Кроличье сердце

Уилл заходится в кашле. Грудная клетка сходит с ума, словно живёт своей собственной жизнью, горло горит огнём. Он глотает и глотает воздух не в силах прекратить давиться и не в силах отдышаться. Он дышит и задыхается от собственного дыхания. У него тремор и гипервентиляция, и пульс, возможно, превышает отметку в двести ударов в минуту. Кровь ревёт в его ушах, затмевая своим гулом всё вокруг, и ему кажется, что он может оглохнуть от этого гула. Ганнибал поднимает его, усаживает, но поверхность кровати больше не ощущается достаточно стабильной плоскостью. Тело Уилла, может быть, и принимает вертикальное положение, но сам он — явно нет. Утыкаясь липким влажным лбом в твёрдое плечо Ганнибала, ему кажется, что он падает, и падает, и что острые камни и бушующие волны жадно разевают свои рты там, внизу, чтобы наконец поглотить его и больше никогда не позволить ему подняться на поверхность. И если Ганнибал продолжает что-то говорить ему сейчас, — за шумом волн Уилл его не слышит: слёзы заливают его лицо, и уши, и рот, и ему кажется, что он тонет в них. Он оставляет без внимания, как Ганнибал массирующими движениями пробегается пальцами по его воющим одеревеневшим мышцам трапеции; как он сжимает его плечи, придерживая его от падения; как затем ладным движением он скользит руками ему за спину, — что могло бы показаться объятиями со стороны, но нет: Ганнибал просто развязывает и освобождает наконец-то его руки, которые тут же безвольными плетьми опадают вдоль тела, — и разминает их тоже, восстанавливая кровообращение. Мгновениями и мгновениями спустя сознание начинает проясняться, горящие лёгкие понемногу приходят в норму. Уилла мутит, стресс рвётся из него наружу, и он понимает, что сейчас его позорно вывернет наизнанку. Он ведёт плечом, безрезультатно пытаясь отстраниться, получить больше воздуха вокруг себя, больше пространства. Ему кажется, что в какой-то момент его вконец осатаневшее сердце от перегруза просто перестаёт биться; тяжесть в груди становится такой неимоверной, что ощущается вполне способной раздавить его под собственным весом. От сильнейшего сухого спазма он крупно вздрагивает один раз, второй, третий, — икает, безуспешно пытаясь заглушить рвущиеся из него звуки горечи, — а затем его накрывает такой мощной волной рыданий, и прошивающий его панический ужас ощущается таким всепоглощающим, что он не думает, что когда-нибудь сможет остановиться и вернуться к прежнему себе; что обречённый, теперь он всю оставшуюся жизнь будет носить в себе этот крик скорби. Хлынувшие чувства сметают его снежной лавиной; оглушают его словно удар топора по голове. Горе обрушивается на него. Он оплакивает своё детство в бедности и постоянном одиночестве; оплакивает утерянную в раннем детстве мать и умершего раньше времени от цирроза отца; свои недобрые детские мысли и недобрые недетские поступки; неловкого чудаковатого подростка, которым он был в период своего созревания; годы одиночества и насмешек из-за своей «нетаковости» в старшей школе, в колледже; свои провальные попытки вписаться в общество взрослых людей; оплакивает себя в годы службы в полиции, где почти каждый первый сослуживец, не скрываясь, считал его фриком, ненормальным; унижение, испытанное когда его развернуло ФБР за нестабильность; тихую размеренную профессорскую жизнь в Вульф Трэп — такую невероятно далёкую, такую невероятно пустую; всю свою жизнь до встречи с ним, полную Невероятного Ничего; тот день, когда произошла встреча с ним, все необратимые последствия от неё; потерю контроля; мрак, выплеснувшийся из него под аккомпанемент брызнувшей крови из огнестрельных ран Хоббса; Эбигейл; свою податливость и недальновидность; свою темпераментность и наивность; свой бедный мозг, едва не сгоревший от болезни; его проклятое любопытство, почти позволившее ему сгореть; собственный рассудок, потерянный и снова найденный (чтобы затем снова его потерять); он оплакивает постепенную и такую неотвратимую потерю собственной человечности; отчаянную попытку его убийства; свою вскрытую кровожадность; собственную нерешительность; свои постоянные сомнения; оплакивает Ганнибала, маленького мальчика, потерявшего свою семью, свою любимую дорогую сестру; Ганнибала, который случился; Ганнибала, поверившего в него; ему; оплакивает тот момент, когда поверил, будто он сможет его предать; момент, когда он выбрал совершить предательство; момент его жестокости, его мстительности, его наказание за то, что он позволил себе верить ему, позволил ему обмануть себя; оплакивает себя, потому что заставил Ганнибала сделать это с собой; снова Эбигейл, погибшую на его глазах от его руки; оплакивает свой рассудок ещё раз; и все свои раны и травмы, и все их отголоски — никогда не проходящие; оплакивает вовсе не безответные чувства Ганнибала к нему — какими бы они на самом деле ни были, преданные; оплакивает время, что они потеряли; свою нерешительность ещё раз; людей, которых, что бы он ни делал, он продолжал и продолжал подводить и людей, которые не должны были, но продолжали подводить его; свои поступки, которых, что бы он ни делал, всегда и для всего было недостаточно; свою жизнь, которую, он думал, он сможет прожить без него; свою суррогатную семью, и то, как он поступил с ней; свою отчаянную нужду в нём; желание; своих собак; свои надежды; оплакивает тот миг, когда он совершил глупость и попытался избавить мир от них обоих; оплакивает свою веру в то, что у него это получится; оплакивает своё желание жить, несмотря ни на что, и сохранить жизнь ему вопреки всему, что он сделал с ним — ради него, наперекор себе, наплевав на всех остальных; оплакивает чувство собственного достоинства; и снова время, что они теряли, теряли, теряли и продолжали терять, прячась за умалчиванием, манипуляциями и тихими играми; оплакивает их первую, эту болезненную, прекрасную и чудовищную близость, извлёкшую на поверхность вещи, о которых он едва ли мог ранее подозревать, — которых он никогда не должен был желать — но желал, и приветствовал; оплакивает взлелеянные гнев и боль, и их бесчеловечность; оплакивает их человечность и любовь. — О боже, Ганнибал, — рыдает он, пытаясь уцепиться за его бока и руки пальцами, как за последнюю надежду. — О боже, боже… Я так люблю тебя. Я так сильно люблю тебя, и так ненавижу себя за эту любовь к тебе. За то, что столько лет позволяю тебе делать всё это со мной, — рвётся из него с надрывом. — За то, что даже после всего я не могу без тебя. Что я нуждаюсь в тебе так невыносимо… Ганнибал прижимает его к себе и принимается втирать круги ему в спину. Укрывая его собой, он касается губами его влажного виска и молча, терпеливо гладит его по мокрым волосам, позволяя рыданиям Уилла сотрясать их обоих. — Если бы ты только с самого начала дал мне шанс… — Уилл пытается ухватить его хотя бы за что-то, но в его руках нет силы даже для того, чтобы он мог просто поднять их. — Если бы ты только позволил мне… Но с самого начала ему была уготована участь всего лишь чёртовой игрушки; чудно́го своенравного зверька, за которым было любопытно наблюдать, который казался достаточно забавным, чтобы держать его возле себя, но ровно до тех пор, пока он не начал доставлять своим мельтешением слишком много хлопот… Пока не показал свои зубы в действии и не пробудил совершенно другой интерес. Всю свою жизнь он пытался вписаться в рамки, пытался быть нормальным. Но нормальный человек обратился бы в полицию, узнай он, что (не)его психотерапевт помог девочке-подростку спрятать труп убитого ей человека. Он бы не пришёл в офис к названному терапевту с претензией, что труп оказался спрятан недостаточно хорошо. Он должен был понять с самого начала. Он должен был увидеть. Он должен был знать. Ганнибалу было вовсе не обязательно пудрить ему мозги, поощрять цветение его болезни, мучить его тело, чтобы Уилл взглянул на мир из-под его вуали, — Уилл и без того всегда ходил по грани, — просто он был слишком строг к себе, слишком осведомлён (напуган) о самом себе, чтобы сделать этот судьбоносный шаг навстречу. Будь у него больше времени, будь у него больше исходных данных, будь у него шанс и верный стимул, и понимание, — однажды он бы сам пришёл к нему. И он остался бы с ним. Но это было бы не так интересно, верно? Не так действенно, не так наглядно. — Тебе была нужна кровь на моих руках. Тебе было нужно моё безумие, — швыряет в него обвинения Уилл. Его зубы стучат, и челюсть не попадает на челюсть. — Тебе было нужно разбить меня, посмотреть, что из этого выйдет. И продолжать разбивать меня раз за разом, до тех пор, пока я не потеряю возможность собирать себя без твоего участия, пока я не затеряюсь в тебе окончательно. Пока я не перестану видеть своей чёртовой жизни без тебя. Три месяца. Три месяца они были знакомы, прежде чем Ганнибал упрятал его за решётку. Три месяца сверху им понадобилось, чтобы пустить друг в друге корни — такие крепкие и глубокие, что не вырвать, не загубив, — и все последующие пять лет Уилл ни о чём другом думать больше не мог, кроме как о нём. Это всё доктор Лектер. Это всё его напыщенные высокопарные речи и его змеиный язык завели Уилла туда, где он сейчас оказался. Грязный, измученный. Обесчеловеченный. Потерянный и не имеющий понятия, что ему делать дальше (со всей своей грёбаной жизнью). Уилл всегда будет ожидать от него только худшего. Сам Ганнибал словно нарочно подкармливает эти чувства, — он просто не даёт Уиллу шанса ожидать от себя чего-то иного, испытывая его снова и снова. — Ты рад теперь? Ты получил то, что хотел? — шипит он злым шёпотом напоследок. И в какой-то момент, — когда силы достаточно возвращаются в его конечности, и ему удаётся впиться пальцами Ганнибалу в лопатки, Уилл в истерике начинает вырываться из его крепких рук (из его стальной хватки!), бесцельно молотить его по груди и по плечам («Отпусти меня! Убери от меня свои грёбаные руки! Выпусти, блядь, меня отсюда!»), пытаясь оттолкнуть его от себя; он больно вгрызается зубами в угол между его шеей и плечом, — когда предыдущие попытки высвободиться из плена его рук ни к чему не приводит, пытаясь отбиться, вырваться, сбежать, — из этой кровати, из этой комнаты, из этого дома. Подальше от этого города, подальше отсюда. Подальше от этого человека (от этого монстра!). На другой конец чёртовой вселенной, — так далеко, как это только возможно, где он больше никогда не сможет снова достать его. Он ощущает привкус его крови у себя во рту, губы становятся липкими от неё, и тремор, что его бьёт, обрушивается на него с новой силой. — Ты не должен был — ты никогда не должен был так поступать со мной, Ганнибал! Ганнибал стойко (хладнокровно!) выдерживает весь выплёскивающийся из него напор ярости, и боли, и отчаяния, и только крепче прижимает Уилла к своей груди (обездвиживая его, скручивая его по рукам, сжимая в удушающем захвате!), качая его в руках (пытаясь его дезориентировать, запутать!), вплетаясь пальцами в короткие волосы на его затылке (стягивая их в пальцах — снова! — чтобы он больше не мог взбрыкнуть и укусить его, и вырваться! — грозя причинить ему ещё большую боль!) и большим пальцем поглаживая кожу на шее (усмиряя его, словно он какой-то взбешённый пёс! воспитывая привычку этой липовой лаской!). Когда жёстко подавленная активная стадия истерики Уилла наконец иссякает, Ганнибал заворачивает их обоих в одеяло, забытое где-то в ногах; продолжая гладить Уилла по волосам, по загривку, рисует круги на спине, и медленно раскачивает его из стороны в сторону, будто баюкая. Он ведёт челюстью, поджимает губы, его ресницы, трепеща, опускаются, и Ганнибал издаёт едва слышный, неровный выдох. Проходит время, прежде чем дыхание Уилла перестаёт быть рваным, колотящий тремор стихает, и рыдания сменяются тихими всхлипами, а после — просто редкими глубокими вдохами. Они сидят, и сидят, и сидят, и в какой-то момент голова Уилла тяжелеет, он начинает клевать носом на его плече, рискуя отключиться от истощения. Ганнибал знакомым жестом зарывается пальцами в его влажные спутанные волосы на макушке, и тело Уилла реагирует инстинктивно, подставляясь под ласку. Едва ли ожидая подобной реакции, ноздри Ганнибала свирепо раздуваются. Волоски на загривке Уилла встают дыбом, а сам он начинает мечтать о том, чтобы умереть со стыда. — Всему было до́лжно идти своим чередом, Уилл, — заговаривает Ганнибал хрипло, выдёргивая их обоих из своего состояния. — Ты должен был увидеть меня. Знание должно было тебя изменить. Я был должен тебя изменить. И Уилл думает о том, что, услышь он эти слова от кого угодно другого, он смело счёл бы их за пустое сотрясание воздуха. Но для Ганнибала всё было наделено смыслом и символичностью. В его картине мира все вещи, которые происходили, так или иначе, открывали ему новые возможности, служили какой-то цели. Просто некоторые из целей самого Ганнибала могли быть более низменны, чем другие, и средства для их достижения выбирались соответствующие. Если Ганнибал не мог повлиять на достигнутый этими средствами результат, он просто влиял на своё отношение к нему. Без пережитого ими обоими опыта их связь просто не сложилась бы; не срослась бы так, как надо — самым правильным из всех возможных путей. Всё, что случилось с ними, с их жизнью, в их жизни, — случилось для того, чтобы они могли прийти к этому моменту, — где он освежёванный, вскрытый и выпотрошенный в его кровати, и Ганнибал здесь рядом с ним, чтобы снова собрать из него что-то ещё более крепкое и прекрасное. — Ты сам это знаешь, — продолжает Ганнибал тихо. — Такой была цена за то, чтобы ты смог изменить меня. — Он хмыкает, и Уилл не видит этого, но представляет, как задумчиво Ганнибал кривит рот, опуская уголки губ, принимая собственное неудовольствие. — Без подобного опыта… ты бы никогда не смог пережить меня — я бы не позволил тебе. Это было условием, Уилл. И от этих слов щемит в сердце, ноет в груди. Веет безысходностью. Уилл знает, что в словах Ганнибала есть весомая доля правды. Все раны, что они нанесли друг другу, все шрамы, которые после них остались — все они были для того, чтобы ткань на их месте зарубцевалась, стала прочнее, жёстче; чтобы они испытали выносливость друг друга, чтобы приняли свои слабости, совладали с ними и жили дальше. Он знает это, и также знает, что едва ли когда-нибудь на самом деле сможет смириться с мыслью, что их история не имела других вариантов. Что всё могло сложиться совсем иначе, будь Ганнибал менее любопытен и тщеславен, а он сам — менее упрям и нерешителен. Для Ганнибала он был лишь очередным проектом, для него Ганнибал был лишь очередным раздражающим незнакомцем, и они оба совершили ошибку, так явно недооценив степень влияния другого друг на друга. Уилл утыкается носом в его плечо. — Я хотел уйти с тобой в Балтиморе, — шепчет он. — Я бы ушёл с тобой. Я клянусь, я бы ушёл с тобой, Ганнибал. Я бы ушёл с тобой, но ты не позволил мне. Ганнибал ласково проводит рукой по его волосам. — Нет, Уилл. Ты бы этого не сделал. Его ресницы опускаются поверженно. Шевелиться в этом коконе, — из одеяла, и Ганнибала, и его рук, обнимающих его, — совсем не хочется, и они сидят, завёрнутые в него, ещё какое-то время: затихший обмякший Уилл и окруживший его собой со всех сторон, закрывающий его от всего остального мира, Ганнибал. Это всего лишь передышка, и, блуждая мыслями, Уилл думает о том, что ему стоило бы принять душ. Стоило бы смыть с себя эту ночь, всю эту грязь, весь этот пот и слёзы. Весь этот кошмар. Но его кости — желе; его мышцы — гудят и кричат от перенапряжения, словно налитые свинцом; его кожа, кажется, может воспламениться от любого случайного касания, и вся эта идея видится им немыслимой и невыполнимой. Незначительной. Он не хочет шевелиться. Ему стоило бы просто лечь спать в конце концов: закрыть свои глаза, рухнуть на подушку и отключиться от этого мира хотя бы на время, а после проснуться и посмотреть, чем это всё ему обернётся. Он хочет просто отключиться, и чтобы Ганнибал позаботился о нём, как делал уже не раз. Поэтому он вздрагивает, когда тот — спустя минуты, или часы, или спустя очередную вечность — предпринимает попытку отстраниться. — Если ты уйдёшь сейчас, я обещаю, я застрелю тебя во сне, — шипит Уилл, и с чувством какой-то иррациональной паники жёстко вцепляется побелевшими пальцами в чужой бицепс. У него болит горло, — вдруг очень чётко осознаёт он, — и чем больше слов он продолжает говорить, тем сильнее он ощущает эту боль. — Уилл, — угол рта Ганнибала подёргивается в очевидном намёке на улыбку, — ты сильно обезвожен. Тебе нужно выпить воды и продезинфицировать раны, и было бы чудесно, если бы ты также согласился что-нибудь перекусить сейчас. Будто ожёгшись разжимая пальцы на его бицепсе, Уилл качает головой и отворачивает голову. Сыт он по горло. Буквально. — Нет, спасибо. — Я вернусь через минуту, — обещает Ганнибал. Он бросает на него ещё один оценивающий, молчаливый взгляд и затем выбирается из-под одеяла, напоследок закутывая Уилла в него. Бесшумно ступая по полам, он покидает комнату и возвращается так же бесшумно через две минуты со стаканом воды и тёплым влажным полотенцем в руках, и наконец-то — наконец-то (ли? — Уилл и сам в этом не уверен) — включает светильник над своей кроватью. Свет, даже приглушённый, в этом логове недавнего кошмара ощущается максимально неуместным. Уилл щурится и хмурится, морщится сам себе. Взгляд Ганнибала на нём практически осязаем; он обводит им линии его лица и тела, и всех оставленных на нём следов, — и это слишком сложный коктейль, чтобы сейчас пытаться его проанализировать. Так что Уилл даже не пытается, — у него и в лучшие дни бывали проблемы с чтением Ганнибала. Он ловит себя на том, что вообще едва ли может смотреть в его лицо. — Ты не кончил, — говорит вместо этого Уилл, упираясь взглядом прямиком в его пах, когда Ганнибал передаёт ему воду. Ему хочется верить, что в его голосе не слышно шока. Тогда, лёжа на спине, извиваясь под ним, Уилл полагал, что последним заходом Ганнибал заставит его захлебнуться своей спермой; что он захочет утопить его в ней буквально, — так же, как Уилл едва не утопил его в Атлантике. Не только ради того, чтобы иметь возможность наслаждаться каждой секундой его унизительных страданий, но и чтобы урвать кусок собственного удовольствия, конечно же. Может быть, он бы даже соизволил откачать его после, как какую-то жертву аспирационной асфиксии, — просто чтобы усилить эффект насилия, причинённого ему; чтобы нужда в последующей заботе стала ещё более отчаянной. Но вместо этого член Ганнибала до сих пор находится в полувозбуждённом состоянии и топорщит пижамные штаны. Те покрыты отвратительными влажными пятнами, и Уилл не может поверить, что Ганнибал в силах выносить это (потому что ему ли не знать, как мерзко ощущается на коже влажная ткань). Он непроизвольно смачивает губы языком, сглатывает, и его горло так чертовски болит. Взгляд Ганнибала на нём такой интенсивный в этот момент, что, кажется, он способен поджарить его на месте. Страсть, желание, голод очевидны и всепоглощающи. Если таким же взглядом Ганнибал смотрел на него всю ночь, то Уилл вообще удивлён, что смог дожить до текущего момента. Темнота спасла его, — думает он. — При свете дня Ганнибал не оставил бы от него живого места. Потом Ганнибал моргает, и всё пропадает. — У меня не было такой цели. И это обескураживает. Самую малость сбивает с толку. Совсем не это Уилл ожидал услышать. Он, по правде, успел подумать о том, что всё испортил, отключившись; что Ганнибал просто не собирался трахать его бесчувственное тело, и потому был вынужден закончить преждевременно. И внезапно сорт голода, — желание, — что Ганнибал к нему испытывает, больше не кажется таким уж очевидным (и не то чтобы этот вопрос вообще когда-либо снимался им с обсуждения). Уилл невольно вспоминает Флоренцию снова — взаимные тоску и флирт, тактильность Ганнибала после того, как Чийо его подстрелила, и, конечно, то, как заботливо Ганнибал дул на его ложку с супом прежде чем вскрыть ему череп и пожарить его мозг в масле. Это ударяет как гром среди ясного неба: ничто, по правде, не исключает того, что Ганнибал не собирается повторить тот же сценарий сейчас. Он ранил его, обезоружил, лишив всякой силы, сделал податливым и уязвимым, и теперь ухаживает за ним. В его глазах примерно миллион невыраженных эмоций, и Уилл понятия не имеет, о чём Ганнибал сейчас думает и каким будет его следующий шаг. — Там было что-то ещё? — опасливо спрашивает Уилл, кивая на воду; понимая, что он снова едва не забыл о том, с кем имеет дело; запоздало замечая долгий взгляд, с которым Ганнибал отслеживает каждый его глоток и каждое движение его кадыка под уязвимой кожей. Он рисует в своём воображении, как Ганнибал гладит его по щеке, а потом наклоняется к нему близко и низким голосом шепчет: «Конечно, дорогой. Ведь ты не думал, что этого в самом деле будет достаточно, чтобы я смог простить тебя». И боже, он не хочет сейчас заснуть и проснуться в невменяемом состоянии на стальном столе в гараже только для того, чтобы увидеть своё бедственное положение и затем заснуть снова. Если Ганнибал собирается сделать с ним это, Уилл не хочет всё проспать. Он хочет быть там. Он хочет ясно наблюдать каждое его действие, — ему нужно чувствовать это — не боль, но участие. Если Ганнибал собирается съесть его, Уилл заслуживает видеть его удовольствие; убедиться, что Ганнибал не пожалеет о совершённом после. Если ему уготовано умереть, он хочет знать, что это будет не зря. После всего он заслуживает хотя бы этого. — Нет. Просто вода, — беззаботно отвечает Ганнибал, забирая у него ополовиненный через силу стакан и отставляя его на тумбу. Он придвигается ближе, бесцеремонно вторгаясь в личное пространство Уилла, и, не слишком аккуратно скинув с него одеяло, обнажив его ссутуленные плечи, принимается протирать его лицо, грудь, живот и спину полотенцем, удаляя с кожи все явные свидетельства последнего часа (но по правде, Уилл понятия не имеет, сколько времени прошло с тех пор, как он вошёл в эту комнату). Уилл хочет сбросить его руки с себя; он морщится и пыхтит недовольно от касаний, которые кажутся избыточными и нежелательными, но не сопротивляется им. Он, по правде, совсем не знает, кто кому сейчас делает большее одолжение: Ганнибал ему —возвращая «человеческий» облик, или он Ганнибалу — позволяя ему о себе заботиться, сбросить накопленную энергию в это «безопасное» русло. Сердце Уилла неожиданно ноет от осознания, какое удовлетворение Ганнибал получает, производя эти маленькие акты служения; как важны они для него. Закончив, Ганнибал поднимается с кровати и достаёт из шкафа чемодан с аптечкой. С присущей себе скрупулёзностью он принимается обрабатывать антисептиком следы, оставленные собственными руками. Он тщательно промакивает ватным тампоном каждый порез, каждую царапину, а закончив, заклеивает их бактерицидными лейкопластырями и мазью от синяков покрывает укусы. Пользуясь случаем, Уилл отмечает, что даже несмотря на их болезненность, они, по крайней мере, не кровоточат. И то, что Ганнибал не прокусил его кожу до крови, тоже оставляет его с ворохом смешанных чувств: Уилл, в отличие от него, в своей отчаянной попытке вырваться разодрал ему зубами кожу на шее, и теперь этот спонтанный яростный укус набух и пылает злым и уродливым кроваво-чёрным овалом. Уилл избегает смотреть на сосредоточенное лицо Ганнибала за работой. Он знает, что сейчас не увидит там ничего, кроме профессиональной вежливой участливости. Поэтому он следит только за уверенными действиями его рук, — таких чрезмерно внимательных, таких весомых, — которые продолжают касаться его, заземлять, несмотря на приносимый дискомфорт, и вести его через всё это безумие. Это приятная рутина. То, как двигаются его пальцы — чарует и гипнотизирует, и от этого зрелища тяжело оторвать взгляд на что-то иное, пока… Пока его глаза случайно не цепляются за ужасающее своим видом состояние постели вокруг них, возвращая его прямиком в гущу минувших событий. Простыни сбиты, и помимо того, что они густо залиты влажными пятнами слюны и смазки (которые, должно быть, пропитали всю постель насквозь), они измазаны успевшими высохнуть разводами крови и его спермой. И, господи, это так безобразно грязно. Это так грязно, и тем не менее, он не может найти в себе сил встать с кровати и уйти (сбежать) отсюда сейчас же, словно он сам давно стал частью этой кровати. — Как ты себя чувствуешь, Уилл? — пробивается голос Ганнибала сквозь толщу его мыслей. Уилл думает о том, что его пульс, должно быть, снова подскочил, или, может быть, его выдало его лицо, от которого резко отлила вся кровь. Грязно. Так чертовски грязно, — рефреном продолжает звучать в его голове. Он даже не замечает, в какой момент Ганнибал заканчивает накладывать ему повязки и откладывает в сторону тюбик с мазью. Он одел его в собственную рубашку, застегнув её на две предпоследние верхние пуговицы. Она широковата в плечах и в груди, однако она согревает его, — Ганнибал укрыл его, спрятал его кричащую наготу. Это даже можно было бы счесть за проявление альтруизма. Почти. Ганнибал, может, и смыл с него свои следы, но нашёл другой способ собственнически отметить его своим. Уилл не знает, сколько времени после этого Ганнибал просто сидит с ним рядом, молча созерцая то, как он снова проваливается в себя. Их колени близко, но не соприкасаются. Они вообще больше не соприкасаются. Теперь, когда Ганнибал закончил латать его, его руки с кожи Уилла исчезли тоже. Дистанция между ними ещё никогда не ощущалась такой явной. Взглядом Уилл осторожно скользит по его рукам, — по их самому широкому месту, — по ряду костяшек на них (о боже мой, по рукам, которые только что были на нём, в нём, дёргали, и давили, и били, и гладили, и убивали его; по рукам, которые только что так трепетно заботились о нём), которые теперь просто лежат на коленях недвижимые и совершенно безучастные; по его паху, где всё ещё заметны остатки напряжения; по его животу и шраму от выстрела на нём; по покрытой растительностью широкой груди; по вспухшему укусу на шее (и Уилл думает о том, что его тоже надо бы обработать, но самого Ганнибала, кажется, этот укус совершенно не заботит, и потому Уилл эгоистично тоже не обременяет себя волнением); по его спокойному, но внимательному лицу, — по вздёрнутой верхней губе, по серебрящимся волосам, сейчас спутанным и тёмным от влаги и кажущимся длиннее, чем обычно. Уилл сглатывает, отворачивается и долго молчит, ещё дальше отодвигая от него своё колено. Он знает, что ведёт себя, вероятно, по-детски, пытаясь физически ещё больше отодрать себя от Ганнибала. Он будто пытается собрать себя по кускам без его участия, а они, к его разочарованию, как кусочки от разной мозаики — больше не сходятся в единое полотно. Они больше никогда не сходятся, потому что полотно необратимо изменилось; потому что ему больше не хватает только своих кусочков — как бы сильно он ни желал обратного, — ему нужны чужие, но он упрямо отказывается от них. Ганнибал продолжает молча, испытующе сверлить его взглядом, и Уилл спорит с собой, просто чтобы не прорычать ему в ответ что-нибудь пассивно-агрессивное, что-нибудь вроде «О, я — чертовски потрясающе!». Не то чтобы ему это удалось. — Переполненным. Опустошённым. Разбитым. Я не знаю. Как ты себя сейчас чувствуешь? — скалит он зубы. — Речь не обо мне, — нейтрально произносит Ганнибал, не реагируя на вспышку желчности. — Речь всегда о тебе. — О тебе и твоих задетых чувствах, наличие у тебя которых ты всегда так тщательно скрываешь, пока однажды не превращаешь их демонстрацию в грёбаное шоу, проливая реки крови. Ганнибал приосанивается (хотя, казалось бы, куда уж ещё сильнее: он и так сидит, словно в него воткнута палка), наклоняет немного голову на бок, уступая. Моргает. — Ты одарил меня, — отвечает он просто. — Я не могу чувствовать себя иначе, чем благодарным. Уилл приподнимает бровь. Оценивая украдкой сложное выражение на его лице, он искоса заглядывает в его тёмные глаза — откровенные, беззастенчивые, пристально глядящие в ответ, — и неожиданно сам для себя чувствует, как утопает в них. В нём. Он окатил и себя ледяной водой, пока был на кухне, — подмечает Уилл при виде влажных капель на его лбу и ресницах — мелкие детали, которые он упустил прежде. — Всю ту лишнюю минуту, которую он отсутствовал, он лил на себя ледяную воду, заставляя себя остыть. Он тоже сгорает, и весь его костюм трещит по швам. Он глубоко не в себе, и он держится из последних сил, чтобы… чтобы что? — Одарил? — переспрашивает он, и не может сдержать раздражения, не может не поддеть снова, желая сорвать его контроль с петель: — Что, так же, как всех других мужчин? — Это такая явная провокация, что, если бы Уилл мог, он бы поаплодировал себе стоя (за смелость, посмертно). Он разводит руками в стороны, и Ганнибал награждает его хмурым взглядом. — Не похоже, чтобы я добился успеха, — мелочно добавляет он. Уилл продолжает смотреть в его лицо, прямо в глаза теперь, и может поклясться, что никто и никогда в жизни не смотрел на него так, как смотрит на него Ганнибал Лектер в этот самый момент: с таким вожделением, и досадой, и яростью. Смотрит, как на главный источник всех своих бед в этой жизни, против которого в его арсенале имеется только одно хорошо изученное средство. Как на божество, которое лишь однажды снизошло до него, но только для того, чтобы навсегда остаться неясным образом в его памяти. Как на величайшее в мире сокровище, которое ему не принадлежит и никогда не будет. Его подбородок вздрагивает. Ганнибал смотрит на него так, словно собирается его убить. И внезапно Уилл видит это очень чётко: Ганнибал не чувствует себя благодарным, — он чувствует себя поверженным. Уилл измучил его не меньше, чем его самого измучил Ганнибал, и тот понятия не имеет, что с ним делать теперь, — приласкать его или добить. Его брови раздражённо сходятся на переносице, но мгновением спустя лицо Ганнибала снова делается ровным, абсолютно нейтральным. — Полагаешь, я нечестен с тобой? — спрашивает он безвинно. — Полагаю, ты лучше меня самого знаешь, что я чувствую, — огрызается Уилл шёпотом. И вопреки собственным же словам, вспыхивая, отвечает: — Ты измарал меня. Униженным и грязным — вот как я себя чувствую. Я чувствую себя уничтоженным. Я чувствую себя ещё более сбитым с толку, чем раньше. Руки Ганнибала, которые до сих пор продолжают просто лежать на его коленях, мелко подрагивают — от желания и невозможности прикоснуться к нему сейчас (прикоснуться, чтобы затем сделать что?), и Уилл размышляет, насколько осознаёт этот признак слабости сам Ганнибал. Осознаёт ли он вообще, что его маска спокойствия его больше совсем не спасает? Что она истаяла, что её больше попросту нет? Он размышляет, что случится, если он обратит на это внимание Ганнибала, — ткнёт его носом в его слабость, как нашкодившего кота. Ганнибал даже ему ещё ни разу не спускал с рук подобного глумления, — на что Уиллу удастся спровоцировать его в этот раз? Но, Ганнибал просто цепляет пальцы в замок в конце концов, чтобы сдержать себя от порыва. Он отворачивает лицо в сторону и не отвечает ничего долгое время, позволяя им обоим провариться в этих словах. Он ведёт челюстью в той манере, как он это делает, когда его одолевают сомнения, и на мгновение Уиллу кажется, что он собирается сказать что-то особенно жестокое — что-то, что сказал бы любой нормальный человек на его месте, вроде: «Не этого ли ты добивался? Показательной порки, Уилл? Наказания?». Но вместо этого Уилл слышит: — Ты назвал это правильным, — напоминает Ганнибал, и Уилл не может не заметить огонёк придирчивости, проскользнувший в его голосе. — А твои реакции были ошеломительно открыты, чисты и прекрасны в своих побуждениях. Это заявление невольно заставляет Уилла дёрнуть уголком губ — нервно и невесело. Особенно в той части про чистоту, потому что разве не Ганнибал столько времени посвятил тому, чтобы замарать его, как можно сильнее? Во всех смыслах. «Я был не в себе», — мог бы малодушно ответить он, да только они оба знают, что это будет таким себе оправданием. И, чёрт возьми, стыд начинает снова жечь его щёки. И, наверное, в попытке нивелировать ущерб, он бросает: — Я просто отсосал тебе, Ганнибал. То, как негодующе раздуваются крылья его носа в ответ на эту нарочитую грубость, как гневится его рот, кривится верхняя губа — отдельная отрада для глаз. Но Ганнибал снова только медленно моргает. Ему, должно быть, так чертовски трудно сейчас держать себя в руках. И Уилл не может не торжествовать, зная, что это именно он снова довёл Ганнибала до этого состояния, что это он заставляет его чувствовать себя подобным образом. Самая его тёмная часть потирает в предвкушении руки, ликует, и Уилл, почти готов сдаться ей. Он представляет, как потянув сейчас за все те многочисленные нитки, торчащие из костюма Ганнибала, он может добраться до его хрупкого, нежного нутра. Он представляет, что тоже может подбить и ранить его. Выпотрошить. Или же он может просто раздразнить эту большую дикую кошку и закончить изорванным в клочья. — Уилл. — С укором. Да-да. Он знает, что тянет время, нарочно пытаясь выбесить его сейчас; что в том, что произошло здесь ранее ночью, было много большее. Не просто отсос, ладно (и если уж на то пошло, это больше походило на состязание из разряда «глотай или умри», чем на отсос). Но он не хочет сейчас разговаривать о доверии. Потому что эти разговоры всё равно ни к чему не приведут. И всё это безумно выматывает. О чём он только думал, когда решил прийти сюда? Они ходят кругами вокруг друг друга годами, делая друг другу мозги. Они могут заниматься этим бесконечно. Они никогда не выберутся из этой петли, потому что они всегда будут ожидать друг от друга очередной подставы, очередной манипуляции, — не может быть между ними никакого доверия. Не после той боли, что они успели друг другу причинить. Раны, может быть, и зарубцевались, но эти рубцы зудят и сводят с ума, — и забыть о них — невозможно, — их хочется чесать, и чесать до тех пор, пока кожа не лопнет, и наружу не хлынет свежая кровь. Искренность, честность, прямота — мертвы между ними, и усилиями Ганнибала они были мертвы с самого начала. Ничто не в силах это исправить, и потрясающего уровня оптимистичностью было бы даже понадеяться на что-то иное. А Уилл… ну, он — ни разу не оптимист. — Не закрывайся, Уилл. Оставайся со мной. Пожалуйста. Назло ему (из чистого упрямства) Уилл хочет закрыться в себе. Назло самому себе (потому что он, очевидно, до сих пор не в ладах с собой), он хочет остаться с ним. Он хочет остаться здесь, в объятиях его рук, — которые в данный момент не касаются его (и это кажется ошибкой, которую срочно требуется исправить), — и проспать, может быть, несколько последующих дней, или недель, потому что каким-то шестым чувством он знает, что только здесь, с Ганнибалом рядом с собой, он наконец-то сможет спать спокойно. Он сопротивляется желанию сдавить себе виски. Его голова раскалывается и кипит, и он ничего не может поделать мыслями о том, что это могло оказаться побочным действием какого-то лекарства, которое Ганнибал подмешал в его воду, — намереваясь ещё больше подкосить его самочувствие. У Уилла никогда не было аллергии на медикаменты, но с другой стороны — никогда раньше ему не приходилось потреблять их в таком количестве, как последние годы. Ганнибалу нет никакого смысла саботировать его здоровье сейчас, но Уилл точно так же сходил с ума от головной боли у Стива в подвале, и теперь здесь, с Ганнибалом рядом, его паранойю просто невозможно обуздать. — Ваши попытки увлечь меня сейчас в психоанализ нелепы и невероятно раздражают, доктор Лектер, — выдыхает он сквозь зубы. Но, может быть, головная боль — это просто совпадение, помноженное на стресс. Как бы там ни было, Ганнибал, похоже, замечает его дискомфорт и то, как Уилл морщится от света и от звука собственного голоса. Он снова склоняется к чемодану и передаёт ему две таблетки аспирина и стакан с остатками воды, которые Уилл тут же безропотно выпивает залпом. — Признаюсь, я надеялся, что ты инициируешь этот разговор прежде, чем окажешься настолько безрассуден, чтобы выкинуть нечто подобное, — не без доли разочарования и такого же нескрываемого раздражения протягивает Ганнибал. — Но ты как всегда продолжаешь меня удивлять. Он не говорит «окажешься со мной в одной постели», и ни в коем случае не называет это как-то более вульгарно, недостойно себя, конечно. Он с выверенной брезгливостью использует слова «нечто подобное», словно может об них испачкаться ненароком. Словно с помощью этого эвфемизма он отгораживает себя от ситуации, от этой ночи, от Уилла; словно всё произошедшее было для него каким-то безличным клиническим опытом, неудобным обстоятельством. Простой услугой, снисходительно оказанной нуждающемуся в ней другу только потому, что этот друг так хорошо его об этом попросил. Уилл прокручивает в голове последние часы и с отвращением понимает, что услугой это фактически и являлось. Он вломился сюда посреди ночи, ведомый собственной прихотью, и внаглую навязался. Ганнибал просто сделал ему одолжение. Никаких чувств, никаких эмоций, — простая механика. Отточено и чётко. И он ничего не может поделать с самоуничижительным голосом внутри, который возвращается к нему прямиком из подвала, и который продолжает нашёптывать ему, что: очевидно, Ганнибал не был в нём заинтересован. Он пытался отговорить его, настаивал до последнего, но Уилл не послушал и только требовал, и навязывался. Ганнибал не хотел его — не так, не сейчас, не в этом смысле, — это Уилл принудил его; Уилл спровоцировал его совершить эту жестокость в отношении себя, — которая в конце концов никому не принесла никакого удовлетворения. Это Уилл использовал его самым ужасным образом, надеясь получить желаемое. И в итоге он сам не получил ничего кроме голого, ничем не прикрытого разочарования. Так чертовски отвратительно. Ганнибал лишь поощрил его тягу к саморазрушению и насилию — сделал то, что всегда получалось у него лучше всего; сделал то, что действительно приносило ему удовольствие, — потому что Ганнибал всегда был рад поощрить его самые тёмные порывы. Он не прекращает потворствовать его тёмной стороне даже сейчас, позволяя Уиллу медленно томиться в собственном соку, и лишь иногда тычет в него щупом, чтобы определить степень его готовности. Вероятно, именно поэтому Уилл продолжает поедать себя заживо, — он просто не знает, как остановиться, и никто здесь не собирается останавливать его. Он мог бы просто уйти сейчас — показать ему, где он вертел все его одолжения и поощрения. Но если он сделает это, он просто снова сбросит себя в самую сердцевину того болота, в котором он не переставал тонуть все последние месяцы. И он представляет, как снова закрывается от Ганнибала, и они не разговаривают, и едва видят друг друга, и, раз уж они почти преодолели этот рубеж: только иногда, в самые плохие дни, они, может быть, занимаются этим злым, нездоровым, саморазрушительным сексом, — потому что Уиллу это нужно и потому что Ганнибал может ему это дать; потому что — почему бы и нет, если в моменте они оба всё же способны получать от этого удовольствие?.. И, находя какое-то странное мазохистское удовольствие в обществе друг друга, они продолжают не разговаривать, и провоцировать, и манипулировать друг другом, и уничтожать друг друга своими руками и словами, и трахаться, и Уилл мечтает однажды всё же найти в себе сил и перерезать его горло к чёртовой матери, и уйти наконец — освободиться от него; и Ганнибал в свою очередь не прекращает ждать его предательства, в любой момент готовый нанести ему новый удар, готовый карать его за попытку снова отвергнуть себя. И они продолжают, и продолжают, и продолжают, и потом всё просто становится красным. Уилл снова чувствует подкатывающую к горлу тошноту. — Если ты веришь, что получил то, за чем приходил, мы закончим, Уилл, — сухо отрезает Ганнибал, прерывая очередное его снисхождение по спирали. Уилл таращит на него глаза. Он не может уйти. И он только трясёт головой, а Ганнибал всё так же смотрит на него слишком пристально, ожидая каких-то ответов, какого-то решения. Уилл думает, что сейчас он просто не в состоянии находиться в одиночестве. Что-то жаркое, дикое, неудовлетворённое всё ещё горит в нём, скручивает его внутренности в тугие узлы, требует высвобождения. Оно разорвёт его на части, если он останется один. Оно будет мучить его и продолжать варить его живьём до тех пор, пока однажды он не превратится в угли. И Ганнибал это знает, конечно, и всё равно продолжает делать то, что он делает: прикидываясь вежливой, доброжелательной невинностью, манипулируя так навязчиво, обозначая ему пути отхода, — всегда указывая ему на пути отхода, — как бы позволяя ему роскошь выбора: «Я должен позвонить своему адвокату, Уилл?» (Я знаю, что ты не сдашь меня), «Мы могли бы исчезнуть сегодня, Уилл» (Я знаю, что ты откажешься), «Я прошу тебя не входить в эту дверь, дорогой Уилл» (Я знаю, что ты обязательно войдёшь в эту дверь), зная доподлинно, что Уилл, ведомый своим сбитым моральным компасом, сидящий крепко на его крючке, никогда ими не воспользуется. «Если ты хочешь, мы закончим, Уилл» (Но мы оба знаем, что ничего не закончится). Ганнибал — всегда Ганнибал. Играется с ним, плетёт сети, позволяя ему поверить, будто где-то здесь есть выход, будто Уилл здесь что-то контролирует, — чтобы потом самым отрезвляющим образом снова разбить все его надежды на свободу воли об землю. Ганнибал любит повторять, будто он не способен предсказать поступки Уилла, но правда в том, что он сам их программирует, и когда это вдруг ему не удаётся… Будто в подтверждение этой теории он с присущей себе профессиональной учтивостью уточняет: — Ты предпочитаешь остаться здесь или позволишь мне отвести тебя в твою комнату? — зная, что и в этот раз Уилл никуда от него не денется. И Уилл хватается за собственное горло, заставляя себя дышать (на самом деле совсем себе не помогая этим; удариться головой обо что-то твёрдое, принесло бы бо́льшую пользу, — думает он). Он мог бы остаться. И, возможно, он об этом помышлял ещё пять минут назад, — до того, как Ганнибал открыл свой рот и снова начал извергать из него слова; начал давить на него. Уилл мог бы заснуть в его объятьях, а поутру они бы просто сделали бы вид, что всё шло своим чередом и всё было правильно; что не было этих месяцев одиночества, — когда он оставил Ганнибала наедине с его жаждой крови, когда он оставил себя наедине со своим мраком, когда своим упрямством он оставил их обоих друг без друга и всё испортил. Это могло бы сработать, — думает Уилл в какой-то краткий момент отчаяния. — Это могло бы сработать, но Уилл определённо должен был знать о том, что как только Ганнибал возьмётся за него (как только Уилл сам окажется настолько в отчаянии, чтобы прийти прямиком в его руки и пообещать ему всего себя), — как только он сумеет вцепиться в него, — он вцепится в него мёртвой хваткой, не остановится и не разожмёт челюсти на его горле до тех пор, пока не выпьет из Уилла все соки, не вытрясет из него всю душу и не получит все ответы. — Ты получил то, за чем приходил, Уилл? — продолжает осаждать Ганнибал, с налётом настойчивости в этот раз. Уилл качает головой. Трёт лицо устало ладонями, смотрит на него с горечью, снова качает головой. Он просто не может заставить себя говорить. Язык прилип к его нёбу. Ему кажется, что если он начнёт, то не сможет остановиться, потому что никаких слов ему не хватит, чтобы описать степень того отчаяния, в которое он себя загнал. Возможно сжалившись над ним наконец-то (конечно, нет), или устав наблюдать за его ступором, Ганнибал сговорчиво предлагает: — Я понимаю. Твой организм измотан после серьёзного стресса. Горячая ванна может помочь снять напряжение. Я наберу для тебя воду. — В последний раз, когда я принимал ванну, я буквально пережил, как ты топишь меня в ней, — отзывается Уилл, удивляя даже самого себя. Ганнибал выдерживает паузу. Слегка склоняет набок голову. — Уилл. Посмотри на меня. И глаза Уилла начинают хаотично метаться по полу, по рисунку ковра, цепляясь за случайные узоры, скользят по его коленям, снова по рукам (и Уилл жалеет о том, что Ганнибал не может (может, — не хочет, или хочет, но не позволяет себе) просто схватить его за подбородок и заставить посмотреть себе в глаза — это было бы проще), соскальзывают ему на плечи, на яркий беснующийся укус, — уже близко, но всё ещё не то, — смотрят куда угодно, прежде чем наконец-то обратиться к лицу Ганнибала. Его взгляд такой цепкий и пронзительный (и такой тёмный), будто он пытается вскрыть Уиллу душу. — Думаешь, я попытаюсь убить тебя? Уилл думает о море крови и жестокости. Обо всех моментах нежности, которые им приходилось делить. О вероятностях, и намерениях, и спонтанных поступках, и необдуманных решениях, и том, как они сводят друг друга с ума одним лишь призраком своего присутствия. — Тебе не нужно пытаться, Ганнибал. Ты мог бы, — вздыхает он наконец. Потому что, конечно, у Ганнибала был миллион возможностей для этого, и он ими не воспользовался. У него объективно был десяток возможностей для этого сегодня ночью. Угол рта Уилла снова дёргается в подобии горькой улыбки. — Но ты этого не хочешь. И не станешь. Нет, пока я не заставлю тебя. — Ты намерен заставить меня? Уилл нервно, прерывисто втягивает в грудь воздух, прежде чем начать говорить. — Твой психиатр как-то сказала мне, что однажды ты убедишь меня убить кого-то. — Он делает паузу, смачивая губы, собираясь с мыслями. — Кого-то, кого я буду любить. И что я буду верить, будто другого выбора у меня не было. Ганнибал продолжает сверлить его взглядом, в ожидании. Когда она говорила ему это, Уилл, конечно, думал о Джеке. Джек стоял первым в списке. Против Джека Ганнибал настраивал его с первых дней знакомства; Джек мешался Ганнибалу больше всех прочих; именно Джек претендовал на роль авторитетной фигуры Уилла, роль его вожака. Его друга. Его весла. Твёрдой почвы, грёбаного камня под его ногами. И он же стремглав толкал Уилла под поезд, играя на его чувстве долга и морали, плевав так откровенно на его состояние. Подобное потребительское отношение к нему Ганнибал, чёртов лицемер, всегда считал чрезвычайно грубым. Не говоря уже о том, что Ганнибал не хотел видеть в его жизни никого, кроме самого себя. Так что да. Уилл испытывал мощную привязанность к Джеку, и иного выхода избавиться от его влияния и заявить о себе, Уилл в те дни не видел (или верил, что не видел; или предпочитал не видеть). — Я люблю тебя, — заглядывая в его глаза простым искренним взглядом из-под полуопущенных ресниц, произносит Уилл, и сплетённые пальцы Ганнибала, сложенные на коленях, вздрагивают, напрягаются. — Я люблю тебя и я продолжаю любить тебя, во что бы ты ни превратил мою жизнь. Теперь, когда он наконец-то признался в этом вслух — ему и особенно себе — говорить эти слова снова и снова оказывается так просто. Так просто, что, должно быть, уже после второго раза они теряют свою ценность, и часть его до смерти боится услышать, что сейчас Ганнибал ответит ему что-нибудь горько-язвительное, что-то вроде: «То, что ты чувствуешь, это не любовь, Уилл», потому что в глубине души Уилл, вероятно, и сам об этом знает. Ему не нужно слышать это от кого бы то ни было, и в особенности от Ганнибала. Болезненная, разрушительная созависимость — вот, что это такое; то, чем являлось с самого начала. Деструктивные, пагубные отношения. Не любовь. Он знает это. И всё же он не может заставить себя перестать повторять это, потому что это — то, что он чувствует всем своим существом и ест себя за это изо дня в день. — Я люблю тебя. И я сбросил нас со скалы, потому что верил, будто это будет единственным верным решением. Разве это недостаточно обрисовывает мои намерения? Ганнибалу, кажется, требуется время, чтобы перевести дыхание. Уилл не замечает, что перестаёт дышать вместе с ним. — Думаешь, ты снова попытаешься убить меня? Я думаю об этом постоянно, — ворочается у Уилла в голове. И неважно, как он сподобится до очередной попытки: сделает он это затерявшись в своих кровавых фантазиях — не сумев выбраться из них, или просто доведёт себя до ручки своими сомнениями. Убьёт он его и останется с его кровью, с его бездыханным телом на своих руках, или не убьёт (потому что снова облажается так или иначе), и тогда Ганнибал устроит ему очередной персональный ад на земле, раздосадованный скорее его нескончаемыми метаниями, чем самой попыткой. Уилл и сам не знает, как он до сих пор в силах выносить то, что он носит в себе каждый день; он не знает, как Ганнибал в силах. Я думаю об этом постоянно, — вертится на кончике его языка. — И эти мысли повергают меня в ужас. Уилл молчит, упрямо скрежеща зубами, и Ганнибал, отслеживая очередной бурный мыслительный процесс на его лице, ещё какое-то время ждёт от него ответа. В конце концов он поднимается с кровати и подходит к тумбе. Он вынимает что-то из ящика и возвращается обратно к Уиллу. Он опускается перед ним на колено, берёт его правую руку в свою, целует точку пульса на его запястье и вкладывает скальпель ему в ладонь. Уилл вздрагивает от жалящего прикосновения холодного металла к своей коже; его глаза непроизвольно округляются. В прошлый раз его лихорадило от боли в плече, и насмешливо переданный Ганнибалом нож просто выскользнул из его обессиленных окровавленных пальцев. «Ты обронил своё прощение», — колко бросил Ганнибал ему с горькой улыбкой на лице, встав перед ним на колено. Так, стоя на одном колене, принято делать предложение руки и сердца своим возлюбленным. Не вручать оружие для расправы над собой. Уилл уверен: он бы не смог воспользоваться тем ножом по прямому назначению. Скорее всего не смог бы, когда до этого наконец дошло дело. Он бы просто силой уволок Ганнибала в ближайшую подворотню и… Он скучал по нему. Он хотел его. Он не мог без него. Он так чертовски сильно хотел получить его обратно. Он понятия не имеет, что он собирался делать дальше, и ему не предоставили шанса это выяснить. В его голове роилась тысяча сценариев, и каждый последующий был унизительнее предыдущего. Чийо не стоило вмешиваться. Ей не о чем было переживать. Он переплыл ради него океан и гонялся за ним по всей Европе и, чувствуя себя настолько жалким, так сильно изнывая по нему все девять месяцев разлуки, он, может быть, просто упал бы в его руки и стал умолять его о прощении. Он умолял бы его принять себя обратно и показать ему чёртову Флоренцию. И если бы Ганнибал отказал ему? С большей вероятностью Уилл просто позволил бы ему убить себя на месте. Именно это он в итоге и сделал: молча принял своё наказание, когда Ганнибал в тот же вечер принялся пилить его череп. Уилл опускает взгляд вниз — на открытое лицо Ганнибала, на его руки, на скальпель, на блестящем лезвии которого до сих пор виднеются мелкие высохшие брызги его собственной крови. Уилл никогда бы не смог воспользоваться тем ножом, и он однозначно не собирается использовать этот. Но у Ганнибала на этот счёт другое мнение. Он оборачивает пальцы Уилла вокруг рукоятки, покрывая их своими крепкими пальцами поверх, отводит остриё скальпеля к своей шее и, задавая направление, блядь, придавливает. — Ты знаешь, что нужно делать, чтобы прекратить беспокоиться, — говорит он интимно, словно открывает ему самый большой на свете секрет. — И, если сделаешь правильно, всё случится очень быстро. У тебя не будет шанса передумать и остановить это. Тебе нужно только с достаточной уверенностью начать и закончить, Уилл. Уилл глядит на него взглядом оленя, застигнутого в свете фар. И его мысли растекаются — выплёскиваются из него, — на самом деле, — как кровь из свежей раны… То, как он снова произносит его имя — то, как он всегда произносит его имя… Эта манера, и частота, и интонации, и акцент, и мягкая «л» на конце, — они что-то делают с ним, они имеют над ним власть. Какой стыд, на самом деле, что Ганнибал, лишив себя всякой деликатности, пользуется этим так откровенно. В памяти Уилла невольно всплывает вопрос Стива, который, может, и не был самым умным человеком в комнате, но его наблюдательности оказалось достаточно, чтобы суметь уловить в воздухе дух манипуляции: «Ты хочешь мне понравиться, Чарли?» Да. Да, он хотел. Он очень хотел. Каждый так или иначе хочет кому-то понравиться. Уилл сам не раз использовал против Ганнибала его имя как оружие — не ему судить. Но Ганнибалу не нужно ему нравиться, — он уже слишком давно влечёт его за собой, и ведёт его всё глубже, и весь мир Уилла сужается до сплетения своей и его руки, и острого ножа, зажатого в их пальцах. Он мог бы закончить всё очень быстро. Буквально сейчас. Не затягивая, не отсрочивая. Он представляет, как перерезает ему горло, сидя здесь, прямо перед ним, купаясь в его крови. Она заливает его руки, попадает на колени и стекает потоками вниз к щиколоткам, пропитывая ковёр. С чужеродным, садистским удовольствием он ведёт лезвием дальше — от уха до уха, рассекая податливые мышцы, артерии, нервы, хрящи, — подчиняя их себе, упиваясь остротой предложенного инструмента и чистой механикой процесса, сокращая отведённое время жизни с минуты до считанных секунд. И пока пламенеющий взгляд Ганнибала будет препарировать его в отчаянной жажде запомнить Уилла таким решительным, и смертоносным, и прекрасным — в момент его триумфа над поверженным противником, — пока губы Ганнибала будут беззвучно умолять его о позволении последнего поцелуя, пока его сердце ещё будет биться, нетерпеливыми толчками выплёскивая жизнь из этой чудовищной смертельной раны, Уилл будет держать его в своих руках и оплакивать то, чем они так и не сумели стать. — Послезавтра будут готовы наши новые документы, — выталкивает его Ганнибал из фантазий. — Всё необходимое ты найдёшь в ящике моего стола, он не заперт. Ты сможешь забрать их и уехать, куда захочешь. Всё моё имущество будет передано тебе — мой бухгалтер всё уладит и с готовностью ответит на все твои вопросы. Перед тобой будут открыты любые двери, Уилл. Ты сможешь попытаться восстановить своё честное имя и вернуться к прежней жизни, или сможешь начать новую. Ганнибал делает паузу и нетерпеливо проводит большим пальцем по костяшкам пальцев Уилла. Те дёргаются, и из груди Уилла рвётся неровный вздох. — Тебе покажется, что разделение будет невыносимо. Тебе будет сложно поначалу. Тебе может понадобиться чья-то помощь, и я вынужден настаивать на том, чтобы ты её принял, дорогой. — Что звучит полнейшим нонсенсом! — и Уилл ещё больше округляет глаза. — В конце концов… Ты сумеешь оставить меня позади, Уилл. Так твоя жизнь снова станет полностью твоей. Он как змей-искуситель, и его взгляд требовательный, пристальный, бескомпромиссный. Уилл впитывает его в себя как губка. Уилл продолжает смотреть на него не мигая, и Ганнибал так раскрыт перед ним. Он бледен и измучен, ввалившиеся глаза преисполнены мрачной тоски, вся его поверженность льётся из него через край, а его красивые губы, — губы, которые хочется целовать и которым хочется позволять целовать себя в ответ, которые хочется чувствовать повсюду на своей коже, — сжаты в тугую безрадостную линию. И Уилл ненавидит каждую вещь, что они извергают. И это всё? — хочет прокричать он. Гнев затапливает его, он копошится в его груди и животе, и Уилл только крепче стискивает зубы, дёргая челюстью. — Твоё имущество? Твой бухгалтер? Прежняя жизнь? Это всё, о чём ты хочешь сказать мне? Лицо Ганнибала мерцает и тускнеет, и это выглядит ненормально; это выглядит жутко. Уилл хранит молчание, переваривая всё увиденное и услышанное, не пытаясь пошевелиться и не пытаясь возразить. И Ганнибал делается ещё более жёстким, почти каменным у его ног, снедаемый нетерпением. Мгновение, — и красивая верхняя губа яростно вздрагивает, а глаза наливаются непроглядной тьмой и кровью. С таким же выражением на лице Ганнибал встретил его отказ и отправился в добровольное заточение, имея за пазухой только надежду, что о нём не забудут и однажды за ним вернутся и заберут его назад. Теперь он, — он, девизом которого было выживание любой ценой, — идёт в своём отчаянии ещё дальше и вручает в руки Уилла собственное оружие против себя же. Никакой надежды, никакого запасного плана. Никакого пути назад. Нужно только надавить. Только начать с достаточной уверенностью и довести до конца. Только надавить, и всё закончится. Не сложнее, чем вскрыть рыбье брюхо. Он наконец-то сможет спасти себя! Возможность поглощает его, захватывает полностью. Ганнибал превратил всю его жизнь в руины! не привнёс в неё ничего, кроме невыносимой непрекращающейся агонии! Уилл потерял сон, потерял здоровье, потерял покой, и самого себя из-за него он потерял тоже. А Ганнибал? С него тоже хватит. — Закрой глаза, — велит Уилл словно заворожённый и медленно стекает с кровати на пол — на колени перед Ганнибалом, крепче перехватывая рукоятку скальпеля в руке. Возможно, его рука мелко дрожит, но Ганнибал держит её достаточно крепко, чтобы Уилл мог не обращать на это внимания. На его глазах снова выступают и тут же градом срываются вниз непрошенные слёзы: видеть такое смирение и усталость на лице Ганнибала — невыносимо, неправильно. Противоестественно. Или, может быть, это что-то в его голосе или словах заставляет Уилла лить воду. Или он вовсе плачет по своей собственной утраченной жизни и тому, что всё обернулось вот так. Каждая из этих версий правдива; каждой из них — недостаточно. И боже. Он так любит его. Больше, чем кого бы то ни было в своей жизни. Любит, возможно, первый и последний раз в своей жизни. Больше, чем он когда-либо мог себе представить, что сможет полюбить. Он не обязан это делать, — не обязан его убивать, но он держит лезвие у его горла, и это потрясает так же, как и ужасает. Ганнибалу не нужны жертвоприношения, но он уважает широкие жесты; он не был обязан сдаваться ему, — не так, — но он сдался, и он отдаёт Уиллу всего себя, как и обещал. Они погрязли в своей боли, в тяжести своей плоти, достигли тупика. Иного просто не предусмотрено. Кто-то из них должен пасть, чтобы другой смог найти покой, и Ганнибал даёт ему шанс выжить. Ганнибал опускает на пол второе колено и задирает подбородок, напоказ выставляя горло. Скажи мне, — хочет воззвать к нему Уилл. — Хотя бы раз в жизни — без многоступенчатых метафор, туманных иносказаний и недомолвок, скажи мне, что я значу для тебя. Скажи мне, за что ты сотворил со мной всё это. — Закрой глаза и думай обо мне, — шепчет Уилл, прижимаясь к нему, обвивая его грудь свободной рукой, вжимаясь лицом в его шею, не в силах больше смотреть ни на его смиренное и оттого безжалостное в этом смирении лицо, ни на их переплетённые руки. Кожа Ганнибала в его объятьях такая тёплая, и весь он пахнет дорогим и близким запахом. Он пахнет домом. — Ты добился, чего хотел, Ганнибал. Ты забрался мне под кожу и извратил всё во мне. Его последняя привязанность — его последние оковы. За ними — свобода. — Ты — всё, что у меня осталось. Ты — всё, что у меня есть. Ты — единственный, кто имеет значение. Собственное осознание этого сокрушительно бьёт его по груди с силой товарного поезда, несущегося по рельсам на всех скоростях. Может быть, это просто его сердце с каждым новым словом продолжает увеличиваться в размерах и давит изнутри на его лёгкие и на клетку рёбер; заполняет всё его нутро, вытесняя всё остальное. Может быть, там вовсе нет никакого сердца, и всё, что он чувствует — это огромная, зияющая чёрная дыра. Преданность Ганнибала ему глубока и самоотверженна. Фанатична. Её вес разрушителен. Не оправдать его ожидания — разрушительно, — а Уилл знает, что того, что он сможет ему дать — всегда будет недостаточно. Уилл думает о Гаррете Джейкобе Хоббсе, который перерéзал горло своей единственной горячо любимой дочери. Из любви. Он думает обо всех других убийцах, которых вела их извращённая больная любовь к своим жертвам. — Я не знал себя и не знал жизни до тебя. Я люблю тебя, — снова шепчет он в его кожу, касаясь её губами и чувствуя вкус своих слёз на ней, — и эти чувства не умещаются во мне. Я не могу больше выносить их, Ганнибал. Не тогда, когда я знаю, что… несмотря на всю их глубину и на то, что они делают со мной, — во что они заставляют меня превращаться, — их никогда не будет достаточно для тебя. — Тогда ты обязан помочь себе, дорогой, — говорит Ганнибал нежно. — Освободи себя. И Уилл надавливает скальпелем на нежную плоть.