы были так близко, — Уилл тянулся к нему, почему Ганнибал его отверг? — О боже. И когда я позвонил тебе, — чувствуя себя совершенно разрушенным, говорит Уилл, набирая в грудь больше кислорода, — когда я услышал в телефонной трубке твой голос, я предупредил тебя, чтобы ты ушёл… И увидев тебя на кухне, я знал, что ты убьёшь меня. Но ты распахнул объятия и дотронулся до моего лица. Ты касался так нежно. И я надеялся… Я надеялся, ты поцелуешь меня, что ты простишь меня, — ты должен был поцеловать меня, я думал, что ты… ты позволишь мне уйти с тобой. Ты выпотрошил меня вместо этого. Ужасно выкладывать всё это подобным скопом, лёжа под ним, ощущая на себе смертоносный вес его тела. Уилл чувствует себя распятым под его руками, и шрам на животе отзывается призраком боли на каждое слово. Он никогда не собирался говорить с Ганнибалом об этом. Уж точно он не собирался говорить с ним об этом в подобных обстоятельствах. — Ты должен ясно понимать, — тихо говорит Ганнибал, гладя его по влажным щекам. Он смотрит на него ровно, бесхитростно. С печалью на лице. Он проводит по его волосам ладонью. — Именно поэтому я не мог сделать этого. Чтобы ты мог сам выбрать меня в каждый из этих моментов. Это жалко. И невыносимо. И Уилл знает, что Ганнибал скажет дальше, и каждое брошенное им обвинение сопровождается новым мягким поцелуем в его безвольные распахнутые губы. — Ты не сделал этого, Уилл. Не выбрал меня — не выбрал нас — ни разу, сколько бы возможностей перед тобой ни открывалось. Ты избегал ответственности и продолжал ждать, пока я сделаю выбор за тебя. Я не мог позволить тебе иметь подобное оправдание. Это было не тем, что я желал от тебя получить. Так что, полагаю, это возвращает нас к началу и к твоему вопросу: ты не хотел этого между нами. Но Уилл хотел. Он просто был уверен, что это не то, что ему нужно. И теперь Уилл думает о том, что с тем же успехом Ганнибал мог бы заменить поцелуи ударами ножа между рёбер, — кажется, они могли бы ранить точно так же. Это всё не имеет смысла, — хочет сказать Уилл. В глазах печёт; он распадается на части. Но дело в том, что Ганнибал изначально хотел найти в нём партнёра, который бы всецело разделял его интересы и образ жизни. Ему не было нужно, чтобы Уилл последовал за ним из-за какой-то глупой романтической привязанности; он никогда не собирался ставить её во главу угла. Не то чтобы что-то должно было измениться теперь. И всё же он продолжает целовать его, оглаживать кожу Уилла ладонями и зарываться пальцами в волосы, словно даже для него сейчас это является задачей первостепенной важности. Уилл так теряется в этих ощущениях, в его нежных и ласковых движениях, в мягких поцелуях его тёплых губ, обжигающих словно раскалённый угли; он так долго делит с ним одно дыхание на двоих, что не замечает, как остаётся без футболки, и как вскоре эта футболка оказывается крепким узлом затянута вокруг его запястий над головой. Не замечает, как затем к его ярёмной вене плотно прижимается холодное лезвие скальпеля. Разрывая поцелуй, они оба замирают, впиваясь взглядами друг в друга. И пока Уилл пытается предугадать ход мыслей Ганнибала, прийти в себя, отдышаться, сам Ганнибал пытается отыскать в его глазах хотя бы намёк на испуг. Которого там, конечно, нет. Только нетерпеливый трепет ожидания. — Держи свои руки там, где я их оставил. Дыхание Уилла тяжелеет, и он облизывает свой и без того влажный, распахнутый рот. Ограничение дурацкое, но намерение многообещающее, и Уилл не собирается его разочаровывать. Ганнибал с восторгом рассматривает его мелко содрогающееся от возбуждения тело, и Уилл по его взгляду понимает, что тот несомненно наслаждается тем, что видит. Он наклоняется, чтобы коротко и быстро лизнуть его губы ещё раз, и, не позволяя Уиллу углубить поцелуй, на пробу чувствительно кусает его за мочку уха, обдавая кожу горячим дыханием, заставляя Уилла в ответ рывком дёрнуться от боли, от жара его рта в чувствительном месте. Дёргаясь, Уилл задевает лезвие, и тонкий порез на коже мгновенно наливается красным. Жалящая боль оказывается слишком неожиданной, и он разочарованно стонет, понимая, что, похоже, задумал Ганнибал. У него теперь не так много пространства для манёвра: он не может толкнуться бёдрами навстречу, — потому что Ганнибал давит на него сверху как сплошная неподъёмная каменная глыба, не может свободно двигать корпусом, — потому что к его шее предостерегающе прижат острый скальпель, и не может даже потянуться к его губам. Единственное, что он может, — скользнуть ступнёй вверх-вниз по икре Ганнибала, и разочарованно заскулить, когда это не находит никакого должного отклика. Вместо этого Ганнибал только придавливает лезвием сильнее, и Уилл не самоубийца, поэтому он только тихо шипит, ещё больше запрокидывая голову в матрас. Он чувствует, как оно снова вспарывает тонкую кожу, и его тут же окатывает новой волной жара. Где-то на периферии мелькает вспышка паники, но губы, снова ласкающие его, — такие горячие, а напряжение в паху — такое сильное и яркое, что эта боль кажется настолько далёкой, что Уилл просто отметает её прочь как незначительную. Тело ощущается бескостным и покорным, и, если Ганнибал действительно решит убить его сейчас, — что же, пусть. Уилл благословляет его на это. Ганнибал широко и размашисто зализывает обе царапины на его шее языком, засасывая их в рот. Не гнушаясь пустить в ход зубы, он прикусывает на этом месте кожу и тянет её вверх. Это не так уж больно вначале, скорее раздражающе-неприятно. Уилл чувствует, как она натягивается на горле, тесно обволакивая гортань, как дыхание сбивается с ритма. В конце концов, когда зубы впиваются слишком сильно, тихий болезненный звук всё же срывается с его губ. Лезвие скользит ниже и останавливается под ключицей, чтобы сделать ещё один более глубокий, более длинный порез на его груди. И ещё один, параллельно ему, чуть ниже. Следом третий, и четвёртый, и пятый, и Уилл снова облизывает свои губы, когда Ганнибал опускает нож для шестого и почти вдавливает его в кожу, но затем только улыбается и останавливается. Собственное зрение кажется Уиллу размытым. Ты можешь исполосовать меня всего, — думает сказать ему Уилл. Перед его глазами уже стоит эта картина, где вся его кожа разрисована сетками и полями ровных кровоточащих линий. — Сними с меня кожу. Забери фунт моей плоти. Сделай, что угодно, только не прекращай касаться меня. Левой рукой Ганнибал кружит вокруг свежего шва над печенью, зажившего, но всё ещё рельефного, — раны, которую оставил не он, и, огладив его большим пальцем, грубо стискивает Уилла за правый бок, впиваясь ногтями, заставляя громко ахнуть. — Только посмотри на себя, — нависая над ним, говорит Ганнибал тихо. — Такой отзывчивый. Такой покорный. — Такой садист, — в тон отвечает Уилл, чем вызывает довольную плотоядную улыбку. Изрезанная кожа под ключицей полыхает огнём. Хочется приложить лёд или расчесать её, чтобы успокоить этот зуд, но Уилл боится, что если он начнёт, то не сможет остановиться и сдерёт её всю к чёртовой матери. Он чувствует, как капли крови, выступающие на поверхности, скапливаются и под своим весом скатываются вниз, разрисовывая грудь и плечи. Он должен бы следить за скальпелем в руке Ганнибала, который продолжает рисовать дорожки по его телу — за тем, как он неторопливо спускается ниже по груди и обводит каждый сосок по очереди, царапая; как он пересчитывает его рёбра и угрожающе вдавливается в живот. Но вместо этого он смотрит только на его лицо. В комнате темно, и Ганнибал склонился над ним достаточно низко, чтобы единственное, что Уилл мог видеть в лунном свете — его острые чернильно-чёрные очертания. — Такой бесстрашный. Как далеко ты готов зайти, Уилл? Тёмный демон, который всегда поблизости. — Как далеко ты готов меня завести? Ганнибал оставляет вызов без ответа. Вместо этого он несколько раз широко проходится языком по его соску, и кожа там такая чувствительная, что из-за чрезмерной стимуляции Уилла прошивает неприятной судорогой. Насладившись его мучениями, Ганнибал болезненно прикусывает его грудь за ореол. Уилл выгибается дугой и громко, грязно ругается. Скальпелем Ганнибал безжалостно чертит длинную вертикальную полосу от нижней части шеи до сáмого лобка (Как при аутопсии, — не может не отметить Уилл), и затем в обратной последовательности размашисто зализывает этот след языком. Кожа полыхает, Уилл хватает ртом воздух. С силой, с которой Ганнибал давил на лезвие, он должен был вскрыть его, но он делал это безопасной стороной, — понимает Уилл. Боль, однако, так обжигает, даже несмотря на отсутствие настоящего разреза, что завтра на этом месте он точно найдёт глубокую царапину. — Есть что-то, о чём ты хочешь меня предупредить? — спрашивает Ганнибал с долей заботы и участливости. — Прежде чем мы продолжим. О… Речь об ограничениях, — чтобы они не переступили черту. Что-то, что может стать оружием в его руках, — осознаёт Уилл, поднимая взгляд на его непроницаемое лицо. Ганнибал ждёт, что он укажет ему пальцем на собственные слабости, чтобы в акте экстремальной жестокости он мог воспользоваться этим против него, утопить его в них. Ганнибал не поступил бы так с ним: не толкнул бы его туда, откуда Уилл не сможет выбраться. За исключением того, что технически он очень даже может. Уилл трясёт головой, но в конце концов проговаривает, не желая думать, что он на самом деле вкладывает в эти слова: — Только ты. Только ты решай. Только ты и ничего другого. Только ты, и больше ничего не имеет значения. У следующего поцелуя — навязчивый привкус крови. Их губы теперь липкие от того, что перепачканы ею, и Ганнибал вылизывает его рот до тех пор, пока не избавляет их от неё. Закончив, он поднимается с кровати и пропадает на время, чтобы бережно отложить скальпель в ящик прикроватной тумбы. Это даёт Уиллу время перевести дыхание и испытать укол разочарования оттого, что тот наигрался так быстро. Этого было мало, этого было так мало, — он заслуживает куда большего. Кожа на внутренней стороне бёдер призывно ноет, и Уилл знает, что позволил бы порезать себя даже там: где бедренная артерия в чужих руках будет так беззащитна, а последующие поцелуи будут так приятны. Он елозит по кровати; его член давно и каменно стоит, изнывая без внимания, и его руки по-прежнему связаны сверху над головой — именно там, где Ганнибал велел их оставить. С этой позиции Ганнибал с лёгкостью смог бы трахнуть его в горло. Эта мысль отзывается волнительной щекоткой внизу живота, способствует новому притоку крови на юг, и Уилл, на удачу дёргая руками и, вероятно, лишившись всякого стыда, озвучивает её вслух. Ганнибал удивлённо приподнимает бровь. — Не сейчас. У нас ещё будет для этого время, Уилл, — отвечает он благосклонно, возвышаясь над ним во весь свой рост. — Мне нужно, чтобы ты поднялся на колени и упёрся локтями в матрас. Вспыхивая румянцем, облизывая пересохшие губы, ощущая себя всего лишь безвольной грудой плоти, питомцем, который слепо повинуется команде «сидеть!», Уилл выполняет требование и переворачивается на живот. Ганнибал встаёт на колени позади него и аккуратно тянет Уилла вверх за бёдра, помогая ему подняться и выгнуть спину. Неудобно связанные руки не выходит в должной мере использовать для упора, поэтому в такой позе Уилл чувствует себя немного неустойчивым. Открытым. Совершенно уязвлённым. Колени от нервного напряжения и вовсе грозят разъехаться в разные стороны в любой момент. Неожиданный шлепок по мягкой плоти ягодицы, призывающий его вернуться из своих мыслей, заставляет Уилла дёрнуться и ахнуть. Ганнибал методично избавляет его от последнего элемента одежды, и налитый кровью, освобождённый член задорно пружинит, раскачиваясь и шлёпаясь о живот. — Колени шире, Уилл. Ганнибал втягивает носом воздух, и от одного этого звука Уилла окатывает очередной волной жара и затаённого сладостного ужаса. А затем он ощущает чужое горячее дыхание прямо… — О господи…