Кроличье сердце

Сколько же усилий ему потребовалось к себе приложить только для того, чтобы просто обнять его снова. Ганнибал, пойманный в его руках (теперь он может чувствовать на своей коже тепло дыхания Уилла и бьющую его нервную дрожь, так близко может обонять тёплый запах его волос), остаётся стоять на своём месте каменным изваянием. Уилл смачивает губы. — Море крови — днём и ночью, я вижу его постоянно, — говорит он тихо, не замечая, что при этом стискивает зубы. Приглушённые чужой кожей слова выходят не слишком внятными, но он чувствует, как заинтересованно подбирается Ганнибал, готовый его слушать. — Каждый день я смотрю на то, как ты убиваешь меня. Уилл делает глубокий прерывистый вдох, насыщая лёгкие его запахом. Он сглатывает и заставляет себя успокоиться, прежде чем продолжить: — Наносишь мне увечья. Потрошишь меня снова или препарируешь на живую, с наркозом или без, ампутируешь мне конечности или снова вскрываешь мой череп, делаешь это на хирургическом столе — потому что слишком долго вынашивал в себе план, или на своей кухне — потому что порыв действовать был импульсивным… Уилл мысленно благодарит себя за то, что выбрал не смотреть в его лицо сейчас. Ему кажется, он не смог бы вынести того мрачного любопытства, которое оно непременно будет излучать. — Иногда нож оказывается в моих руках. В половине из этих случаев — когда я не убиваю тебя — я вскрываю себе горло у тебя на глазах, и ты… Ты разочарован, — не говорит Уилл. — И тебе не больно. Тебе никогда не больно. — …Ты даже не выглядишь, будто бы тебе есть до этого дело. Тебе просто всё равно. Уилл мысленно благодарит Ганнибала за то, что он не спрашивает, какой смертью он умирает в его снах, — потому что Уилл не смог бы ему рассказать, что в особенно плохие дни его бессознательное было добро к нему: он вонзал нож в его сердце, пока их губы сливались в сладких поцелуях, и всё заканчивалось быстро. И в более хорошие дни, когда жизнь виделась Уиллу не такой удручающей, словно пытаясь исправить это недоразумение, его бессознательное впадало в крайность, и прежде чем вскрыть Ганнибалу горло, Уилл-из-сна позволял себе зайти гораздо дальше влажных поцелуев: он соблазнял его так основательно, забирая у него все без остатка, и лицо Ганнибала было таким удивлённым каждый раз… Ему не часто снилась их близость. Ганнибал почти никогда не переживал её. И в конечном счёте, каждый из этих снов после пробуждения тянул одинаковой болью. Он терял его, и терял, и продолжал терять, и по итогу они всегда теряли друг друга… — Мне снится много разных вещей. Бесконечное количество вариаций, — продолжает бормотать Уилл, пожимая плечом, — и мы умираем от рук друг друга раз за разом. Он вспоминает пару последних особенно липких снов в доме у Кэмпа, и всё его нутро непроизвольно напрягается, прошибая током позвоночник. Самая тёмная часть Уилла умоляет его рассказать Ганнибалу о том сне, который он видел после своего первого свидания с Кэмпом. Сказать ему: «Мне снилось, как ты в воспитательных целях насилуешь меня, подвешенного на цепях и истекающего кровью в своём подвале». Чтобы Ганнибал знал об этом (знал, насколько с ним все неправильно); чтобы самому узнать, что с этой информацией Ганнибал станет делать дальше; чтобы узнать, что последует за этим признанием. Но даже мысль об этом заставляет Уилла испытать тошноту и удушье одновременно. Но ты хочешь это знать, — продолжает шептать эта же часть. — Как хочешь претворить в жизнь каждую свою провокацию и узнать, к чему она приведёт. Потому что ты знаешь, что глубоко внутри ты трепещешь в страхе от той власти, что он над тобой имеет. Потому что ты знаешь, на что он способен и оттого, что ты до сих пор не хочешь быть честен с ним, ты не знаешь, чего тебе от него ожидать. Его терпение не может быть безграничным, и ты понятия не имеешь, где пролегают его пределы. Чувствуя, как раскалённый жар растекается по его телу, застилая взгляд белым, Уилл велит этой части заткнуться нахрен. — Я не так уж часто вижу вещи, действительно способные меня шокировать, — прочищая охрипшее горло, говорит Уилл вместо всего этого более ровно, и другой бредовый сон приходит на ум легко, вытесняя из головы тёмные мысли (и по правде, он понятия не имеет, в каком из миров это можно считать менее тёмными мыслями): — Однажды мне приснилось, что ты очистил и забальзамировал то, что осталось от моего тела, чтобы сделать из него вместилище для своего домашнего сада с травами. Вроде тех чучел, которые создавал Джеймс Грей. Вроде тех клумб, которые создавал… — Уилл перекатывает его имя на языке: это было так чертовски давно, — Элдон Стамметс. Они тогда ещё едва знали друг друга. Их встречи можно было пересчитать по пальцам одной руки, и Ганнибал уже тогда видел и понимал его лучше чем кто-либо другой в его жизни. То, как просто Уиллу в те дни давалось признаваться ему в своих мрачных мыслях, было сродни откровению, — и даже сейчас это почему-то почти шокирует. — Просыпаясь, я открываю глаза и чувствую каждый надрез, что ты оставляешь; каждое твоё прикосновение. Моё неизменённое тело больше не ощущается моим. Мои кости ноют. Моя кожа горит. Я жидкий, полый и тупой внутри. Я смотрю на свой живот и нахожу на нём только старый шрам. Я смотрю на свои бёдра и руки, и не могу понять, почему они всё ещё при мне после того, как ты отнял их у меня. Тебе бы это понравилось? — хочет спросить у него Уилл. — Ты часто задумываешься о том, чтобы сделать это? — Требуется время, чтобы вспомнить, где я и что я, и заново собрать себя. Напомнить себе, что ты… Что непохоже, что ты собираешься делать со мной что-либо из этого. Он рискует поднять на Ганнибала взгляд, но лицо оного не выражает ничего. Он, может быть, немного хмурится, и его ресницы продолжают отбрасывать причудливые тени в случайных сполохах пламени свечей, но сам он остаётся таким же бесстрастным и сосредоточенным. — Так что я привык к своим кошмарам, — говорит Уилл. — Я справляюсь с ними; я знаю, что это просто сны… Проблема не в них. — Проблема в воображении, которое ты не в силах обуздать. Уилл гудит неопределённо, согретый неожиданной теплотой, прокравшейся в его голос. Проблема в моей голове, — хочет поправить он Ганнибала. — Проблема в том, что я не чувствую себя стабильным снова. Проблема в том, что со мной что-то совершенно не так, и я окончательно перестал понимать, что именно. — Навязчивые идеи и бредовые ассоциации, чувствующиеся иногда слишком реальными, преследовали меня всю мою жизнь. А теперь в них ты. И они стали… весомее, вещественней. Хуже. Я проживаю их по-другому. Я всё ещё знаю, что они не реальны. Я это знаю. Я вижу разницу. Но я всё равно проживаю их, и моё тело впитывает их память. Я вижу в них тебя, и я не могу выбросить это из своей головы. Господи, зачем он вообще рассказывает ему об этом? Ганнибал и так всё это знает: он слышал достаточно его ночных стенаний, чтобы иметь представление об их содержании. То, что в этих снах он — главное действующее лицо, не должно быть новостью для него. Вся эта информация — это не то, что Ганнибал хочет от него услышать; это не то, что Уилл собирался (должен был) ему рассказать. Это совершенно не то, с чего ему стоило начинать. — Эти образы подчиняют тебя себе, — отмечает Ганнибал, заставляя Уилла тихо фыркнуть. — Ты чувствуешь, что твой ум предаёт тебя. Твоё тело не выдерживает. Ты не спишь. Тебя одолевают тревоги. Ганнибал щёлкает языком. — Ты хорошо осведомлён о том, какие угрозы это несёт, Уилл. И тем не менее ты решительно настроен хранить их в себе. Увлечённый его кошмарами, он, кажется, забывает о находке, сумевшей вывести его из состояния равновесия. Его закаменевшее тело наконец-то медленно отмирает, и вместе с его телом, кажется, отмирает мозг Уилла: он помнит о ноже у себя за поясом, и теперь у него за спиной Ганнибал нарочито-демонстративно обводит пальцем его рукоять. Он оставляет её в конце концов в покое и, опустив ладонь Уиллу на поясницу, уводит её вверх — к лопаткам, чтобы аккуратно начать вырисовывать круги на его спине. Уиллу кажется, у него уходит вечность на то, чтобы заново научиться дышать. Рука Ганнибала ощущается такой большой, такой обжигающей, такой основательной и такой необходимой там, и это не укладывается в голове, — он не может вспомнить, почему, зачем, чего ради, как он мог оттолкнуть Ганнибала, стоящего перед ним на коленях, неделю назад, если сейчас он сам готов занять его место и пить его объятия с такой жадностью, словно никогда не хотел ничего больше, чем снова оказаться во власти его рук. Возможно, так и есть. Возможно, его руки, — это всё, о чём он может и о чём он хочет сейчас думать. Он не хочет их покидать; желательно — больше никогда. Возможно, стоит плюнуть на потенциально плачевные последствия и просто увести его с кухни прочь прямо сейчас… Добраться хотя бы до тёплой гостиной, где медленно догорает камин и есть удобный диван; где он мог бы продолжать касаться его, и они оба могли бы продолжать касаться друг друга, и никогда не прекращать. Близость, что они сейчас разделяют, кажется достаточно интимной для того, чтобы Уилл действительно набрался смелости сделать это. Он и так слишком долго тянул время. Он деликатно обводит носом угол чужой челюсти; в руках Ганнибала его ломает, он почти решается. Но затем прямо в его ушную раковину, проникновенным шёпотом раздаётся безапелляционный вопрос: — Почему вместо того, чтобы прийти ко мне за помощью, ты предпочёл закрыться от меня, Уилл? Ганнибал мог бы спросить у него о чём угодно, и, возможно, на любой другой вопрос у Уилла нашёлся бы для него вразумительный ответ. Но выбранный почти заставляет его застонать сокрушённо (и по правде, ему с самого начала было очевидно, что Ганнибал не позволит ему соскочить так просто). Потому что тебе нечего снова делать в моей голове, это же очевидно, — мог бы слабо огрызнуться он. Это было бы правдиво достаточно. Правдиво, но не совсем. Потому что я не могу себе этого позволить, несмотря на то, что ты единственный человек, с которым я могу поговорить об этом. Потому что всё это — последствия; всё это — твоя чёртова вина, и что бы ты ни сделал и ни сказал мне, этого никогда будет достаточно, чтобы устранить нанесённый тобой ущерб. Потому что я не уверен, что ты вообще хочешь устранять нанесённый тобой ущерб. Потому что я начинаю чувствовать себя безвольным идиотом, когда дело касается тебя, и у меня нет иного шанса уберечь себя, кроме как закрыться от тебя на все замки, — прозвучало бы гораздо более правдивым ответом, чем все остальные вместе взятые: Ганнибал умеет дёргать за ниточки, и Уилл, желает он того или нет, так или иначе раз за разом всегда послушно идёт у него на поводу. «Я думаю, тебе просто нравится страдать», — слышит он в голове упрекающий, но беззлобный голос Ганнибала. Взгляд Ганнибала такой интенсивный на нём, такой требовательный, ультимативный; и в то же время он касается его щеки, его волос — так нежно убирает с его лба несколько непослушных прядей, — Уилл кожей чувствует (или ему кажется, что он это чувствует) холод, излучаемый его пальцами, околевшими от ледяной воды, — и о боже, он не помнит, о чём он только что думал. Когда в прошлый раз они с Ганнибалом делили подобный момент, и Ганнибал вот так касался его лица, следующим движением он разрезал ему брюшину на две части и, отбросив его от себя как груду оскорбительного мусора, оставил истекать кровью на полу. Уилл не уверен, нарочно ли Ганнибал отвлекает его сейчас, насколько умышленно он пытается запутать его, — будто приручить, выдрессировать; или это просто Ганнибал; или это просто Уилл снова думает о нём чёрт весть что. Он вообще ни в чём больше не уверен: он откуда-то чувствует, что то, что Ганнибал делает, то, что Ганнибал говорит, то, о чём Ганнибал думает и то, чего Ганнибал на самом деле желает — разные вещи и они не имеют никакого отношения друг к другу. В голове продолжает звенеть вопрос «Почему?», и Уилл дрейфует мыслями к самому началу. Он закрылся от него здесь, в этом доме. Здесь снова начались его ночные ужасы, — в том виде, в котором они есть сейчас. И здесь его многострадальное воображение снова начало выходить из-под контроля. Всё было в порядке. А потом просто перестало. Они как раз покинули квартиру в Вашингтоне, где им приходилось проводить друг с другом круглые сутки; где с месяц они жили в одной комнате, спали в одной кровати, обрабатывали и зашивали друг другу раны. Какое-то время им приходилось помогать друг другу в душе (никогда и ничего интимного; только боль, ручьи окровавленной воды и нагноения, которыми приходилось расплачиваться им обоим за то, что он, — Уилл, — едва их не угробил той ужасной смертью). Это было сложно, тревожно и неловко поначалу, но они справились и привели себя в более-менее благопристойный вид, прежде чем двинуться дальше. Сейчас он размышляет о том, что такая лишённая уединения совместная жизнь, — даже просуществовав всего лишь месяц, — успела наложить внушительный отпечаток на них обоих. Если их не смогли разделить ни смерти людей вокруг них, ни обоюдная жестокость, ни три года жизни Ганнибала в застенках больницы в ожидании, ни попытка Уилла обрести новую семью, то что была способна сотворить с их связью общая крыша над головой в таком небольшом закрытом пространстве и подобный тесный контакт (и хаос самых противоречивых желаний в головах их обоих)? По прошествии месяца, проведённом в Вашингтоне в том выживательном режиме, казалось правильным им обоим начать понемногу восстанавливать и наращивать личные границы (либо же напротив отказаться от оных, но…). Заселившись в дом в Беллингхеме, они впервые разбежались по разным углам после того, как Ганнибал показал Уиллу имеющуюся здесь гостевую комнату. Это было взвешенным решением; у них просто не было ни единого весомого повода выбрать что-то иное: Уилл по-прежнему испытывал муки совести, Ганнибал по-прежнему вежливо терпел его. Нечего было даже обсуждать. Оглядываясь сейчас назад, Уилл просто не думал о том, что это разделение обойдётся ему такой ценой. Беспокойный сон настиг его в первую же ночь. Он не помнит, что ему снилось, — только ощущения после. Он помнит, что тонул и задыхался: в чём-то вязком как дёготь, в чём-то тёплом и липком как кровь, он чувствовал этот дымно-солёный привкус у себя во рту. Что-то рокотало и шипело в его ушах, оно держало его там на глубине, обвив его конечности, петлями обняв шею, сжимая, не позволяя ему выплыть на поверхность. Очнувшись в темноте и увидев Ганнибала, склонившегося над ним, первое, что сделал Уилл, — это сбросил его со своей кровати. Не успев до конца прийти в себя и действительно не желая ничего слушать, он просто вытолкал его из своей комнаты и запер за ним дверь на ключ в каком-то чудовищном приступе паранойи. Отчего-то он был уверен в ту секунду, что Ганнибал оказался в его комнате вовсе не случайно; что он намеренно пришёл извратить его сон, живым воплощением его кошмаров нашёптывая ему разные ужасы сквозь мрак ночи; что это его рокочущий голос он слышал сквозь толщу густоты, утаскивающий его на дно; что это он душил его, лишил воздуха — может быть, чем-то сдавливая его грудь; что он снова использовал на нём что-то, что-то сделал с ним, что-то подмешал ему в еду, чем-то снова исказил его сознание, — всё это не было бы чем-то новым в их практике — у Уилла имелся опыт. Он был готов поверить во что угодно, и объяснение его очередному помутнению напрашивалось само собой. Похоже, поверить в злой умысел Ганнибала было проще, чем признаться себе (и особенно ему) в собственной слабости (в собственной несостоятельности). Следующим утром Ганнибал как обычно приготовит им сытный и потрясающе вкусный завтрак, который наполнит ароматом весь дом (за продуктами для которого он отправится самым ранним утром на местный рынок) и поинтересовавшись его самочувствием, упомянет, что заходил к нему ночью, чтобы разбудить, услышав через стену его болезненные стоны. Уилл поверит ему, извинится и неловко потупит взгляд. И, не отсвечивая весь последующий день, станет избегать любых возможных разговоров о ночном инциденте. Но после — безумие станет накапливаться и нарастать снежным комом, и та первая, полная беспроглядного мрака ночь так хорошо ляжет на остальной кровавый ужас, который он начнёт видеть в своих снах позже. Сейчас, стоя в объятиях Ганнибала, чувствуя, как его рука успокаивает напряжённые мышцы спины, Уилл думает только о том, что мог бы сообразить раньше, — сразу же, как только кошмары появились, — и просто вернуться в его постель; зайти к нему в комнату и сказать, что он не может больше спать один в пустой кровати (и, может быть, он так и сделал бы, если бы Ганнибал не заявился к нему сам и не испортил всё). Мысль об этом теперь томной негой растекается по его костям и мышцам, — и кажется такой чертовски глупой и, наверное, наивной. Но, возможно, именно тепло тела Ганнибала рядом защищало его от того пути саморазрушения, по которому он в итоге покатился, стоило ему остаться в одиночестве. Там, в жарком коконе из одеял и простыней, пропитанных запахом их тел, их общим дыханием и по́том, наконец-то решившись действительно коснуться его разгорячённой кожи в жесте более интимном, чем все те, которыми они обменивались до этого, было бы проще пережить то, на что Ганнибал толкает его сейчас; было бы проще признаться. Там Ганнибал находился бы с ним рядом на всех и каждом уровне их связи, — только протяни руку. А теперь между ними расстояние, и преодолеть его кажется невозможным. (Ты же знаешь, что, получив доступ к твоим мыслям, он продолжит ненавязчиво промывать тебе мозги, искажая и меняя тебя до тех пор, пока у него не выйдет окончательно прогнуть твои интересы и желания под свои. Это — то, что он делает всегда. Ты даже не заметишь, пока не станет слишком поздно. Не надо, пожалуйста, не надо, не давай ему такой возможности.) Уилл знает, и наслаждаясь моментом, пока он ещё может позволить себе немного этой слабости — просто стоять в его объятиях, заранее оплакивая потерю этого, он медлит с ответом так долго, как только может. Он медленно моргает, вздыхая глубоко, собираясь с мыслями. — Мы оба знаем, что ты смакуешь мои фантазии как хорошее вино, — устало говорит он. — Получаешь какое-то извращённое эстетическое удовольствие, наблюдая за тем, как они изматывают меня. Всегда с вожделением слушаешь о том, как я заставляю страдать тебя. Так что… я просто посчитал, что на этот раз мне стоит оставить свои страдания при себе. Чтобы, знаешь… избежать риска обострения. — И решил действовать на опережение. — Я посчитал, что справлюсь сам, — поправляет Уилл, хмуря брови. — Недооценил своё расстройство, — соглашается Ганнибал, — того, что оно прогрессировало. И не справился. Ты просчитался, — очевидно думает, но не произносит Ганнибал вслух. Так или иначе это не звучит торжеством или злорадством с его стороны, — лишь сухая констатация факта, озвученная понимающим и участливым голосом психотерапевта. Но ощущается именно так. Уилл прикрывает глаза, и его грудь начинает мелко подрагивать от тихого нервного смеха. Что он может ответить на это? Что он — в сплошном раздрае? снова? сказать ему: «Да, Ганнибал, я облажался, пожалуйста, помоги мне»? Но от одной только мысли об очередном «курсе» терапии, — которая в случае с Ганнибалом никогда не будет просто заурядной традиционной терапией, — его тело пронизывает волной трепета, и он не может назвать это чувство хоть сколько-то приятным. Идея позволить Ганнибалу снова копаться в своей голове, — осознанно разрешить ему передвигать в ней полки, перемещать вещи, перекраивать его сознание, прогибая его под себя, — приводит Уилла в состояние какого-то перманентного ужаса. Если ты продолжишь давить на меня, в конце концов я приму и прощу тебе что угодно, — мог бы смиренно сказать ему Уилл, зная, что это неприглядная, голая правда. — Я пойду за тобой куда угодно и сделаю всё, и отдам тебе всё, о чём бы ты меня ни попросил. Я сделаю это, потому что моя одержимость тобой не допустит чего-то иного. Но это буду уже не я, Ганнибал. Не тот я, каким я хочу себя видеть. Пожалуйста, не делай этого со мной. Ганнибал кривит губы, когда Уилл долгое время ничего не отвечает, продолжая комкать его свитер. — Когда-то мы начинали с того, что ты согласился просто беседовать со мной, — незамутнённо напоминает он, подталкивая. — Мы могли бы начать с бесед снова. Этого было бы достаточно, чтобы установить причину и разобраться с последствиями. Ты и есть причина. И её последствие — тоже ты, — думает Уилл. — Ты — причина и последствие всего, что сейчас происходит в моей жизни. Я весь пронизан сожалениями собственного выбора из-за тебя. Я весь пронизан ранами, оставленными тобой. Мне не нужны беседы, чтобы установить это. Поэтому, не желая ходить вокруг да около, он только выдыхает: — Когда-то я доверял тебе. — Но не теперь, — говорит Ганнибал тем голосом, словно уже режет его живьём. (Можно подумать, он ожидал чего-то другого? после всего? серьёзно?) Ох. Потому что, да. Да, конечно. Он хотел бы. Он бы так хотел получить от Уилла чего-то другого. И его социальный костюм трещит по швам в эту секунду, потому что, конечно, он прикладывает все силы для того, чтобы не показать, как сильно его задевает, ранит нежелание Уилла открыться ему снова, впустить его в своё пространство. Отдаться ему — не телом, но всем собой. Скорбь — горькая и бесконечная, сквозящая в теперь льдистом хриплом голосе Ганнибала, выдаёт его с потрохами. И затем Уилл понимает, как сильно это злит его. Пол, стены и воздух вокруг них словно вибрируют от этой злости, и Уилл ощущает эти вибрации всем телом. Он слышит, как у него над ухом щёлкает чужая челюсть, когда в злой горькой линии Ганнибал поджимает губы; он чувствует, как замирает на его спине чужая рука. Сейчас Уилл может только задаваться вопросом, чем на самом деле были события той, первой здесь, ночи. Взбесившаяся паранойя из-за собственной неспокойной совести? Первый звоночек его подсознания? Может быть, его собственная беспроглядная тоска? Или же Ганнибал действительно проник в его комнату (в его разум, в его сон), заведомо имея в своём уме какие-то тёмные намерения; испытывая кровожадное желание протащить его по всем граням кошмара снова; желая, держать его жизнь в своих руках, когда он снова оказался перед ним так уязвим. И затем он позволил ему очнуться в состоянии этого ужаса, — чтобы держать его рядом, чтобы заботиться о нём, чтобы мучить его, чтобы наказать его, — потому что это — это именно то, что Ганнибал мог бы сделать. Тогда, — на утёсе, — разделив с ним удовольствие и радость от убийства Дракона, Уилл приветствовал его всей своей сущностью. Принял его. Принял наконец-то себя, и принял их обоих, и сказал ему, что это было прекрасно. Они крепко держались друг за друга и крепко держали друг друга, а затем… — Я пытался убить нас, — говорит он, впервые признавая это вслух, всей своей кожей и костьми ощущая, каким тяжёлым грузом повисает между ними это признание. — Я пытался убить нас, и ты должен был быть так зол на меня. Он горько усмехается, вспоминая тот озлобленный взгляд, которым Ганнибал наградил его в первые осмысленные секунды после того, как пришёл в себя на берегу Атлантики. — Я не переставал ждать, когда ты вернёшь мне долг, но ты всегда оставался так невероятно терпелив и добр ко мне. Ты не прикончил меня на месте, хотя явно думал об этом; ты забрал меня с собой в своё убежище; подарил мне новую жизнь и имя; окружил меня заботой, о чём после своей выходки я не мог даже сметь думать. И ты не отвернулся от меня даже после того, как я начал отталкивать тебя. Уилл морщится, когда произносит это, потому что все эти определения не нравятся ему (говорить всё это — не нравится ему): терпение, забота, внимание, доброта — словно речь идёт о несмышлёном щенке, а не о них с Ганнибалом, где они оба — беглые преступники с расшатанной психикой. Он продолжает сортировать мысль за мыслью в своей голове, и словно щелчком лампочки одна из них загорается особенно ярко, когда что-то едва уловимое встаёт в нём на место — наконец-то. — Неудивительно, что на фоне этой заботы, на фоне моих собственных чувств к тебе, мои постоянно прогрессирующие кровавые фантазии сводили меня с ума с каждым днём всё больше, заставляя меня ещё глубже загонять самого себя в яму. Ганнибал продолжал готовить ему завтраки, собирать ему обеды, вечерами дома Уилла всегда ждал разогретый ужин; Ганнибал интересовался его делами и самочувствием, и был всегда так бесконечно учтив и внимателен, когда они проводили время вместе, — изо дня в день все те месяцы, что они жили рядом. И никогда, ни разу, он не заводил разговора об их падении с утёса. Казалось, он просто принял и простил это. — Господи. Бывали дни, когда я был отвратителен сам себе; я чувствовал, что не заслуживаю тебя, — выдыхает Уилл с долей удивления. Тебя, каннибала-убийцу, который изуродовал всю мою жизнь. И меня. Он вспоминает с какой силой Ганнибал всего несколько минут назад сжимал его руки, в давнем ожидании смертельного удара себе в спину; каким гневом вновь пылали его глаза, уверенные, что Уилл снова совершит этот акт непростительного предательства… И улыбается сам себе. Потому что ответ всегда лежал на поверхности. — Ты всегда так много делал для меня, так много дал мне, что у меня не должно было возникнуть сомнений в том, что ты простил меня, — неровным голосом выдыхает он с вымученной улыбкой на лице. — Не должно было возникнуть, но они возникли. Эмпат он или кто? Такой позор, что осознание этого заняло так много времени. — Может быть, ты даже пытался, — пытается оправдать его Уилл, но скорее ради себя, чем ради него. — Но в конце концов ты так и не смог, верно? не смог меня простить. Ведь как верно заметила Чийо: существовали разные способы воздействия помимо насилия. И Уилл с горечью думает о том, что, возможно, весь тот месяц, что они прожили в Вашингтоне, его собственное тёплое тело под боком у Ганнибала в их общей постели держало в узде (усмиряло, утешало, убаюкивало) то дремавшее за его искусным фасадом учтивости и принятия, кровожадное чудовище, которое всё это время так неистово желало (изнемогало от желания!) пустить Уиллу кровь. И когда одной ночью, — той первой, здесь, в Беллингхеме, — Уилл не вернулся в их общую постель, зверь вырвался на свободу и только ждал подходящего повода, чтобы запустить в него свои зубы. Кусок мяса сегодня, припасённый будто специально для него, пришёлся как никогда к месту. — Я думаю, на самом деле ты даже не хотел меня прощать. А я едва ли оставил тебе шанс продолжать пытаться. Прикрывая веки и в последний раз вдыхая запах Ганнибала, Уилл отрывается от его шеи. Несильно толкая его в грудь, Уилл размыкает объятия и заглядывает ему в лицо, в его цепкие, испытующие глаза. Рука Ганнибала соскальзывает ему на плечо. — Я так невероятно ясно вижу это теперь: то, с какой силой это непрощение до сих пор продолжает полыхать в тебе; как настойчиво оно требует моей крови. И, не желая терять любимую игрушку, ты сопротивляешься ему, и вместе с тем лелеешь его, потому что оскорбление, что я нанёс тебе, решив убить нас… Что ж, непохоже, чтобы ты смог спустить подобное с рук хоть кому-то. Ярость Ганнибала такая чистая, такая пылкая, и под её напором Уилл будто в самом деле сгорает изнутри. Он чувствует жар в груди, его пальцы немеют, горло и грудь сжимаются в размерах, словно из них выкачали весь воздух, оставляя внутри него полое ничто. К собственному удивлению Уилл обнаруживает, что у него самого начинает печь в глазах. Он только где-то на периферии сознания устало блуждает мыслями вокруг идеи: может ли быть, что это удушающее чувство, этот лихорадочный жар, — что они принадлежат не только ему? что это не только его боль? что не он один её чувствует? Но он смотрит в лицо Ганнибала, и по-прежнему не находит на нём ни единого намёка, способного его скомпрометировать. — Всё это время на каком-то подсознательном уровне я видел это желание — расправиться со мной, наказать меня. Я видел его и чувствовал его с самого начала, стоило нам разделиться. — Стоило мне покинуть нашу общую постель, — не говорит Уилл вслух. — И за твоим виртуозным фасадом, который ты никогда не прекращал носить, я не сумел его различить. И оттого моя картина никак не складывалась. Это заставляет его вспомнить один из немногочисленных разговоров с Аланой после той кровавой бани в Балтиморе. Упомянутое ею их последнее с Ганнибалом столкновение в прихожей его дома: её безутешное «Я была так слепа» против его хладного, но утешающего «Я очень старался тебя ослепить». И теперь Уилл думает о том, насколько сильно Ганнибал старался ослепить его. И старался ли? Может быть, выбор оставаться слепым принадлежал той трусливой части Уилла? — той, которая предпочла замалчивание и игнорирование проблемы поиску в себе сил признать свою ошибку. Из-за которой он каким то шестым чувством не прекращал ждать подвоха всё это грёбаное время. Сегодняшний распланированный ужин и его перехваченные в тисках запястья как символ всего прошедшего года: схороненные мрачные мысли и демонстрация приязненности, нежные руки и готовность нанести удар в любой момент. — Вся твоя показная доброта и внешняя учтивость входили в диссонанс с твоими внутренними желаниями, с моим видением тебя, с моими ожиданиями и тревогами. Всё закручивалось и продолжало закручиваться в тугой узел, и я терялся — я не мог сложить и сопоставить, — продолжает говорить Уилл, потому что теперь он не может заставить себя замолчать. — Ты так заботился обо мне, что это казалось просто нелогичным: что всеми этими кошмарами… мой мозг изо всех сил всего лишь пытался предупредить меня об опасности. Кричал мне держаться как можно дальше от тебя. Уилл не должен бы испытывать удивления, но отчего же тогда так больно? В очевидном порыве расковырять старую рану, Уилл теперь не может не задуматься о том, какой была бы их жизнь, если бы он не закрылся, если бы он не посчитал, что справится с собой самостоятельно (и так ужасно облажался). Если бы, прежде всего, Уилл остался с ним в его постели. Если бы ещё тогда они разобрались со своими чувствами. Со своими опасениями и ошибками. Если бы ещё тогда на берегу Уилл подполз к нему на коленях, вымаливая у него прощение за собственную дурость. Провалился ли бы тогда он в это состояние — постоянного страха и тревоги, граничащего с манией? в эту чёртову депрессию, из которой он никак не может выкарабкаться? И главное: что бы выбрал сделать Ганнибал? с той же жестокостью наблюдал за тем, как он тонет? Или с приласканным внутри зверем, вытащил Уилла на поверхность и зализал его раны? (Одно, или другое, или оба сразу, или ничего из этого, — выбирай любой ответ, и окажешься прав.) Да, потому что Ганнибал всегда играет. И потому что он способен строить множество цепей развития событий, и одну из них он всегда оставляет ради собственного развлечения. Боже, всё это время Уилл снова был всего лишь игрушкой в руках капризного жестокого ребёнка, потому что это — именно то, что Ганнибал делает с ним всегда — поджигает его, чтобы затем с мрачным интересом наблюдать, как он станет гореть. Разве что в этот раз Уилл поджёг себя сам. — Ты затаился и, просто не желая останавливаться, продолжал быть собой. Тебе было интересно, во что однажды выльется мне мой тихий психоз. До какого состояния я доведу себя под твоей чуткой заботой, прежде чем сорвусь и наврежу кому-нибудь. Такая тонкая изысканная манипуляция — видимость полной свободы, исключительной благосклонности — пресловутая золотая клетка. — Поэтому ты никогда не давил: чтобы иметь удовольствие как можно дольше смотреть за тем, как я снова стану крошиться на осколки перед тем, как нанесу тебе удар. Который на самом деле ты никогда даже не переставал от меня ожидать. Всё это время Ганнибал видел, в каком состоянии находился Уилл; видел и ждал, пока тот сломается окончательно. Ждал и продолжал ждать, а потом его терпение наконец лопнуло, и он убил и выставил тело Дэвида Уоткинса, спровоцировав Уилла на срыв. Ганнибал продолжает молчать, и Уилл смачивает губы после этого затяжного монолога, который, ему кажется, высосал из него все силы. Он хочет вцепиться Ганнибалу в грудь и дёрнуть, встряхнуть его как следует. Его отчуждённость убивает, — пока Уилл вот так разлетается на щепки, стоя прямо перед ним. Но в этом и таится вся суть, верно? Изводить его — это самое интересное; наблюдать за тем, как в своём состоянии, далёком от вменяемости, он продолжает строить логические цепочки. И Уилл обречённо думает о том, что даже сумей Ганнибал его простить, он не оставил бы его несчастный ум в покое: он бы всё равно дёргал его, и дёргал, и тянул, и путал, и играл, и перекраивал, и прогибал, и, господи, трахал его измученный мозг до тех пор, пока не превратил его в… — Что предполагалось после, Ганнибал? Чем всё должно было закончиться на этот раз? Наблюдая за тем, как я сгораю от энцефалита, ты чувствовал то же самое? Когда Уилл наконец заканчивает считывать его, подобно месту преступления, Ганнибал поддерживает с ним зрительный контакт ещё несколько секунд, а затем отводит взгляд в сторону, поджимая губы в упрямую гневливую линию. Он безвольно роняет свои руки вдоль туловища: он не может им сейчас доверять, чувствуя, как нервная дрожь грозит одолеть его пальцы, желающие сделать сразу слишком многое. — Во что бы ты сейчас ни верил, я всегда был искренне заинтересован в твоём благополучии. — Но это никогда не мешало тебе размышлять о том, какой кусок меня ты отрежешь первым, если мои планы пойдут вразрез с твоими. — И, по правде, это совсем не та вещь, из-за которой Уилл имеет право на него злиться. Уголок его рта дёргается нервно в чем-то едва ли похожем на улыбку, и, вздыхая, Уилл шумно втягивает воздух сквозь зубы. На самом деле ему даже не нужен ответ Ганнибала, — он и так уже написан у него на лице. — До сих пор моим планам не приходилось претерпевать серьёзных изменений. — Боже, я должен так чертовски сильно тебя ненавидеть, Ганнибал, — в сердцах признаётся Уилл, и Ганнибал смотрит на него долгим нечитаемым взглядом. Технически, Уилл едва ли вообще может иметь повод для ненависти. Ганнибал, по сути, не сделал ничего — просто бездействовал, предоставив ему полный карт-бланш. Вина Уилла, что он им не воспользовался. И если ему нужно кого-то ненавидеть за это, то начать стоит с себя самого. Уилл не прекращает касаться его, — он просто не может заставить себя оторваться от него (хотя стоило бы: стоило бы оторвать от него руки и вонзить в его грудь нож, который всё ещё находится у тебя за поясом). Он теребит ткань свитера одной рукой, другой — держится за его тёплый бок. Он знает, что Ганнибала сейчас заземляют только эти две точки соприкосновения между ними. Он думает о том, что они заземляют и его тоже. — Я знаю, — тихо говорит Ганнибал в конце концов, смачивая нижнюю губу языком. — Я это вижу. — И получаешь извращённое садистское удовольствие, зная, что я не могу. Ганнибал продолжает препарировать его острым взглядом, и впервые смотрит на Уилла так, словно сейчас сильнее чем когда-либо прежде он хочет свернуть ему шею. Образ приходит стремительно: Уилл уже чувствует на ней его руки; то, как медленно, весомо, они скользят вверх по его предплечьям и бицепсам, перебираются на плечи и с них, оглаживая ключицы, прямиком к шее, чтобы лечь на ней и обхватить так многозначительно, — и отмечает, что в действительности подобная перспектива совсем его не пугает. Ровно до того момента, пока Ганнибал медленно не проговаривает: — Но разве не именно поэтому ты пытался убить нас, мой дорогой? Кончики его пальцев, по-прежнему глядящие в пол, буквально искрят от напряжения, желая дотронуться до Уилла снова. И то, как он произносит сейчас «мой дорогой», заставляет зашевелиться на голове Уилла волосы: он не уверен, чего в его тоне больше — скрытой угрозы или мучительной нежности. — Не можешь позволить себе остаться со мной. И чувствуешь, что едва ли способен выносить свою жизнь без меня в ней. Уилл слышит, как бежит кровь по его собственным венам. Да, пожалуй, именно с этого ему стоило начать свою исповедь. Тишина, спустившаяся на них после этих слов, кажется оглушающей и гнетущей. Невыносимой. Беделия видела в нём это, и, конечно, Ганнибал видит в нём это тоже. Видел давно, вероятно с самого начала, с самой первой встречи уловил его тягу к причастности, его подверженность зависимости, и самыми нездоровыми методами толкал Уилла навстречу себе, пока тот упрямо отказывался поддаваться. Когда-то Уилл зарекался общаться с психиатрами, и вот где он оказался. Как же он хочет ударить его. Хочет ещё раз сбросить его с высоты, — и на этот раз разбить его об острые камни, — превратить в крошку его кости, пропитать землю его кровью, и пусть падальщикам достанется вся его плоть. Хочет вытащить нож у себя из-за спины и нанести ему одно ножевое вслед за другим, и продолжать до тех пор, пока на Ганнибале не останется живого места. Потому что как смеет он так беспощадно тыкать Уилла носом в его предательскую слабость? будто бы это что-то совсем незначимое, не стоящее своих усилий? Уилл хочет вжать его в ближайшую поверхность, самому вжаться в него всем своим существом и никогда больше от себя не отпускать, похоронить его глубоко в себе и похоронить себя глубоко в нём. Похоронить их обоих в чане с густой смолой, — чёрной, раскалённой, липкой, тягучей, — из которого они уже никогда не смогут выбраться наружу. И на секунду он представляет себе это слишком живо: как они вязнут и задыхаются в горячей маслянистой жиже, она льётся на них сверху, и с понижением температуры становится только плотнее, гуще, запирая их в себе, словно мошек в янтаре, — и этот конец для них кажется ему почти сладким. Он понятия не имеет, чего хочет Ганнибал: может быть, свернуть ему шею, может быть, вгрызться в его плоть зубами, — чтобы навсегда сохранить его в себе или чтобы попросту разорвать его на части. Может быть, сделать всё это сразу, утопить Уилла в его собственной крови, заставить захлёбываться ей. Его взгляд неумолим и тяжёл, и давит как каменная плита, и он больше не отворачивается, потому что, конечно: нет ничего слаще душевных метаний Уилла. — Ганнибал… Уилл продолжает цепляться за него пальцами, и он явно тронулся умом. Ему бы стоило бежать, но будто в трансе он продолжает напряжённо стискивать и мять в пальцах чужой тёмно-красный (словно кровь! представляя, как расцветают под ним розами на его коже глубокие ножевые ранения) свитер ещё некоторое время, а в следующую секунду он притягивает Ганнибала за этот свитер к себе, сам тянется вверх к нему, и сталкивает их губы в отчаянном поцелуе. С чужого рта срывается только тихий вздох. Это почти касание кожи к коже: новые текстуры, новые формы, новый вкус. Это трепетный, ужасающий по силе восторг, и Уилл ощущает, как всё поёт внутри него. Рот Ганнибала, пусть упрямый и неподатливый, но такой целовабельный. Крепче сжимая пальцы не только на свитере, но и с силой сминая его плоть, Уилл уговаривает его нижнюю губу уступить, а затем затягивает её в свой рот и прикусывает зубами. О боже… Как же давно он нуждался в этом. Так давно, что воплощение этого желания наконец-то в жизнь, похоже, заставит его сейчас умереть. И если не от разрыва собственного сердца, то от подчёркнутой холодности Ганнибала в ответ. Ганнибал затихает и бездействует долгие секунды, прежде чем наконец-то разомкнуть губы, немного наклонить голову и ответить ему почти целомудренно. Он наконец-то находит место своим рукам. Он запускает их в густую копну волос на макушке Уилла и этим вызывает у того тихий одобрительный стон, — тихий постыдный звук, который сам Уилл ни за что бы не признал как жалобный скулёж. Они двигаются чувственно, неторопливо, синхронно, слишком идеально для первого поцелуя, смакуя каждую секунду этих касаний. Так жарко, так горячо, так хочется его ещё больше, ещё дольше, ещё глубже, и пальцы Ганнибала в волосах Уилла продолжают зарываться, потягивать и сминать пряди. Почти невозможно поверить, что спустя столько лет это действительно происходит (и учитывая все обстоятельства, Уилл понимает, что, скорее всего, это одна из самых больших ошибок, что он совершал в своей жизни). Кажется, его глаза наполняются настоящими слезами, которым он не способен сейчас дать объяснения, его руки будто живут своей собственной жизнью, продолжая цепляться за Ганнибала пальцами, сжимая его бока, сквозь свитер царапая его спину. Он тает в нём. Нетерпеливо он толкается бёдрами навстречу, сталкиваясь своим вполовину затвердевшим пульсирующим членом с его — точно таким же, сквозь слои одежды, стоная, заставляя Ганнибала ещё сильнее вонзиться ягодицами в ребро столешницы. И как только это происходит, как только его намерения обретают новую форму, Ганнибал больно кусает его в ответ и, дёргая за волосы, с особой жестокостью отрывает от себя. Его глаза блестят сталью, жёсткий взгляд почти чёрных глаз вскрывает словно нож. От резкой боли и от обиды Уилл забывает, как дышать. — Почему… Чёрт, почему ты ведёшь себя так? — чувствуя, как снова подкашиваются колени, как сбивается дыхание, шипит Уилл, пытаясь ослабить давление на волосы, выворачивая шею. — Я знаю, что ты тоже хочешь. Хочешь не меньше меня. Хотел всё это время, — манипулятивного дерьма ты кусок. Краем сознания он всё ещё ожидает получить от него новый удар в центр своего живота. Уилл предпринимает ещё одну настойчивую попытку толкнуться в его пах своим: проверить, — доказать, насколько они оба твёрдые в эту чёртову минуту, содрать с Ганнибала эту маску лживой благопристойности, которая, кажется, прилипла к нему намертво. Но тот не позволяет ему. Едва это происходит, и Уилл не успевает моргнуть глазом, как в один ладный приём Ганнибал разворачивает их и толкает Уилла лицом в ближайшую стену, заламывая ему руки за спиной, усмиряя его как строптивое животное. И когда Уилл взбрыкивает, сначала просто пытаясь освободиться, а затем, откровенно злясь, стараясь целенаправленно угодить затылком ему по лицу, Ганнибал с выверенной точностью ещё раз чувствительно прикладывает его скулой об стену, заставляя громко ахнуть и зашипеть. — Крайне невежливо, Уилл, подобным образом пытаться сбежать от разговора, — вкрадчиво произносит Ганнибал ему на ухо. — Мы ещё не закончили. И не решили судьбу твоей печени в нашей морозильной камере. Уилл заходится отборной бранью, не прекращая попыток высвободиться, но только сильнее обдирает кожу на лице. — Только ли о судьбе печени в морозилке мы сейчас говорим? — в тон огрызается он. — Как насчёт того, чтобы ещё раз попробовать поджарить в масле мой мозг? Или, знаешь, сделать отбивную, из этой части! — На этих словах Уилл демонстративно толкается назад, задевая и чувствуя, о боже, чувствуя своей задницей, насколько твёрд и взволнован текущим развитием событий член Ганнибала. Лицемерный сукин сын! — Испытываешь моё терпение, — с неясными интонациями сквозь зубы цедит тот. — И разве не для этого ты до сих пор держишь меня рядом? Тебя это забавляет. Всегда забавляло, — шипит Уилл. — Ты просто не в силах что-либо с этим поделать! Он скалит зубы, в кои-то веки ощущая, как сочится злость из его собственных пор. — Такой беспомощный, Ганнибал. И так предсказуем. Прикрываешься насилием, когда чувствуешь, что теряешь контроль. Делаешь это каждый грёбаный раз, считая, видимо, что, вымещая на мне своё разочарование, сможешь вернуть его себе. Это работает? Ты правда чувствуешь себя после этого лучше? Тебе стало лучше после того, как ты посадил меня? После того, как ты оставил меня умирать на своей кухне? После того, как ты сел сам? Тебе стало лучше? Они оба знают ответ. Когда пауза затягивается, и Ганнибал холодно пропускает через себя брошенные обвинения, Уилл, подначивает: — Я вижу тебя насквозь, Ганнибал, я знаю, что тобой движет. Я знаю, чего ты хочешь, и я никогда тебе этого не дам. — Значит, ты уверен в этом решении. — Да, — выплёвывает Уилл, продолжая свирепствовать в его руках. — Так что вперёд, действуй, забирай то, что можешь забрать, сам. Верни себе уже наконец контроль. Прекрати возиться со мной как с какой-то декоративной свиньёй. Можешь даже посадить меня на цепь в подвале, как это сделал Кэмп, знаешь, чтобы всегда держать меня под каблуком и иметь возможность отрезать от меня свежий кусок. Моя печень, моё сердце, мои почки, мои лёгкие, восемь метров кишок для лучших домашних колбасок, мой мозг — забирай их все! — всё это наконец-то станет безраздельно твоим. Только прекрати, прекрати сводить меня с ума всей этой благожелательной фальшью. Оставляя все его провокации и подначивания без ответа, Ганнибал только сильнее выворачивает ему руку. Так сильно, что, Уиллу начинает казаться, ещё немного и он выломает ему её из сустава. Его чёртовы плечи, раненные так много раз, болят и ноют, и когда напряжение становится нестерпимым, Уилл, наконец, затыкается, продолжая только тихо завывать от боли. — Ты не в себе, Уилл. Ты должен успокоиться. — Ну, ты всегда можешь меня успокоить, ты же грёбаный доктор, — рычит тот, силясь дёрнуть плечами. — Один укол, и я буду спокоен и послушен как тряпичная кукла. Сможешь сколько угодно переодевать меня в красивую одежду и кормить с ложки. Я знаю, Ганнибал, тебе определённо это понравилось бы! Изо всех сил Уилл сопротивляется желанию плюнуть ему если не в лицо, то хотя бы под ноги. О, как бы сильно это его разозлило. И Уилл всерьёз размышляет о том, чтобы узнать о возможных последствиях этой выходки опытным путём. (Он поставит тебя на колени и заставит до блеска языком вылизать намытый им пол и его собственные туфли. И если тебе вдруг когда-нибудь удастся плюнуть ему в лицо… О, пожалуйста, отступи. Лучше бы тебе не развивать эту фантазию дальше…) Как же он облажался. Если он действительно настолько сильно изнемогал по его рту, стоило поцеловать его ещё в машине. После убийства Кэмпа, после высвобождения из четырёх стен, — у него, по крайней мере, было бы приемлемое оправдание на случай, пойди что-то не так. Может быть, позже ему бы даже удалось прикинуться, что от прилива адреналина у него отшибло память. Уилл пытается вспомнить, как до подобной ситуации они докатились в Техасе, но голова кипит от белого шума. После той грандиозной ссоры у него на шее остался ряд лиловых синяков; он неделю ходил с красными от полопавшихся капилляров глазами и охрипшим горлом. Он чувствовал себя едва живым, и всё же… какая-то его часть не переставала надеяться, что Ганнибал отыщет его и заберёт обратно домой. Судя по всему, сегодня Ганнибал выпустит его не раньше, чем выломает ему руку. И в этот раз Уилл точно знает, что больше не сбежит, потому что какой в этом толк, если больше всего на свете он будет хотеть снова вернуться к нему, чтобы снова страдать в его руках? Боже, сколько же в нём силы. Он ломает этими руками шеи и таскает трупы. Он рубит, и пилит, и режет этими руками людей на части, а потом из этих частей этими руками готовит отменное жаркое. Или рагу из сердца врага. (Он запросто сломает этими руками тебя, если захочет, и выпотрошит тебя как свинью — следуя твоим собственным пожеланиям). Уилл должен бы его бояться. Опасаться — как минимум, — как всякий здравомыслящий человек, с которым проворачивают подобные вещи. Уилл в данный момент, очевидно, — ни разу не здравомыслящий, и вместо этого… Вместо этого прямо сейчас он чувствует себя чертовски раздражённым. Озлобленным. Потому что подобное несправедливое, неоправданное насилие, отдающее какой-то дикой бытовщиной, — это совершенно не та форма насилия, которую он готов и собирается от него терпеть. — Что я должен тебе сказать, чего ты и так ещё не знаешь?! — взрывается он, по-прежнему пытаясь высвободить руки. — Ты закинул верёвку мне на шею много лет назад и каждый раз, когда ты решаешь снова искренне заинтересоваться моим благополучием, ты затягиваешь её только крепче. А без неё… А без неё он чувствует себя паршивой бродячей псиной, готовой рычать на каждого встречного; которая на любую маломальскую ласку смотрит с недоверием, и готова откусить протянутую руку. Молли была добра и мила с ним, её любви было достаточно, чтобы придержать его, приютить на время, сохранить его в устойчивом состоянии для того, чтобы ему не хотелось выть волком на луну в те дни, когда он не знал, куда себя деть в отсутствие правильного, своего человека. Но её самой — её не было достаточно. Её никогда не было достаточно. Он смотрел в её глаза и нагло врал ей о том, что вернётся, точно зная, что как только он снова доберётся до Ганнибала, он будет потерян для всего остального мира навсегда. Какой же подлостью это было по отношению к ней. Какой же это подлостью было по отношению к Ганнибалу. Он делает последнюю попытку вывернуться из железной хватки, оттолкнуться от стены, но это, как и прежде, оказывается безуспешно: Ганнибал давит на него всем своим весом, поэтому он просто сдаётся, бессильно выдыхая и обмякая под его руками. — Ты всегда будешь стремиться манипулировать мной — я всегда буду оставаться твоим лучшим подопытным кроликом. Всегда будешь продолжать хотеть от меня того, что я не смогу тебе дать. Никогда не сможешь доверять мне по-настоящему, никогда сам не откроешься мне. Всегда будешь сомневаться в моей преданности, постоянно ждать подвоха, нового удара. И всегда, всегда будешь готов оставить на мне новый шрам — потому что ты так чертовски щедр на них. Заставляя Уилла снова ахнуть, Ганнибал разворачивает его к стене спиной, прижимая его запястья к его плечам, удерживая. Собственная грудь широко вздымается, Уилл под ним — вот-вот задохнётся от гипервентиляции: он почти чувствует, как его горло сжимает невидимая рука, сжимает и не собирается его отпускать. На скуле завтра, вероятно, расцветёт новый синяк, — это место уже горит под ободранной о стену кожей. — Только шрамы, Уилл? — Не надо. Я знаю, как это работает, Ганнибал, — шепчет Уилл в его мрачное лицо, из последних сил сдерживая себя, чтобы не назвать это — «отношениями». — Я видел подобное несчётное количество раз, и это… Это не работает. Это так или иначе закончится кровью. Так почему бы тебе не облегчить наши страдания и не извлечь из меня пользу прямо, блядь, сейчас?.. Ты почти сделал это однажды — закончи, наконец, начатое. Хватит мучить нас. Ганнибал убирает руки от его плеч, отстраняясь, и Уилл обессиленно сползает по стене вниз, потому что ноги больше не держат его. И скорее от нервного истощения и перевозбуждения, чем от реальной физической измотанности, он оседает на пол и обнимает себя, баюкая собственные затёкшие руки. Как же я ненавижу тебя, — хочет закричать он. — Как же я тебя ненавижу за то, что даже сейчас ты продолжаешь делать всё это со мной так безжалостно. Но, конечно, он этого не говорит. Потому что это неправда. Потому что ненависть — это вовсе не то, что он к нему чувствует. Даже после всего, что Ганнибал с ним сделал, — этого всё ещё недостаточно, чтобы ненавидеть его. Ганнибал, опускаясь вслед за Уиллом на пол, встаёт перед ним на колени. Он уверенно берёт его одной рукой за подбородок, заставляя поднять голову и посмотреть себе в глаза. Он смотрит долго, словно ищет там что-то, и Уилл терпеливо позволяет. Он не хочет сопротивляться, не сейчас. Ничего в нём не меняется, когда рука Лектера соскальзывает с подбородка на его шею, обнимая её, прижимая его за горло к стене — не удушающе, но настойчиво. В тусклом свете почти догоревших свечей его глаза тоже кажутся почти чёрными, дикими, ранеными. Покрытый пылким румянцем, с блестящими каплями пота на висках, Уилл похож на мокрого взъерошенного воробья. — Ты в самом деле считаешь, что имеешь право решать за меня? — мрачно спрашивает Ганнибал. — Демонстрация была чертовски впечатляющей. — Уилл сглатывает; его кадык с усилием перекатывается под ладонью, но он смотрит прямо, безотрывно. Устало. Ганнибал недовольно поджимает губы, дёргая челюстью раздражённо, и, видно, собирается сказать что-то ещё. Он почти приоткрывает рот, когда вопрос умирает на его губах. Ровно этот момент выбирает электрический ток для того, чтобы оживить дом. Загорается свет в верхних лампах и светильниках, пищат сигнализация и все приборы, работающие от сети. Сбоку начинает мерно гудеть холодильник. И, слава богу, у них нет Рождественского дерева, иначе и оно пóшло заморгало бы разноцветными лампочками. Уилла встряхивает, и они оба щурятся от яркого света. Атмосфера искрящего нездорового напряжения лопается подобно мыльному пузырю. Её место занимают пустота, холод и чувство, будто его обманули. И вместе с ними приходит невыносимый голод. Что же, для одного вечера этого в любом случае оказалось слишком. К тому же, его преследует ощущение, что этим вечером Ганнибал всё же сумел откусить от него внушительный кусок плоти: после такого количества незапланированных откровений, он чувствует себя опустошённым. Чёртовым жалким психом. Помешанным. Боже, он не может провести здесь, с ним, ни минутой больше — особенно теперь, когда свет электрических ламп так очевидно выставляет напоказ каждую брешь в его и без того смехотворной защите. (Нет никакой защиты — добивай и режь). И, может быть, именно поэтому вконец надтреснутым голосом он говорит: — Я ждал, что ты её найдёшь. Я не знал, что с ней делать. Я увидел её в его морозильной камере, и просто не мог оставить её там. Не мог позволить, чтобы её нашли и приобщили к делу как какой-то вещдок, разложив на прозекторском столе вместе со всеми остальными останками. Свободной рукой Ганнибал зачёсывает его волосы назад, пальцами оставляя в них борозды. Боже, я не мог не принести её тебе, — думает Уилл, и не говорит это вслух, потому что это будет слишком походить на признание. — Пожалуйста, Ганнибал, не заставляй меня больше… не заставляй меня есть её. Наверное, эта просьба звучит слишком жалко, и даже на его взгляд она почти похожа на последнюю мольбу утопающего. От ласки чужой руки в своих волосах Уилл испытывает позорное желание замурлыкать. Ганнибал будто бы даже удивлённо приоткрывает рот и что-то гудит задумчиво, вскидывая брови, прежде чем ответить. — Я бы не стал этого делать, Уилл. Уилл знает, что это неправда. Скорее всего, неправда. Он хочет верить, что не даст Ганнибалу новый повод поступить с собой так. Но правда в том, что он не может быть в этом уверен. И едва ли то, что он чувствует после его обещания, можно назвать облегчением. В конце концов, Ганнибал всегда может забрать у него и приготовить для них что-то другое. Уилл издаёт какой-то израненный стон и раздражённо отстраняется, наконец-то выныривая из-под чужой руки. Он чувствует, как в какой-то момент Ганнибал почти сжимает в хватке его шею, но в конце концов отнимая от него руки, он просто выпускает его. Уилл трёт лицо, задевая ссадину, поднимается с пола и отступает к дверям, исподтишка наблюдая за Ганнибалом, который вслед за ним тоже встаёт на ноги. — Спасибо. За ужин, — благодарит Уилл, с трудом подбирая слова и не рискуя сейчас поворачиваться к нему спиной. — Я бы, эм… Это был долгий день. От его взгляда не укрывается снова мелькнувшее на лице Ганнибала разочарование. И теперь он может только задаваться вопросом, как долго ещё Ганнибал собирался его держать здесь, если бы не вмешательство извне? Как много ещё он собирался от него сегодня откусить? — На тебе мой свитер, — совершенно не в тему отмечает Ганнибал вместо ответа, под ярким светом впервые обращая внимание на деталь, о которой сам Уилл давно успел забыть. — На мне твой свитер, — подтверждает он упавшим голосом, вынужденный теперь себя чувствовать в ещё большем смятении, — как будто бы всего предыдущего вечера было недостаточно. Это вдвойне неловко, потому что свитер, подцепленный им в гостиной, очевидно был несвежим. — Хочешь, чтобы я вернул его тебе сейчас? Рука Уилла уже тянется к подолу, готовая стащить его со своего тела, но Ганнибал прикусывает кончик языка и качает головой. — В доме холодно. Оставь. Уилл всё равно снимает его почти с вызовом, не отрывая от Ганнибала взгляда, — и он понятия не имеет, откуда в нём сейчас берётся эта ребяческая бравада. Под свитером на нём только тонкая серая футболка, покрытая пятнами свежего пота, и Ганнибал был прав: в остывшем воздухе дома ощущения от влаги на коже — так себе. Он чешет загривок и приглаживает растрёпанные волосы, а затем аккуратно складывает свитер в два раза и передаёт его Ганнибалу в руки. Ему кажется, что Ганнибал не дышит всё это время, и его ноздри раздуваются с жадностью только тогда, когда их пальцы случайно сталкиваются над тёплой шерстью.

***

Уилл набирает себе ванну. Некоторое время он просто пытается расслабиться, отмокая в горячей воде, успокаивая перевозбуждённые мышцы. Затем он уходит в свои мысли с концами, проигрывая в памяти прошедший вечер, прошедшую неделю и несколько прошедших месяцев. Весь прошедший год. Господи, всю свою прошедшую жизнь. Он вспоминает и смакует в воспоминаниях, как ощущались губы Ганнибала только что на его губах, какими мягкими и сладкими они были на вкус от красного вина; вспоминает его руку, удерживающую его так надёжно в объятиях, и вцепившуюся в него так жестоко, впечатывая его в стену. Вспоминает, как эти руки вжимали его за шею в стену почти три месяца назад, как настойчиво, но безвредно сделали это сейчас; как крепко они прижимали его к себе, когда они летели вниз с утёса, не позволяя им расстаться ни на мгновение. Он вспоминает, как ещё раньше эти же руки держали и вспарывали его плоть ножом для резки линолеума и кормили его мерзким бульоном с ложки. Они мучили его и ласкали, и так по кругу: из раза в раз, пока рот Ганнибала продолжал лить сладкие речи, а его изощрённый ум придумывал новые способы поизводить его. Уилл открывает глаза для того, чтобы заметить, как Ганнибал склоняется над ним и, схватив его за основание шеи, толкает с головой под воду. Он в панике ударяет руками и ногами по воде и по краям ванны, пытаясь вырваться наружу, и задыхается, когда в крике разом выпускает из лёгких весь кислород. Уилл распахивает глаза, хватая воздух ртом. — Блядь. Конечно. Он один. Он был один всё это время. Он позволяет себе немного помечтать о том, что весь сегодняшний вечер был очередным плодом его воображения, но горящая скула и натёртая на запястьях кожа разуверяют его в этом. Уилл задерживает дыхание и съезжает под воду сам — смыть с себя очередной морок. Он устало, разочарованно трёт лицо, выныривая на поверхность.