Кроличье сердце

Голос Уилла срывается в протяжном жалобном стоне, когда Ганнибал касается пальцами его ягодиц и, раздвинув их в стороны, широко и влажно проводит языком по щели между ними. Это так постыдно и так смущает, что Уилл испытывает непреодолимое желание похоронить своё лицо и все свои возгласы в матрасе. Он готов обрушиться вниз, закопаться в простынях, но в ту же секунду, когда эта мысль приходит в его голову, в волосы Уилла неожиданно и жёстко вплетается чужая рука, вынуждая его выгнуть спину и принять совершенно развратную позу. — Нет, ты не станешь от меня закрываться, — категорично произносит Ганнибал, настойчиво и по-хозяйски, одёргивая его на себя. Натяжение в волосах прекращается так же внезапно, как и начинается. Освободившимися пальцами Ганнибал сминает его плечо, спускается ими ниже по линии позвоночника. Снова жадно сжимает его ягодицы — один раз, другой; спускается ладонями по крепким бёдрам вниз, жадно ощупывая и их тоже. Скользит руками ещё ниже — пробегается и сжимает его икры, обводит большими пальцами ахилловы сухожилия, его пятки, невесомо оглаживает подошву ступней и пробегается лёгкими касаниями по пальцам ног, заставляя Уилла дёрнуться от щекотки. Крепкими массирующими движениями Ганнибал одаривает, — практически боготворит, — всё его тело. Уилл так хотел почувствовать его руки на себе, на своих мышцах, ощутить их на своей коже, и теперь, когда он наконец-то их получил, это оказывается слишком чувственно, слишком остро, слишком хорошо, и он готов превратиться в бурлящую жидкость под их напористостью и настойчивостью. И всё это меркнет в сравнении со ртом Ганнибала: когда его язык — самый его кончик, его губы, продолжают свои ласки там, где Уилл этой ночью, — в этот первый раз, — мог ожидать их меньше всего. «Может ли он ежедневно чувствовать голод по вам и питаться одним лишь вашим видом?» Определённо. Да. Да, но не совсем. Не теперь. Не теперь, когда его голод так откровенно перешёл в совершенно другую плоскость. Ганнибал нарочито демонстративно ещё раз размашисто проходится языком по его отверстию, зарываясь, должно быть, в него лицом, и затем отстраняется, чтобы вернуть ладони туда, откуда они начали свой путь. Он крепко сжимает в руках его бёдра, его бока, его талию, его живот. Одна его ладонь скользит, надавливая, на поясницу Уилла, и тот послушно прогибается в спине, практически укладываясь на матрас грудью и щекой. Простыни тревожат окровавленные порезы, и Уилл отстранённо думает о разводах крови, которые непременно останутся на них после (и он определённо старается не думать о той фантазии, где к концу ночи вся постель насквозь пропитывается красным). Другая рука Ганнибала меж тем ныряет вниз и принимается ласкать его яички, а затем плотно, почти грубо, смыкается кулаком вокруг члена. — О боже, Ганнибал… — лепечет Уилл едва ли связно. Смазка сочится густыми вязкими каплями, тонкими нитями срываясь вниз, и кружащее прикосновение большого пальца к головке и под ней, заставляет Уилла надсадно застонать. Ганнибал действует эффективно, умело, отточено, — не размениваясь на пустые предупреждения, не оставляя Уиллу времени на то, чтобы подготовиться к чему бы то ни было. Оттягивая в сторону одну из его ягодиц, чтобы предоставить себе лучший доступ, Ганнибал медленно и неотвратимо начинает водить кулаком вверх и вниз по его члену, по-музыкальному чувственно проворачивая кистью; и тогда же его губы и влажный язык возвращаются истязать расщелину, слегка надавливая и посасывая края ануса, но никогда не проникая внутрь. Короткая суточная щетина Ганнибала волнующе оцарапывает кожу вокруг, и все эти ощущения не сравнимы ни с чем другим, что Уиллу доводилось испытывать когда-либо прежде. Его качает на волнах наслаждения. Пальцы на ногах поджимаются, грозя ему вывихом. Ногтями связанных рук он что есть сил впивается в мякоть своих ладоней, оставляя в них глубокие полумесяцы. Всё это слишком ново, слишком ярко; интенсивность прикосновений — слишком непомерна. Он чувствует себя слишком затроганным, слишком перегруженным. Они едва начали, а ему кажется, что он уже готов позорно отключиться от этой сверхстимуляции. И в то же самое время этих прикосновений не просто недостаточно, — их катастрофически не хватает. И ему так нужно… Ему просто нужно немного больше. Ох, ладно, кому он врёт. Ему нужно не «немного». И даже не «больше». Ему нужно всё. Он хочет ослушаться Ганнибала, велевшего не двигать руками, и, вцепившись в его волосы пальцами, вжать его в себя лицом. — Ганнибал… Ганнибал, пожалуйста, — просит он, сам точно не зная о чём, напряжённый до предела, когда наконец вспоминает о том, что стоны можно оформить в слова. И тогда Ганнибал отстраняется. Его рука с поясницы Уилла пропадает, но только для того, чтобы мгновением спустя с отмахом — резко и категорично — обрушиться ударом на его ягодицу. Уилл ахает — больше от абсолютной неожиданности, чем от боли, и по инерции подаётся вперёд, — навстречу другой его руке, — которая сжимается и проворачивается на его члене с такой силой, что у него едва ли не сыплются искры из глаз. С губ срывается очередной поток брани. Уилл тяжело втягивает воздух сквозь зубы, пытаясь отдышаться, а затем безропотно и доверчиво качается на коленях назад, возвращаясь в исходную позицию. Ганнибал благодушно проводит ладонью по его спине, по его заднице, заглаживая место удара, — подушечки его пальцев почти невесомо касаются обожжённой кожи, — одновременно с этим продолжая ласково, нежно дрочить его член; и Уилл ярко видит в своём воображении образ, где тот, благоговея над его желанием услужить, почти одними только губами произносит: «Хороший мальчик». В действительности же Ганнибал говорит: — Сейчас, Уилл, ты будешь довольствоваться только тем, что я решу тебе дать. Тогда, когда я решу тебе это дать. И его дыхание перехватывает. От восторга. От возмущения. От властности этого низкого, мрачного, рокочущего голоса Ганнибала. — Да? К чему же были те изнуряющие нотации о моём постоянном бездействии, доктор? В этот раз Ганнибал отстраняется ещё дальше, полностью обрывая любой контакт. Позабытый член Уилла тут же остаётся сиротливо болтаться между ног своего владельца, а сам Уилл не может не задаться запоздалым вопросом: не перегнул ли он со своей язвительностью палку в итоге. Это неизведанная территория, и Уилл не знает правил, потому что, намеренно или нет, обсуждение их казалось неуместным. Но если из-за его оплошности, или из-за его слишком длинного языка Ганнибал решит преждевременно прекратить что бы здесь сейчас ни происходило (а он может, — Уилл уверен, — он может, может повторить и устроить ему то же самое, что устроил ему на кухне несколько дней назад: с тасканием за руки и размазыванием по стене), Уилл этого не переживёт. Возможно, буквально. Его гордость — так точно. Время идёт, и Ганнибал всё ещё в слепой зоне где-то позади него. С его стороны не доносится ни вздоха, ни шороха, — словно он был, а затем просто растворился в темноте. Не следует ни нового карательного шлепка, ни очередной нотации, и Уилл от отчаяния близок к тому, чтобы извиниться, чёрт возьми. Его посещает очередная нездоровая мысль о том, что даже если бы Ганнибал сейчас вдавил его всем своим весом в пол, заломив ему руки за спиной и угрожая переломить ему шею коленом, это ощущалось бы менее зловещим, чем возросшее между ними за секунды расстояние. Он почти начинает стонать его имя, умоляя вернуться. — Достаточно с тебя безрассудств на сегодня, Уилл, — наконец-то подаёт Ганнибал голос благожелательно. Он возвращает руки ему на бёдра, оглаживает его ягодицы, снова сминает бока, бёдра, вытягивая из Уилла стон. — Не пытайся прыгнуть выше собственной головы. Приложенные старания не пропадут даром. Ты пришёл с просьбой ко мне. Не будь грубым и наберись терпения. Какой-то частью своего сознания Уилл размышляет о том, что Ганнибалу стоило бы не руки ему связывать, а засунуть ему кляп в рот, — раз уж он хотел добиться от него молчания, потому что контролировать свой рот, слова, которые из него выходят (особенно в подобном состоянии нервного возбуждения), Уиллу всегда давалось тяжелее всего остального. Затем он думает о том, что Ганнибал, очевидно, получает удовольствие от того, что Уилл продолжает испытывать его терпение; что Ганнибал, возможно, именно этого и добивается. И что ж, да, в этом есть смысл. В эти дни они оба делают это: когда их жизнь снова становится раздражающе любезной, — начинают провоцировать друг друга в ожидании, чьи крепости рухнут первыми, и обрушить всё, что скрыто за ними на того, кто окажется поблизости. Уилл думает о том, что сейчас это определённо станет для него проблемой. Чувствуя, что он катится по очередной спирали, он прерывисто втягивает воздух в грудь. И когда его мысли уже начинают грозить ему очередным ментальным крушением и всеми последующими приступами самобичевания, Ганнибал очень отвлекающим, навязчивым движением, прижимает подушечку большого пальца, смоченного слюной, к его отверстию. Он не надавливает — просто оставляет её мягко и влажно лежать там. Уилл напрягается и зажимается, желая втянуть палец внутрь, но Ганнибал предательски просто убирает руку снова. — Или же я должен прекратить? Потому что я вижу, Уилл, как ужасно ты несдержан, — бранит он. — Боже… нет. — Что «нет», Уилл? — Не прекращай. Пожалуйста, не надо. Ганнибал хмыкает, и Уилл, застигнутый врасплох, вздрагивает, совершенно не готовый к тому, что тот вдруг оказывается способен сделать нечто настолько грязное, как склониться над ним и с вульгарным грубым звуком обильно сплюнуть аккурат на расщелину его задницы. Короткими ногтями он ещё раз пробегается щекоткой по обожжённой шлепком коже, а затем его большой палец подбирает холодящую слюну и со всей тщательностью принимается размазывать её по отверстию. Колени Уилла разъезжаются в стороны. Уилл давится тихим стоном. — Так я и думал. Следом возвращается его рот, и на этот раз Ганнибал действует решительнее: губами продолжая настойчиво посасывать и целовать края пульсирующего входа, язык, мокрый и гибкий, едва коснувшись ободка мышц, сразу же проскальзывает внутрь. Вскоре к нему присоединяется большой палец, оглаживающий бархатистые стенки изнутри подушечкой. Это всё и рука, снова ласкающая его член, заставляют Уилла, не сдерживая голоса, протяжно простонать на весь дом. Очень скоро он видит звёзды перед глазами и за считанные секунды превращается в сплошной ком оголённых нервов. Ганнибал доит его так технично, основательно и самозабвенно, что под животом Уилла, должно быть, уже натекло целое озеро предэякулята. Где-то на периферии сознания Уилл ещё в состоянии обращать внимание на то, какие непристойные звуки издают губы Ганнибала, с каким влажным звуком скользит по его члену чужая рука. Но, когда по прошествии какого-то времени прикосновения начинают ощущаться ещё жарче, собственное дыхание становится чаще, а стоны — громче и отчаянней, за случайными всполохами позади закрытых век Уилл перестаёт слышать и замечать что-либо вообще. Его анус, сжимаясь и раскрываясь, жадно трепещет; резко сокращаются мышцы живота; бёдра начинают подрагивать в совсем неконтролируемых толчках. Он горит, и тает, и плавится, и парит, — он во всех агрегатных состояниях сразу, — это Ганнибал делает с ним это, — его руки и его рот. И Уилл не знает — не понимает, почему они так долго тянули с этим, — потому что Уилл обожает это, обожает его и обожает всё, что он делает. Всё, что делает Ганнибал, всё, к чему он прикасается, — прекрасно, и впервые, возможно за всю свою жизнь, Уилл чувствует прекрасным (обожаемым) и себя тоже. И когда он наконец-то вплотную приближается к оргазму, когда его член уже вот-вот готов выстрелить горячим, когда Ганнибал вот-вот подарит ему освобождение, всё вдруг резко — в один миг — замирает. Просто прекращается. Накрепко перехватив основание пульсирующего члена Уилла кулаком, не позволяя ему излиться, Ганнибал отстраняется, и там, где только что было горячо и влажно, резко становится холодно и постыдно-неприятно. — Какого…? — едва находит в себе сил возмутиться Уилл, когда снова обретает способность говорить; не сразу даже осознавая, что только что произошло. Чувствуя себя попросту одураченным. — Ш-ш. Ему требуется время, чтобы отдышаться в достаточной мере и вернуться на землю. Его яйца разве что не звенят от напряжения; лицо ощутимо раскраснелось, оно пылает. Уилл сглатывает как безумный и облизывает губы, потому что он стонал так безудержно, что его рот иссох как земля в многомесячное отсутствие дождей. Ганнибал аккуратно, неторопливо высвобождает из своей хватки его отяжелевший перевозбуждённый член. Наклоняясь вперёд и обнимая Уилла одной рукой вокруг горла, а другой — придерживая под грудь, он заставляет его встать на колени и принять вертикальное положение, а затем прижимает его спиной к своей груди. Их кожа мокрая от пота, липкая и горячая при соприкосновении; мягкие волоски, покрывающие кожу Ганнибала, выступают только дополнительным раздражителем, — это и щекотно, и возбуждающе одновременно. И кажется, что собственная кожа Уилла самовоспламенится, если трение продолжится. Сквозь мягкую ткань пижамных штанов Уилл отчётливо ощущает своей задницей чужую каменную эрекцию. Он хочет её в себе. Неистово. И помня о том, что до сих пор его инициатива не поощрялась, он не рискует даже шевелиться ей навстречу. — Хороший мальчик. Ох. И в реальности это звучит гораздо лучше и ещё более опаляюще, чем в любой его фантазии. От тона, которым это сказано, внутри Уилла всё поёт и переворачивается вверх дном. И тем не менее, сквозь дымку недооргазма какая-то его (не)адекватная часть всё ещё очень хочет огрызнуться, — что вообще-то он уже лет тридцать как не мальчик, чтобы обращаться с ним вот так. Другая же его часть просто хочет обвиться вокруг ног Ганнибала и подставить ему свой беззащитный живот (ещё раз). Ганнибал придавливает его горло и приникает губами к его загривку. И дальше всё происходит по нарастающей: он мягко целует его в заднюю сторону шеи, посасывает кожу, прикусывает, смыкает челюсти, вгрызаясь в мышцу и не стесняясь болезненно оттянуть её зубами, и в конце концов он заставляет Уилла дёрнуться и зашипеть от боли. Рука, которая только что держала Уилла под грудью, перемещается наверх и, проведя по его нижней губе большим пальцем, грубо фиксируя подбородок, не позволяет ему проронить больше ни слова. Уилл приоткрывает рот, как только чувствует давление. Он впускает палец внутрь и стонет от солоноватого вкуса чужой кожи, от вкуса своей смазки на ней, проваливаясь ещё глубже в мир собственных ощущений и растворяясь в нём. Палец Ганнибала пробегается по ряду зубов и плотно давит на язык, скользя по нему вглубь рта — прямиком в горло, заставляя Уилла открыть рот ещё шире. Когда давление на корень становится невыносимым, и в уголках глаз выступают слёзы, Уилл, пытаясь перебороть рвотный рефлекс, содрогается в первом спазме. Вот он — над ним. Глядит на него сверху вниз, и его взгляд такой требовательный и острый. Он склоняется и крепко держит его, когда заталкивает трубку ему в пищевод. Она широкая и жёсткая, и кажется, она раздирает его горло изнутри на части. Его организм вынужден отчаянно сопротивляться ей только на одних рефлексах, пока сам он дрейфует в бессознательности где-то очень далеко отсюда. Его горло издаёт ужасные звуки, и всё же под напором умелых твёрдых рук и чужой непробиваемой настойчивости оно сдаётся, принимает её целиком. Он сдаётся ему. Он всегда сдаётся ему. И все те разы, когда он этого не делал? руководствуясь своей моралью? своим упрямством? — они превращались и продолжали превращаться в бесконечные сожаления. Из-за внезапно обрушившегося на него воспоминания почти пятилетней давности Уилл дёргается особенно сильно, пытаясь, должно быть, вырваться, но Ганнибал не даёт ему даже шанса сделать это. Глаза Уилла закатываются. Влажные ресницы трепещут. — Ш-ш, Уилл. Тихо. Продолжай дышать. И он пытается продолжать дышать. Он почти помнит это: как, пока он бился в припадке, Ганнибал точно так же крепко удерживал его голову в своих руках, не позволяя ему рухнуть. Как он ласково трепал его щёки, зарывался пальцами в волосы и иногда шептал ему разную чушь, призванную его успокоить, прямо в ушную раковину, едва задевая её губами. Уилл думает, что, может быть, если он очень постарается, он даже сможет извлечь из своей памяти каждое произнесённое им слово в тот день. — Ты должен позволить себе расслабиться. Сжимая его размягчённое, разнеженное тело обеими руками, прижимая его к своей груди, Ганнибал держит крепко и шепчет ему на ухо что-то ещё — что-то ласковое, что-то успокаивающее, может быть, — Уилл не уверен: из-за гула в голове он не способен разобрать ни слова. — Вдох и выдох. — Ганнибал делает правильные размеренные вдохи, вдыхая и выдыхая полной грудью (крепкой, широкой, влажной), и Уилл изо всех сил старается повторять за ним, дышать с ним в такт, заставляя себя привыкнуть к ощущению его мясистых длинных пальцев в своей глотке. Он чувствует, как вокруг них собирается водянистая слюна и как она стекает по его подбородку и руке Ганнибала вниз. Он сосредотачивается на дыхании — сиплом, громком, вымученном; на том, чтобы позволить Ганнибалу вытянуть из себя всё, что ему захочется. Уступчиво, он шире открывает рот, предоставляя ему это, и Ганнибал, одобрительно гудя себе под нос (и ему на ухо, — и этот одобрительный гул заставляет нутро Уилла заискриться от радости), пользуется этой возможностью в полной мере, просовывая свои пальцы ещё глубже — ещё более безапелляционно принимаясь ласкать ими его язык. Уилл чувствует себя послушной марионеткой в его руках, излюбленной игрушкой — которую давно знаешь вдоль и поперёк и потому играешь ею без страха её сломать, — потому что точно знаешь, какую силу нужно приложить, чтобы сломать её. Податливым как разогретый воск; согласным на всё. С чувством смутной тоски он признаёт, что слишком сильно изголодался по нему, по этим ласковым (нет!) прикосновениям его опасных рук, чтобы даже пытаться это отрицать. Он чувствует ногти Ганнибала глубоко внутри, царапающие заднюю стенку его горла, и это снова пересиливает его. Когда Уилл снова заходится давящимся кашлем, Ганнибал прекращает мучить его и выскальзывает из его глотки наружу. Двумя пальцами он бесцеремонно оттягивает уголок его рта и разворачивает Уилла лицом к себе. Его губы всё ещё перемазаны запёкшейся кровью. Несколько мгновений они только дышат одним воздухом рот в рот: дыхание Ганнибала ровное, спокойное, глубокое, — в отличие от Уилла, который в попытке выровнять взбесившееся сердцебиение вынужден жадно и громко заглатывать кислород и содрогается словно лист на ветру. Ганнибал наконец позволяет их ртам снова соединиться в томном, отчаянном поцелуе, и, пока грудь Уилла продолжает ходить ходуном, его самого прошибает мыслью, что Ганнибал держит его как раз очень удобно для того, чтобы смочь с лёгкостью свернуть ему шею вот прямо сейчас. Эта мысль заставляет его громко всхлипнуть. — Уилл, — раздаётся голос Ганнибала у самой кромки уха, рокочущий как шум гравия под колёсами. Он ждёт, пока Уилл вынырнет из своей головы и отреагирует на собственное имя. — Мне нужно, чтобы сейчас ты был честен со мной. Его акцент чувствуется сильнее, чем когда-либо прежде, и всё это в совокупности, — его интонации, его слова, его руки и их прикосновения, его запах, его рот на теле Уилла, нега, разлившаяся по нему, собственный бред и стыд, — вызывает на коже Уилла толпу мурашек, искр; их так много, что это походит на оцепенение, почти обморочное состояние: словно оголённый провод бьёт его током, и он не может одёрнуть руку, чтобы это прекратить. Уилл кивает, но это не так-то просто даётся, когда Ганнибал держит его так прочно: он едва ли может пошевелиться в его руках. Он должен бы чувствовать себя в ловушке. Но он не. И он не уверен, что знает, что это говорит о нём. — Мне нужно, чтобы ты использовал слова. Ты можешь сделать это? Уилл медленно моргает. Прочищает горло. — Да. Да, я могу, Ганнибал. — Да, — с придыханием повторяет за ним Ганнибал, царапая зубами мочку уха, сполна наслаждаясь вызванной этим дрожью. Он удовлетворённо хмыкает. — Ты готов меня слушать? Уилл снова порывается кивнуть, но затем вспоминает о необходимости ответить словами. — Да. — Очень хорошо. Рука Ганнибала, что лежит на его горле, немного смещается в поглаживающем, поощрительном жесте. — Неприятность нашей ситуации заключается в том, что твои сигналы ко мне слишком противоречивы. Даже сейчас я слышу твои мысли, и чувствую, как ты задыхаешься от них. Тем не менее, твоё тело говорит прямо противоположные вещи, Уилл. Оно делает это каждый раз, и ты — первый, кто упрямо страдает из-за этого. И кто бы говорил, — проносится мысль в голове Уилла. Это отчасти забавно, ведь Ганнибал по сути делает то же самое. — Я не в состоянии за тобой угнаться, будучи так долго отлучённым от тебя, — продолжает сетовать тот с нарочитой печалью. Уилл старается не упустить ни слова: это Ганнибал и он любит начинать издалека. И Уилл не может не задуматься о том, что Ганнибал подразумевает под этим «отлучением». Сумма дней, что они провели «порознь» на самом деле стремится скорее к бесконечности и не ограничивается лишь последними месяцами, когда Уилл от него скрывался. — Днём и ночью ты кружишь среди хаоса в одиночестве. Я мог бы провести тебя через него, Уилл. Но позволишь ли ты мне сделать это, дорогой? — нежно спрашивает он. — Ты доверишь мне это? И как только Ганнибал может всерьёз его об этом спрашивать? Разве ему ещё не ясно? Разве Уилл не здесь? Не с ним прямо сейчас? Буквально в клетке его рук, — рук, которыми он душит, и ломает позвонки, и режет на части людей, — по собственной воле. Невзирая на собственную слепую уверенность, которая атакует его в первые секунды, в голове Уилла следом вихрем проносятся обрывочные мысли, тянущие его на дно. Тут же всплывают в памяти все его кровавые кошмары и бредовые фантазии — неблагоприятные последствия очередного выбора, произведённого неверно; их насыщенное прошлое, — где они, кажется, только и делали, что притворялись, замалчивали и причиняли друг другу боль, играя, манипулируя, пытаясь ранить другого сильнее и глубже, исправить под себя, загнать в угол и обречь на поражение; поступки, которым не могло и не может быть прощения; бесконечная вода кругом, и кровь, в которых они тонули, задыхались и шли на дно, до последнего сражаясь за жизнь; их настоящее, — полное неразрешённых вопросов и сомнительных решений; выматывающие споры последних дней; эта ночь, превратившаяся не то в допрос в камере пыток с пристрастием, не то в очередной сеанс психоанализа. И вопрос «ты доверишь мне это, Уилл?» на самом деле звучит почти как что-то похожее на «ты боишься меня, Уилл?». И нет, Уилл не боится его. Но это Ганнибал, и он просто делает с ним это: показывает, что Уиллу можно думать иначе; показывает, что ему можно хотеть вещи, которые Уилл никогда прежде не хотел хотеть. Ценить и получать удовольствие от того, что раньше пугало его. Он превращает его во что-то другое, заставляет его желать и жаждать чего-то другого. И Уилл постоянно носит с собой эту тень за своим плечом, это ощущение какого-то скрытого ужаса, который хоть и не касается его больше напрямую, не затрагивает его каким-то чудом до сих пор непосредственно, но всё ещё продолжает бродить где-то поблизости, на расстоянии одного вдоха: взгляни под правильным углом, и ты увидишь его, и захочешь бежать и не оглядываться. Потому что иначе — он сделает тебя своим, и ты будешь благодарить его за это. И несмотря на это… Он вспоминает свою собственную руку, безо всяких слов и сомнений сжимающую чужую мокрую и ледяную руку на каменистом пляже, — словно ничего в этом мире больше не имело никакого значения, кроме этой руки с тихим, но мерным пульсом. И разве это не Уилл не далее как несколько минут назад признался себе, что позволит Ганнибалу сделать всё что угодно? Что согласится на всё? Он так давно и так прочно привязан к нему; что это, если не доверие? Что угодно, но только не это, — шепчет ему тихий занудный голос где-то на задворках его сознания. И Уилл не может не прислушаться к нему. И он верит ему. Но сейчас они оба перепачканы липкой высохшей кровью Уилла, его сочащейся смазкой, его слезами, их смешавшейся слюной. Руки Уилла по-прежнему связаны (с его молчаливого согласия) и понемногу начинают доставлять дискомфорт в запястьях, руки Ганнибала по-прежнему держат его крепко (словно в удавке!) и лежат на его лице и шее так предостерегающе и так удобно для того, чтобы переломить её в любой грёбаный момент. Его выставленный напоказ член гордо смотрит в потолок, болезненно твёрд и позабыт, а мозг, кажется, всё-таки повредился куда сильнее, чем он изначально предполагал. Они здесь только вдвоём — в комнате Ганнибала, в постели Ганнибала, в доме Ганнибала, — в ещё одном секретном убежище, где их никто не найдёт, — всего в получасе езды от государственной границы, чтобы в случае опасности они в любой момент могли отсюда сбежать — вместе, или по отдельности, или частично. Уилл рядом с ним, и их дальнейшую судьбу, свою жизнь, своё тело он доверяет Ганнибалу безоговорочно. Да, это он может. Почему, почему он так яростно продолжает сопротивляться ему? в то время, когда он сам так отчаянно хочет этой связи, этой зависимости, этого единения. Его. Уилл сам позволил всему этому произойти. Он сам привёл их к этой точке. Он знал, во что ввязывается, когда шёл сюда. И если он в чём-то переоценил свои силы, что ж, только он сам в ответе за это. Учитывая всё вышеперечисленное, Уилл находится просто в грёбаном беспорядке, и он слишком давно и слишком сильно не в себе, чтобы с этим разбираться сейчас и придавать значение нюансам. Учитывая всё вышеперечисленное, вопрос Ганнибала — не что иное как издёвка с его стороны, потому что Ганнибалу прекрасно известен ответ: Уилл может доверить ему многое, — практически что угодно, — но позволить ему вероломно влезть в свою голову, разворошить весь ужас этого осиного гнезда? — это исключено, пока он хотя бы отдалённо, но контролирует себя. Так что Уилл может сказать ему правду. Или может солгать. Что бы он ни ответил: Ганнибал примет его ответ. И поступит тем образом, который сочтёт наилучшим, потому что, в конце концов, Ганнибал всегда желал для него только лучшего. Всё, что есть у Уилла — только слово. — Уилл. — Да, — выдыхает тот, сглатывая, и поначалу долгое время слышит в ответ только чужое тяжёлое дыхание. — Ты уверен, Уилл? — низким голосом уточняет Ганнибал, выдержав мучительную паузу. — Должен ли я напомнить тебе, что с твоей стороны это — очень опрометчивое решение? В подтверждение этого, Ганнибал совсем немного придавливает рукой его горло и медленно смыкает зубы в том месте, где его шея соединяется с плечом. Укус почти кажется игривым, но Ганнибал сжимает и продолжает сжимать челюсти на его мышце до тех пор, пока тонкий и легкодоступный участок не начинает кричать от боли; пока сам Уилл снова не начинает шипеть, а затем жалобно подвывать в такт пульсации. — Потому что я точно знаю, какие мысли сейчас роятся в твоей чудесной голове. Возможно, тебе стоит внять им. — Н-нет. Ганнибал прищёлкивает языком, согревая дыханием место укуса. И аккуратно прикусывает его снова. Его губы так нежны. И даже зубы на этот раз почти деликатны. Это почти слишком. Уилл трепещет. — Тебе следует бежать, Уилл, — следует очень убедительный шёпот. — Бежать без оглядки, — говорит он, будто действительно читает его мысли. — Пока верёвка на твоей шее не затянулась слишком сильно. О… И Уилл сам об этом знает. И всего на секунду он представляет, как делает усилие над собой и качается сейчас вперёд, вырываясь из его рук, и Ганнибал, конечно, уступчиво его выпускает. Измученный и обманутый Уилл выбирается из его постели, сбрасывает глупые импровизированные путы с рук, и Ганнибал больше никогда к нему не прикасается. Уилл выходит из его комнаты, и Ганнибал не пытается его остановить. Уилл объявляет, что с него хватит, и уходит из его дома, и Ганнибал больше никогда не пытается его найти. Даже в его воображении подобный исход подобен мучительно-долгой смерти. Как отравление собственным ядом, заставляющее гнить органы внутри заживо. И настойчивость Ганнибала, его предложение остановиться сейчас, — чертовски раздражают. Они звучат как форменное безумие. Уилл хочет ударить его, съездить кулаком по его зубам, чтобы Ганнибал заткнулся наконец, чтобы не смел ему указывать и подсказывать. Чтобы он прекратил играть с ним. Он хочет повалить его на спину и наконец-то одержать над ним верх, хочет ответно смять его тело в своих руках, хочет заставить Ганнибала чувствовать тоже. Он не позволяет этой злости вырваться наружу. Он знает, что беспомощен сейчас против неё. — Я пытался, — шепчет он. — Я не смог. — Верно. И сколько бы боли я тебе ни причинил, ты продолжаешь возвращаться ко мне, как верный пёс всегда возвращается к своему хозяину. Кончиком языка Уилл суетливо облизывает губы. Он очень хочет ответить ему что-то дерзкое в ответ на это нелестное сравнение, — как он умеет, как он привык, как Ганнибал всегда (в обычные дни) спускает ему с рук. Он почти уверен, что и сейчас подобная дерзость не выйдет ему боком, разве что станет причиной для нового витка пустого спора. И тем не менее он не может не согласиться с правдивостью этого утверждения, потому что именно глазами побитой собаки он смотрел на Ганнибала, стоящего напротив него по другую сторону стеклянной перегородки, злорадствующего над Уиллом из-за его несостоятельности. — Делаешь вид, что это происходит под воздействием каких-то внешних обстоятельств. Но на самом деле мы оба знаем ответ: тебя всегда ведёт ко мне твой собственный нюх. И, если я оставлю тебя сейчас здесь, — выдыхает Ганнибал шёпотом в его кожу, продолжая весомо оцарапывать зубами его шею и плечо, — изрезанным, израненным, сочащимся кровью в этой постели, Уилл, погибающим от желания. Если я оставлю тебя и исчезну, ты найдёшь меня и придёшь ко мне снова. — Как верный пёс, — не говорит, но подразумевает Ганнибал. Уилл отправится за ним куда угодно. Он знает, что жалок. И потому он проглатывает готовую сорваться грубость и покорно выдыхает: — Да. — Своенравный и несдержанный мальчишка, — произносит Ганнибал, словно сумев прочитать его мысли и журя его за них как пятилетку. Слова «Плохой, плохой мальчик!» звенят в ушах Уилла, но это не то, что Ганнибал сказал, по крайней мере, не настоящий Ганнибал. — Каждый раз находишь новый, ещё более изощрённый способ вывести меня из равновесия; ранить меня. Вынуждаешь меня пойти на меры каждый раз. — Злость и обречённость прокрадываются в его голос, и сейчас Ганнибал впервые за долгое время звучит так, словно пытается защитить свои собственные чувства. О боже, как же Уилл влип. — А получив по заслугам, находишь новый способ доставить мне неприятности. Находишь новый способ снова ранить меня, Уилл. И Уилл размышляет о том, что даже не соврал Стиву, рассказывая ему о своём «бывшем», который злоупотреблял его доверием и, в конце концов, всегда и во всём выставлял его виноватым. Горькая правда заключается в том, что долгое время только это и позволяло Уиллу увидеть человека под всеми этими слоями. Что он приходил в трепетный восторг (и всепоглощающий ужас) каждый раз, когда ему удавалось содрать с Ганнибала его человеческий костюм и вывернуть наизнанку все его настоящие живые чувства. И здесь Ганнибал, желающий быть увиденным, был так же зависим от него, как сам Уилл был зависим от Ганнибала. И в этом, что ж… В этом — определённо была вина самого Ганнибала. Он сделал это с ним: пробудил в нём это голодное до ласки и боли манипулятивное чудовище, желающее видеть. Платить за это, конечно, приходилось кровью (по итогу чаще чужой, чем своей собственной). Ах, если бы он только не был настолько упрям. Но Уилл знал, на что он шёл. Он был к этому готов. Должен был. Так что, да. — Да. Ганнибал с одобрением (будто поощряя Уилла за честность), с яростью (будто наказывая его за намерения) касается его члена и медленно, грубо проводит по нему рукой. Уилл вздыхает, когда тот животрепещуще отзывается на это покровительственное касание. Голос Ганнибала, струящийся поверх этой ласки, звучит пытливо, может быть, даже зло: — Ты делаешь то же самое сейчас, Уилл? Ищешь способ меня уязвить? — Боже… Нет. — Значит, старая добрая компенсация. Позволяешь мне разобрать тебя в обмен на что, Уилл? Думаешь так сны уйдут и твоё предощущение расправы наконец умолкнет? Уилл молчит, вздрагивая, потому что знает, что правдивым ответом на последний вопрос будет «нет», и знает, что Ганнибал знает это тоже. Нет нужды говорить это вслух, поэтому он только пораженчески стонет, когда после слишком долгого молчания пальцы вокруг него снова смыкаются слишком грубо. — Думаешь мне это нужно от тебя, Уилл? — шепчет доктор прямо в его ушную раковину. Это звучит так жестоко, что Уилл чувствует себя готовым разрыдаться. — Твоё тело? Твоя плоть? Думаешь, этого будет достаточно, чтобы откупиться от меня? Уилл уже не способен понять, отталкивает ли его Ганнибал постоянно потому, что это один из способов его измучить, или потому, что он не хочет его. Он не проявлял желания к нему ни разу, пока они выздоравливали и жили вместе, — осознаёт вдруг Уилл особенно остро. — Он оттолкнул его снова на кухне. И он продолжает отталкивать его сейчас. Он не хочет его. Уилл чувствует себя почти раненным. Каким-то образом всё это, — его прикосновения и его слова, — ощущается так же, как ощущалось в тот вечер, когда Ганнибал рассёк его живот кривой уродливой линией — когда он отметил его впервые. Вот он в его руках, и он истекает кровью, и пока Ганнибал ещё продолжает держать его — крепко, основательно, словно Уилл — самое драгоценное, что есть в его жизни, — всё продолжает быть в порядке: Ганнибал всё ещё здесь, и его руки здесь, и его глаза замкнуты на Уилле; даже несмотря на кровавый беспорядок под его ослабевшими, подкошенными ногами. Всё перестаёт быть, когда Ганнибал отбрасывает его прочь на холодный паркетный пол, оставляя его терять жизнь; оставляя его смиренно терять всё, что ему дорого; просто оставляя его. Уилл в полной мере осознаёт, что сейчас Ганнибал проделывает с ним то же самое, что он проделал с ним и тогда: своими словами наносит ему метафорические раны, которые кровоточат по душе и сердцу ничуть не меньше, чем кровоточил разрез на животе, намереваясь затем отбросить Уилла прочь. Совершенно неожиданно, — теперь, когда все детали собираются вместе, — это ощущается таким ударом, что, кажется, Ганнибалу действительно стоило бы сломать ему шею, когда обе его руки обнимали её так крепко. — Твой ум уже так плотно затуманен похотью. В том, что сейчас происходит в этой комнате нет и не будет никакого смысла, если ты не уверен насчёт своего решения. Если ты выбрал солгать мне, Уилл. И если Уиллу требовалось ещё одно доказательство того, что он явно не в своём уме, то это оно. Потому что Ганнибал знает. Знает, чёрт возьми, — как знал тогда, в Балтиморе. Он знает, что Уилл лжёт, и позволяет ему лгать дальше. Поэтому Уилл, изнывая от отчаяния, продолжает делать то же, что делал раньше: продолжает врать себе и продолжает манипулировать. — Ганнибал, — медленно, почти заторможенно он зовёт его по имени, смачивая пересохшие губы и, балансируя на грани бреда и сознания, прикрывает глаза. Аккуратно и опасливо он толкается назад, вплотную прижимаясь ягодицами к твёрдой линии его члена, а затем так же аккуратно подаётся бёдрами вперёд, — навстречу чужой ладони. Он ахает, встречая наслаждение, когда эта провокационная выходка сходит ему с рук. — Я сейчас в том же состоянии ума, в котором находился до того, как пришёл в твою комнату. Я уверен в своём решении. — Но могу ли я тебе доверять, дорогой Уилл? Ты не можешь, — должен сказать ему Уилл. — Ты не должен! — продолжает кричать ему его мозг. Уилл не хочет ему больше лгать — он не должен ему больше лгать. Он отвлечённо вспоминает о Стиве, с которым приходилось быть милым, чтобы добиться его милости, выиграть себе время и выбраться живым. Но сейчас перед ним Ганнибал, и он заслуживает чего-то большего, чем это. Если Уилл хочет добиться от Ганнибала открытости, он должен быть сам открыт с ним в первую очередь. И Уилл знает, что если он сейчас не солжёт ему, — всё закончится. И речь не только о творящемся сейчас в его постели разврате. Нет, они снова вернутся в ту точку, из которой никак не могли вырваться все эти долгие, тяжёлые месяцы. И тогда, — Уилл точно это знает, — чьё-то терпение однажды лопнет. Ответ затягивается, и Ганнибал задумчиво хмыкает, прекращая любые манипуляции и занимая максимально выжидательную позицию. Уилл почти обескураженно хнычет из-за его холодности, продолжая ощущать своими бёдрами всю эту внушительную и твёрдую длину его члена; прекрасно осознавая, насколько сильно Ганнибал им разочарован (снова). Ведь Ганнибал, несмотря ни на что, продолжает верить в него, в то, что Уилл сумеет распутать узел своих сомнений и найдёт свою дорогу к нему. В то время как сам Уилл безнадёжно продолжает просто грязнуть в себе. — Я весь здесь, перед тобой, — повторяет Уилл с шипением сквозь зубы. — Ты можешь забрать сам всё, что тебе нужно. Ганнибал сдержанно хмыкает ещё раз, и продолжает неторопливо ласкать его. Уилл думает о том, что сейчас, только что, он полностью развязал ему руки. В этом чувствуется своего рода облегчение: ему не нужно ни о чём больше думать. Ах, если бы он только был на это способен. — Я здесь, потому что я хочу быть здесь. С тобой. Так что да, да, я доверяю тебе. Пожалуйста. Уилл слышит, как дыхание Ганнибала сбивается; чувствует, как пальцы чужой руки на тревожное мгновение сильнее прежнего сжимаются на его шее. — Очень хорошо, — проговаривает Ганнибал в конце концов после длительной паузы. — Это приятное чувство — наконец-то признаться себе в своих желаниях. Заявить о них, — соглашается Ганнибал, прижимаясь к его плечу мягким поцелуем, которое теперь, измятое его зубами, болит, как один большой синяк. Его голос тёмный и мрачный, и полон самых недобрых обещаний: — Запомни это чувство, Уилл. Запомни его, потому что это всё, что у тебя теперь останется.