Кроличье сердце

я никогда ничего от тебя не хотел кроме всего, что у тебя было, и всего, что осталось у тебя после

Ганнибал выпускает его, развязывает ему руки и отстраняется. Холод тут же подступает к Уиллу со всех сторон, и тело покрывается мелкой дрожью. Получив свободу, он оседает на пятки и шипит от облегчения, с прерывистым вздохом принимаясь растирать натёртые запястья. Он касается своего лица, уголков саднящих губ, непроизвольно проводит руками по свежим порезам, и замкнувшись на себе, едва ли замечает треск ткани за своей спиной. Кровь в ранах почти свернулась и больше не сочится, и всё же он натыкается кончиками пальцев на липкость и случайно размазывает её по коже. На шее продолжает болезненно пульсировать укус. Заземляя себя этой болью, Уилл настороженно оглядывается назад через повреждённую сторону. В темноте, испытывая ограниченную манёвренность, он практически не может видеть Ганнибала, — он только чувствует его тяжёлое подавляющее присутствие позади себя. Ганнибал предупредил его, но это не мешает теперь Уиллу ощущать себя мухой, встрявшей в паутину и напитанной паучьим ядом. На какой-то короткий миг им овладевает мысль, что, зависнув в этом оцепенении, он больше никогда не сможет сдвинуться с места; что теперь ему остаётся только смириться со своей участью и ждать, когда его проглотят. Потому что Ганнибал и есть этот паук, и этот яд. Уилл не хочет быть мухой, пока нет. Поэтому он упрямо разворачивается к Ганнибалу лицом и, упираясь ладонями в его бёдра, соединяет их губы, сдерживая себя от порыва забраться на его колени и обнять его ногами за талию. Он хочет этого так сильно, что в груди свербит от желания. Он, однако, не уверен, что Ганнибал ему позволит. И едва ли он вынесет ещё один отказ и всё, что последует за ним. В комнате так тихо, что он слышит только собственное тяжёлое дыхание и эти интимные, влажные звуки, с которыми его губы скользят и расстаются с губами Ганнибала. Уилл вкладывает в этот степенный поцелуй столько тоски, благодарности и нужды, что он сам мог бы развалиться на части под весом переполняющих его эмоций. И он развалится, если Ганнибал сейчас же ничего не сделает, не примет часть этого веса на себя. Ганнибал только податливо размыкает губы под его мягким напором, позволяя себя целовать, позволяя Уиллу атаковать себя этой привязанностью, этой нежностью. Он кладёт ладони ему на плечи и приятно сминает их в пальцах неторопливыми массирующими движениями. Он скользит руками по его крепким бицепсам, обводит выступы локтевых костей и спускается ниже к предплечьям, с упоением профессионального массажиста тщательно разминая руки Уилла от шеи до кончиков пальцев, разгоняя по ним кровь. Непринуждённо, играючи он заводит их ему за спину и, накладывая узел за узлом, накрепко перевязывает разорванной футболкой. — Если бы я знал, Уилл, — произносит он с лёгким укором, с различимой в тоне улыбкой, — я бы постарался найти что-то более подходящее заблаговременно. И Уилл стремительно рисует это в своём воображении. Это могли бы быть полицейские наручники, которые хранятся где-то в недрах гаража, которые врезáлись бы в его запястья, полосовали его кожу и разодрали её до крови к тому моменту, когда Ганнибал с ним закончит, навсегда оставив после себя новые шрамы. Или кабельные стяжки, которые точно есть в багажнике их автомобиля в достаточном количестве, или хрусткая и мерзкая клейкая лента, которая ощущалась бы на коже просто отвратительно (и Уилл считает, что это был бы поистине ужасный выбор); или верёвка; или провод; или медицинские бинты. Ганнибал мог бы воспользоваться своими галстуками, — которые точно имеются в его гардеробе и находятся всего в паре метров от них, — но даже ради преодоления этой пары метров, Ганнибалу бы пришлось покинуть кровать и оставить его, — и Уилл не готов к этому. Он недовольно мычит в чужие губы, дёргая руками, предпринимая безуспешную попытку выбраться, и чувствует, что непосредственность этого движения приводит Ганнибала в чистый восторг. В лунном свете его клыки блестят, и Уилл не уверен, что когда-либо прежде ему доводилось видеть на его лице подобную скалистую улыбку. По спине прокатывается озноб. — Тише, — снисходительно говорит Ганнибал, с умилением похлопывая Уилла по щеке. — Тише. Ведь ты не мог в самом деле ожидать, что будет просто. Тише. Потому что ты никуда от меня не денешься, если я того действительно захочу. — Нет. Не когда дело касается тебя и меня, — выдыхает Уилл, и чужая улыбка, кажется, становится только шире. Ганнибал проверяет, чтобы путы не были слишком тугими, чтобы держали как следует, и небрежно усаживается в подушках, спиной откидываясь на изголовье кровати. Подогнув под себя одну ногу, он призывно стучит ладонью по внутренней стороне бедра. — Иди сюда, Уилл. Этот жест такой порочный, что от него перехватывает дыхание. Страх и предвкушение сжимают сердце, и Уилл вгрызается в нижнюю губу. Он неторопливо подбирается к Ганнибалу на коленях. Встречаясь с ним взглядом, Уилл нерешительно замирает: не требуется никакого особенного освещения, чтобы бесконечный голод в глазах Ганнибала стал очевидным. Удовольствие, что он получает сейчас, и желание, исходят от него почти физическими волнами. Уилл чувствует их своей кожей, как если бы его облили горячим сиропом. Ганнибал запускает пальцы в его волосы, и Уилл сопротивляется нелепому порыву податься навстречу его руке, как это сделала бы жадная до хозяйской ласки кошка. Ганнибал не торопит его и ни к чему не принуждает, и Уилл пользуется этой возможностью. Чужая кожа жаркая и приятно пахнет самим Ганнибалом и остаточным ароматом геля для душа. Ганнибал находится так близко, что Уилл не может сдержать себя (и не то чтобы он хотел), так что он ведёт носом вдоль его шеи, зарывается в волосы на его груди и касается губами широких грудных мышц — не столько целуя, сколько пробуя, но раз уж его руки всё равно сейчас недоступны… Он упирается лбом в место между его грудью и плечом и позволяет себе мгновение на передышку, на подготовку к тому, что последует за этим; мгновение на то, чтобы смочить слюной пересохший рот; шокированный тем, что он оказался в этом абсурдно-уязвимом положении. Рука Ганнибала в его волосах лежит приятным весом, но сам Ганнибал неподвижен, словно превратился в камень. Уилл чувствует, как мерно бьётся его сердце, как его дыхание тревожит пряди волос у него на макушке. Его фасад так непроницаем, что Уилл как всегда может только задаваться вопросом о том, что сейчас происходит в его голове. Когда Уилл наконец укладывается щекой на его бедро, Ганнибал издаёт густой и полный удовольствия звук. Он стягивает и пропускает волосы Уилла сквозь пальцы, и этой лаской лишает его последней воли. Он находится так близко, что Уилл чувствует его плотный мускусный запах всем своим существом даже сквозь ткань одежды. Пальцы Ганнибала продолжают вдумчиво перебирать его волосы, и Уилл из последних сил сопротивляется желанию замурчать в ответ. Они проводят в этой искрящей нетерпеливостью, томной тишине, может быть, несколько минут, в течение которых Уилл может только тяжело вдыхать и выдыхать окружающий его воздух. Он мог бы даже заснуть здесь, на его коленях прямо сейчас, если бы он не был настолько возбуждён и растревожен; если бы Ганнибал не мариновал его так очевидно ожиданием. Это длится, и длится, пока Ганнибал, наконец, неторопливо (потому что даже это он, кажется, делает с присущей себе театральностью) не проводит рукой по своему паху и не высвобождает из пижамных штанов свой член. Он большой, тяжёлый, необрезанный, с ярко очерченными контурами головки. Уилл не раз видел его в невозбуждённом состоянии, пока им приходилось выхаживать раны друг друга после падения, и даже тогда он казался ему весьма крупнее среднестатистического. Видеть его сейчас — в полной готовности — волнующе и чертовски отрезвляюще. Собирая волосы Уилла в кулак и лишая его возможности самостоятельно сдвинуться с места, Ганнибал прижимает его голову к своему бедру и, просто чтобы подразнить его, несколько раз мажет сочащейся предэякулятом головкой по его губам. Уилл почти хнычет. Ганнибал впивается в его лицо взглядом хищной птицы, фиксируя и запоминая каждый увиденный образ: то, как жадно Уилл облизывает губы, то, как его язык высовывается навстречу головке, демонстрируя свою нужду, то, как он вытягивает шею, превозмогая хватку в волосах, то, как призывно он открывает рот в надежде на его милосердие. Ганнибал ласково проводит рукой по его волосам ещё раз и, утолив тягу в мелочном поддразнивании, подталкивает Уилла ближе, позволяя его ожидающему рту принять головку внутрь. Собственный позабытый член Уилла отзывается мощной разовой пульсацией; Уилл, дорвавшись до желаемого, только сладко стонет: вкус солоноватой смазки, вкус нежной плоти, её объём, её вес, взрываются на языке и бьют по всем его рецепторам. Чужая кожа — деликатна и шелковиста, и, получив немного, Уилл уже не может не устремиться получить её больше. И ему не позволено — чужой рукой, которая продолжает стягивать его волосы, пригвождая его щекой к бедру. — О, Уилл, — поймав его за проявлением подобного голода, вздыхает Ганнибал, не в силах скрыть это благоговение, на мгновение теряя контроль над собственной выдержкой. — О, Уилл… Уилл готов поспорить, что дыхание Ганнибала в эту секунду сбивается со своего ритма, что его сердце тоже пропускает удар — чужой член, пульсирующий так умопомрачительно напротив его губ, даёт совершенно ясное представление о разворачивающейся внутри Ганнибала буре. — Об этом ты упоминал ранее?.. Энтузиазмом выторговав себе немного свободы, Уилл проводит языком широкую полосу по всей длине его члена, уделяя особое внимание уздечке. — Почти. — Он слизывает выступивший сверху предэякулят и затем дразнит отверстие уретры кончиком языка. Следя за зубами, он аккуратно посасывает головку, пока, наконец, не смелеет достаточно, чтобы принять в себя больше. — Почти… — вторит Ганнибал. — Ты уже делал это раньше, — низким голосом рокочет он, продолжая бороздить его волосы пальцами. — Одаривал оральными ласками другого мужчину. И от этого помпезного «одаривал» и ещё более высокопарного «оральными ласками» в его исполнении буквально разит грязью. По тону и интонациям совсем непонятно, сéрдит его или наоборот волнует этот факт; но Ганнибал не утруждает себя вопросом и праздными рассуждениями, и Уилл не отвлекается, чтобы как-то это прокомментировать. — Не изменяешь себе. Так полон сюрпризов, Уилл. — Всё, что добавляет он. Ганнибал позволяет ему ещё немного вольности и затем бесцеремонно тянет за волосы вверх, извлекая из него удивлённый вздох. Он хватает его за подбородок, заставляет посмотреть себе в глаза, и Уилл поражается тому, насколько непозволительно спокойным сохраняется дыхание Ганнибала, в отличие от них — бездонных, тёмных, вожделеющих. — Ты остановишь меня, когда это тебе потребуется, — предупреждающим тоном инструктирует он. Его голос звучит ещё мрачнее, ниже и более хриплым, чем обычно, и, несмотря на повисшую в тоне Ганнибала угрозу, Уилл мысленно ухмыляется этой перемене. — Тебе ясно? Уилл кивает, а потом вспоминает про правило отвечать вслух. — Да. — Очень хорошо. Ганнибал грязно лижет его рот и толкает Уилла вниз. Он надавливает ему на макушку и насаживает его на себя горлом до тех пор, пока его головка члена не касается границы чужого твёрдого нёба. Ганнибал даёт Уиллу несколько секунд для того, чтобы привыкнуть к наполненности, а затем плавно, словно раскачиваясь на волнах, толкается в его рот. Уилл сжимает вокруг него губы, втягивает щёки и, оглаживая языком набухшую вену, низко стонет. В тот момент, когда он делает попытку отстраниться и сглотнуть, Ганнибал надавливает, насаживая его ещё глубже, — совсем немного, — из чистого любопытства позволяя себе эту шалость. Головка тревожит мягкое нёбо, Уилл давится; глаза наполняются влагой. Ганнибал удерживает его всего несколько секунд, а потом с силой, — да так, что кожа на голове Уилла вспыхивает обжигающей болью, — тянет наверх. О… так вот как это будет. Уилл успевает сделать ровно два вдоха и один раз сглотнуть, сморгнув глаза, прежде чем сильная рука снова толкает его вниз, и член Ганнибала проскальзывает почти до задней стенки горла. У него нет времени ни расслабить мышцы толком, ни запастись достаточным количеством кислорода, и потому он тут же рвано, испуганно, дёргается обратно, пытаясь соскочить, избавиться от него, взбрыкивая в его руке. Ганнибал, не обращая никакого внимания на его трепыхания, всё равно удерживает его на себе три секунды и только затем тащит назад. Освободившись, Уилл хватает воздух ртом. Глаза переполняются слезами. Обжигая, они катятся по щекам, срываются вниз. Слюны во рту, смешанной со смазкой, резко становится больше, и Уилл сплёвывает её вниз, прямиком на член Ганнибала, — чтобы не глотать её, чтобы сделать Ганнибала более скользким для себя. Чтобы не захлебнуться ею, господи. — Расслабь горло, Уилл, — слышит он твёрдый охрипший голос сверху. Рука Ганнибала плотно держит его за затылок, не позволяя поднять взгляд. — Я знаю, ты можешь это сделать. Чёртов мудак, — успевает подумать Уилл. Сразу же после этого наставления его снова — мягко, но неумолимо — толкают вниз. Он справляется лучше. Слюна облегчает скольжение. Уилл высовывает язык, продолжает сглатывать, не забывает дышать. Ганнибал почти ласково перебирает отдельные пряди, а потом прекращает его удерживать, и Уилл снимается с него сам, когда чувствует в этом необходимость. Почти роскошь, — думает он. — Почти милость. Ганнибал притягивает его за волосы к себе и благодарно его целует, с жаром и приязненностью раскрывая и вылизывая его рот. Здесь может быть заключено и «спасибо», и «ты такой замечательный», и «ты так хорошо стараешься», и сотня других слов похвалы, которые только могли прийти Ганнибалу в голову. Он лучится удовольствием и благодарностью, и, может быть, чем-то ещё, и… Его желание так тщательно вылизать рот Уилла после того, как там побывал его член, затапливает ещё одной волной какой-то всепоглощающей похоти. Уилл чувствует себя обманщиком. Он старается не задумываться, потому ли это, что он только что назвал Ганнибала про себя мудаком, или потому, что он — в самом деле грёбаный серийный обманщик. Как бы там ни было, Уилл не слишком активно участвует в поцелуе: они едва начали, а он уже чувствует себя слегка ошалевшим и отупевшим от заданного Ганнибалом темпа. Самую малость. Его рот безвольно открывается, но челюсть ощущается немного затёкшей, язык — немного неповоротливым, а сердце по-прежнему грозит проломить рёбра. Однако он млеет от тепла, которым Ганнибал не перестаёт делиться с ним, и от его увлечённости; и Уилл благодарен ему хотя бы за такую короткую передышку и за то, что Ганнибал продолжает так основательно держать его в своих руках, не позволяя ему растечься лужей по матрасу. Ганнибал с влажным звуком отрывается от его губ и сходу просовывает в его рот три пальца свободной руки. Он уверенно скользит ими по языку в глубину глотки и, пожалуй, слишком увлекается. Уилл издаёт слабый недовольный стон и давится. Ганнибал многозначительно хмыкает. Его пальцы выскальзывают наружу. Он дёргает Уилла за волосы назад и неожиданно, с ужасающе звонким звуком обрушивает на его правую щёку обжигающую, влажную пощёчину. Уилл вздрагивает, ахает. В ответ на эту грубость у него только сильнее поджимаются яйца и, угрожая взорваться, дёргается член, который, — ох, — по-прежнему такой же налитый и тяжёлый, и остаётся оставленным вне пределов его досягаемости. Мозг едва успевает обработать эту информацию, прежде чем Ганнибал снова толкает его вниз. Горло рефлекторно сжимается, сам Уилл дёргается. Ганнибал не прекращает настаивать, и его головка проскальзывает дальше и глубже вниз по горячей узкой глотке. Он издаёт тихий сдавленный полустон-полувздох, и следом удивлённым стоном ему вторит Уилл, — и давится, вздрагивая всем телом и задыхаясь, чёрт возьми. И как бы Уилл ни пытался сражаться с позывами, — он не уверен, что сможет. Он не справится. То, что вытворяет Ганнибал — слишком быстро, слишком много. Просто слишком. И он, чёрт возьми, большой. Уилл давится, и давится, и закашливается, жалобно постанывая и суетливо пытаясь сглатывать, и хаотично дёргает плечами, пытаясь отстраниться, пытаясь справляться с дыханием, чтобы избежать ужасного. Болезненная унизительная пощёчина на фоне этого ощущается особенно досадной, — ведь он правда старается, ведь Ганнибал, кажется, был правда доволен им ещё минуту назад, — и собственная реакция (реакция его собственного члена, который, кажется, пребывает в феерическом восторге от этого насильственного удержания) в ответ на эту вопиющую грубость кажется постыдно-нелепой. Ганнибал же остаётся пугающе неподвижным, безучастным и равнодушным к его мукам. И только спустя кажущиеся невероятно долгими секунды, он грубо оттаскивает Уилла от себя. — Твой рот, — жёстко говорит он, с холодом выплёвывая каждое слово ему в лицо, — твоё горло, твои губы и, конечно, твои зубы способны на многое, Уилл. Не дай своим навязчивым мыслям себя запугать. И с большой вероятностью Ганнибал говорит сейчас не только об «оральных ласках». Спустя два тяжёлых вдоха он снова опускает Уилла ртом на свой член. — Когда ты справишься с ними, когда примешь свою силу, Уилл, ты станешь воистину несокрушим. И затем это повторяется. И повторяется снова. И ещё раз. — Если в моменте ты способен чувствовать удовлетворение, — и мы оба прекрасно знаем, что ты на это способен, Уилл, — менторски указывает он, — никакие последующие муки стыда и совести не должны это омрачать. И если в какой-то момент это даётся Уиллу немного лучше, что ж… Уилл знает, что это происходит благодаря руке помощи, протянутой ему его доктором, который несмотря ни на что, всегда готов быть рядом и вести его. Ганнибал отстраняет его от себя в очередной раз, и Уилл отмечает, какими онемевшими теперь чувствуются его губы. — Только посмотри, как хорошо ты справляешься при должном обращении, Уилл, — произносит Ганнибал благоговеющим тоном, оцарапывая ногтями кожу на его голове, оставляя за собой волну мурашек. — Прекрасный мальчик. От неожиданной похвалы его жалких попыток Уилла ведёт. Он хотел бы поднять на Ганнибала благоговейный взгляд, — но он не может, и потому только стонет благодарно, заслуживая ещё одну порцию ласки. Он правда не знает, благодаря какой нечеловеческой силе до сих пор держится Ганнибал. Он жесток и мягок, он терпелив и последователен, и его руки неумолимы. Он насаживает его с каждым разом всё глубже, задерживает его на себе всё дольше, — до тех пор, пока Уилл, наконец, не принимает всю его твёрдую длину в себя целиком до самого упора и не утыкается плотно носом в его лобок, покрытый короткими жёсткими волосами. Уилл полон, и он издаёт низкий протяжный стон самим своим нутром, точно зная, какой сладкой волной дрожи этот стон прошьёт насквозь всё тело Ганнибала. Обнимая губами основание, он ласкает языком вздутую вену, сглатывает, стонет и сглатывает ещё раз, сжимая горло. И затем Ганнибал стонет тоже. И этот стон… Уилл чувствует себя готовым поклоняться его обладателю до конца времён. — Посмотри на меня, мой дорогой. Ганнибал обводит пальцами его влажные губы, так плотно смыкающиеся вокруг него, надавливает на его подбородок, и Уилл, поднимая взгляд, смотрит. И не то чтобы в этом было много смысла: темнота комнаты, вода в глазах и пограничное состояние позволяют ему увидеть только самые смутные очертания Ганнибала, но самому Ганнибалу, вероятно, открывается совершенно иной вид. — Такой прекрасный, Уилл, — мягко говорит он. — Такой старательный, такой трудолюбивый, за что бы ты ни брался, всегда готов отдаться делу полностью. — Только взгляни, каким смелым и доверчивым ты продолжаешь оставаться, несмотря на всю твою беспомощность; несмотря на всю мою жестокость к тебе. Со своими губами, так плотно обнимающими меня, со своим горлом, полным мной. Со связанными руками, изломанными за спиной. Изнывающий от желания и страдающий от удушья. Покрытый своими слезами, потом, кровью. Мной. Слова Ганнибала сложно не подвергнуть сомнению: Уилл не чувствует себя прекрасным. То, что говорит ему не-Ганнибал отвечает его мыслям куда точнее: Уилл знает, что он грязный во всех возможных смыслах. Его лицо мокрое от пота, предэякулята, слюны и слёз. Его рот растянут вокруг члена, наверняка не самым привлекательным образом. Помимо этого, у него устала и мерно ноет челюсть, шея, кожа головы, и руки, а губы теперь ощущаются опухшими и воспалёнными, не говоря уже о его глотке. И он продолжает убеждать себя, что не плачет вовсе, что это просто физиологическая реакция организма на сильный раздражитель, что в этом нет ничего уязвимо-постыдного, — но едва ли это заставляет его чувствовать себя хоть немного лучше. А ведь он даже не касается морально-нравственной стороны вопроса. Господи, он сосёт член Чесапикского Потрошителя, серийного убийцы и каннибала, отправившего на тот свет больше сотни человек, своего недосостоявшегося психотерапевта, своего друга, человека, который пытался его убить, человека, которого он сам пытался убить, человека, в котором он увяз полностью. Своего человека. Намекни ему об этом кто-нибудь лет пять назад, он бы поднял этого искателя приключений на смех (и Уилл предпочитает не думать, что, позволь он это себе, он бы скорее разбил этому смельчаку голову и закопал его труп в лесу). Ганнибал снова оттаскивает Уилла от себя за волосы, наконец-то освобождая его горло и позволяя ему глотнуть душного, — такого душного, — комнатного воздуха, и подносит раскрытую ладонь к его рту. — Отдай мне всё, — произносит он. Его слова звучат с почти сверхъестественным убеждением и походят, скорее, на какое-то гипнотическое внушение, на колдовское заклинание, чем на бытовое требование. Формулировка настолько многозначительна и расплывчата, что Уилла снова с удвоенной силой ведёт. Я уже это сделал, разве ты не видишь? — хочет сказать он. И судя по тому, как нежно Ганнибал проводит пальцем по его щеке, как нежно он стирает слёзы с его щёк, судя по его едва различимому прерывистому восторженному вздоху, возможно, свою последнюю мысль Уилл высказал вслух. Слюна, слишком густая и тягучая, стекает с его онемевшего рта медленным, бесконечным потоком. Уиллу приходится приложить усилия, чтобы напрячь челюсти и сплюнуть её всю Ганнибалу в руку. После этого Ганнибал снова затягивает его в долгий томный поцелуй. Когда мгновением спустя эта рука двумя пальцами прижимается к его заднице и, обильно размазав слюну по её поверхности, без проволочек сразу на две фаланги проникает в тщательно вылизанное отверстие, Уилл только ахает и стонет, и неустойчиво качается на коленях ей навстречу. — Ты со мной, Уилл? — разорвав поцелуй, произносит Ганнибал прямо в его губы. И, о боже, да. Пальцы скользят внутрь и наружу, туда-обратно, мучительно, сладко и неторопливо, и ноги Уилла подгибаются даже в тех местах, где подгибаться нечему. Неуёмная тяга Ганнибала к разговорам даже в подобный момент — всего лишь очередная утомительная и гнусная выходка с его стороны. Уилл предпочёл бы, чтобы его рот (и рот Ганнибала тоже) был занят чем угодно другим, но только не разговорами. Стоило ожидать, что Ганнибал не разделит его взгляды. Что он нарочно продолжит задавать ему глупые, дурацкие, вопросы даже в то время, пока Уилл пребывает (с его членом в своём горле, с его пальцами в своей заднице) в этом бесконечно-тёмном жарком месте, где он не хочет ничего знать и ни о чём помнить, и не думать ни о чём, кроме как о его красивых изогнутых губах, скрывающих хищные острые зубы, его сильных твёрдых руках, способных на многое, и его большом пульсирующем члене. И всё это под аккомпанемент мрачного знающего голоса Ганнибала, который не убеждает и, совершенно точно не спрашивает, а вынуждает. Господи, Уилл так долго продолжал отказывать себе в нём, в то время как на самом деле он — это всё, в чём он так сильно нуждался. Чего он так сильно и давно хотел. Хотел его прощения и его доверия. Он так хотел показать ему, что достоин его чудовищной заботы, и внимания, и всего остального, что Ганнибал мог ему предложить, — несмотря на все беды, что обрушились на голову Ганнибала по той лишь причине, что Уилл случился с ним в его жизни. Если для этого Ганнибалу требуется испытать его пределы, испытать глубину его доверия, что ж… — Да… Он, наверное, в бреду — завёрнут в него как в плотный, душный и надёжный кокон — состоящий из чужого запаха, и чужого дыхания, и чужой власти. Он не хочет из него выбираться, он не хочет больше быть за его пределами после того, как он узнал, каково это — быть внутри. Ему слишком мучительно-хорошо здесь и сейчас. Он никогда не знал, что может быть так хорошо. Ганнибал выпускает его пряди из хватки, и Уиллу кажется, что Ганнибал сбрасывает его с обрыва. Осознание этой утраты почти заставляет его без сил обрушиться обратно ему на бедро, издав жалкий постыдный возглас. Это напоминает потерю якоря, потерю любой опоры и поддержки разом. Оставаясь неустойчиво балансировать на коленях, он словно больше не чувствует твёрдой почвы под ногами. Даже вторая рука Ганнибала, прямо сейчас самым непотребным образом ласкающая его задницу, совершенно не помогает ему справиться с этой потерей. Ганнибал несколько раз с пошлым звуком проводит кулаком по своему влажному члену, собирает всю слюну, что скопилась у его основания, и запускает липкие пальцы обратно в волосы Уилла. Он бороздит его пряди, отмечает его собой, и снова толкает вниз, понуждая принять себя в рот. И у Уилла не найдётся таких слов, чтобы выразить, какое облегчение он испытывает, когда рука Ганнибала возвращается на её место, готовая снова направить его. Он даже не способен оценить по достоинству, насколько вопиюще грязной была его выходка. Насколько вопиюще нездоровыми были его собственные мысли. Ганнибал присвоил его, он ведёт его; Уилл чувствует причастность и следует за ним. Ганнибал что-то шепчет ему — что-то не на английском языке. Уилл не понимает ни слова, и он может только задаваться вопросом, делает это Ганнибал, потому что хочет скрыть от Уилла смысл своих слов или потому, что он сам настолько затерян в ощущениях, что позабыл английскую речь. Глотка плотно заполнена членом, который теперь, — когда Уилл привык к её наполненности достаточно, — гораздо больше времени находится в ней, чем вне её. Пальцы Ганнибала продолжают усердно наполнять его задницу; Уилл понимает, что в какой-то момент их вдруг становится больше двух, и затем ещё больше, и они вталкиваются в него и продвигаются туго, Ганнибал вводит и извлекает их туда-обратно, и прокручивает. Сводя с ума, боль каждый раз обжигает, но она терпима, и Уилл приветствует её с благодарностью, держась за неё как за спасательный круг, чтобы не пойти ко дну и не распасться окончательно. Ганнибал больше не выпускает его волосы — он стягивает их в пальцах мёртвой хваткой, насаживает Уилла на себя, удерживает и отрывает его — снова и снова, и Уилл не собирается (да он и не в состоянии) больше сдерживать свои стоны, всхлипы и стенания. Ганнибал извлекает из него руку и, болезненно смяв в пальцах его ягодицу, оттягивает её в сторону. Он с жадностью, с вожделением, впивается ногтями в мягкую плоть и оставляет на ней глубокие лунки. Он с нарочитой благосклонностью ударяет ладонью по ней (заставляя Уилла простонать коротко и удивлённо) или по его пульсирующей дырке (заставляя его застонать протяжно — страдальчески, неудовлетворённо) и тихо урчит от удовольствия, взлелеянный его реакциями. Уилл, инстинктивно сжимаясь и ахая, каждый раз сбивается с ритма, борясь с неизменно подступающим кашлем, теряет кислород, давится, задыхается, пытается освободиться от него, от его руки, скинуть его с себя — и всё безуспешно. И иногда ему кажется, что Ганнибал делает всё возможное, чтобы Уилл никогда не смог привыкнуть, не смог справиться с его напором, — несмотря на его собственные попытки убедить Уилла в возможности и достижимости обратного. После этого Ганнибал всегда исправно возвращает пальцы обратно в тугое горячее нутро, и скользит так томно, что Уилл, по правде, в конце концов вообще перестаёт следить за действиями той руки, сосредотачивая осколки внимания на своём дыхании. Он только знает, что каждое грубое прикосновение Ганнибала к его заднице заставляет его чувствовать член Ганнибала ещё глубже в своей глотке. В голову приходит смутная, совсем неважная ассоциация с гвоздём, который с каждым ударом молота по нему всё сильнее входит в податливую плоть. Податливая плоть в данном случае — это он. Редкие и тихие звуки удовольствия, иногда доносящиеся со стороны Ганнибала, пробиваясь сквозь одурманенное болью и похотью сознание, заставляют все его внутренности петь от восторга: это он, — Уилл, — делает с ним это. Это он извлекает из Ганнибала эти тихие стоны, это из-за него дыхание Ганнибала срывается, из-за него он весь покрыт испариной и так возбуждён. Мог ли Уилл знать раньше, что это будет так прекрасно? Мог ли он знать, что быть источником удовольствия Ганнибала покажется ему самым прекрасным чувством на свете? Он чувствует себя переполненным, вскрытым, сырым. Но этого мало. Этого недостаточно. Он хочет больше. Он нуждается в большем. И ему нужно, чтобы Ганнибал получил от него своё. (Какая же ты похотливая, ненасытная тварь, Уилл Грэм!) Уилл издаёт сдавленный горловой рык, огрызаясь на голос в своей голове, призывая его заткнуться нахрен: если бы не его мораль, он мог бы получить всё это давным-давно! — Хочешь что-то сказать, Уилл? — реагирует Ганнибал на его рычание. Но Уилл молчит и только пытается тряхнуть головой, покорно отдаваясь тому, что он делает. До его слуха доносится новая щедрая порция похвалы, и ногти Ганнибала царапают кожу, снова дёргая за волосы. Затем голос Ганнибала с придыханием срывается. Следом за этим, похоже не в силах больше себя сдерживать, срывается сам Ганнибал, и плавными неспешными движениями бёдер начинает толкаться в его рот. Не ожидая активных толчков, Уилл давится снова. Обречённо, сквозь слёзы, он думает о том, что именно так это и происходит: стоит ему привыкнуть к текущему уровню насилия, и Ганнибал, не зная жалости, не принимая оправданий, толкает его ещё дальше. История всей его грёбаной жизни. Он пытается соскочить, но Ганнибал хватает его за волосы обеими руками и, прижимая к себе, принимается в него вколачиваться — быстро, с мелкой амплитудой. Это не длится долго: несколько секунд спустя, одна из его рук оказывается обёрнутой у Уилла вокруг горла, и ещё спустя секунду Ганнибал издаёт восторженный звук: пальцами, с внешней стороны, он может доподлинно прочувствовать, как в узком пространстве горла поршнем движется его член. Он в очередной раз надевает Уилла на себя до упора и сдавливает его шею рукой — совсем слегка — выказывая лишь намёк на намерение. Уилл чувствует его изнутри и снаружи, и это ошарашивает его. Его глаза закатываются в то же мгновение. Внимание Ганнибала, его зацикленность, его жадность, его желание брать, ощущаются всепоглощающими. Первый инстинкт — испуганно дёрнуться вверх, но Ганнибал продолжает крепко держать его за волосы одной рукой, и за горло — другой. «Успокойся, Уилл. Тише, — шепчет он. — Вот так. Только посмотри, как хорошо у тебя получается». И когда рывком он наконец-то оттаскивает его от себя, Уилл почти теряется в кашле и в том влиянии, которое Ганнибал на него оказывает. Он кашляет, и задыхается, и рвано и громко захлёбывается воздухом, сгорая. Раздражённое горло хочется разодрать изнутри; раздражённые лёгкие хочется вырезать и погрузить в лёд. Ганнибал не делает ничего, он словно отсутствует в этот момент рядом; он только смотрит на него, и его взгляд испепеляет. Когда кашель наконец сходит, Ганнибал берёт в ладони его лицо, притягивает Уилла к себе и целует: посасывает онемевшую верхнюю губу, обводит языком кромку зубов. Интимно, чувственно, горячно. И если бы только Уилл был способен ему вернуть любезность… Но он только обмякает в его руках. — Оставайся со мной, Уилл, — говорит Ганнибал между влажными выдохами в его рот. — Не смей уходить. Как бы я смог? — хочет спросить у него Уилл. — Как я могу оставить тебя? Вместо этого он только обессиленно кивает. Или ему кажется, что он только кивает. Ганнибал целует его в уголок рта, — трепетно, как целуют, чтобы утешить своего возлюбленного, и мгновением спустя он снова технично скользит пальцами по его языку — ему в глотку, испытывает его терпимость, насилует ими его горло. И Уилл выдерживает, выносит это почти стоически. Вытащив пальцы, Ганнибал небрежно обводит ими опухшие губы и вытирает их от слюны об его щёку. А потом он без предупреждения жёстко стискивает в руке его челюсти, заставляя открыть их шире, и плюёт в его рот. И хотя это всего лишь слюна, — которой они уже и так успели обменяться более чем достаточно, — почему-то этот плевок ощущаются гораздо грязнее и унизительнее всего прочего, что Ганнибал вытворял с ним до этого. Уилл потрясённо стонет, пытаясь выразить негодование, пытаясь одёрнуться прочь, но его разумная часть мозга и его тело, очевидно, настроены на разное, потому что в итоге он безропотно просто сглатывает предложенное. Ганнибал урчит довольно. — Вот так, дорогой, — с неуместной нежностью шепчет он. — Потому что ты примешь всё, что я тебе дам. Слова снова слышатся гипнотическим внушением; голос Ганнибала резонирует по нервам, и Уилл думает: «Да, да, да, только не отпускай меня». И едва он приходит в чувство, как Ганнибал привстаёт на коленях, возвышаясь над ним, словно зверь восставший от зимней спячки, и бесцеремонно, грубо дёргает его на себя, стягивая до боли его волосы, заставляя Уилла выгнуть спину, подставиться и открыться себе навстречу ещё больше. Он сплёвывает ему в рот снова, на этот раз позволяя слюне медленно тянуться из своего рта тонкой тягучей нитью, которая приземляется прямо в рот и на губы Уилла, попадает на его подбородок и задевает пальцы собственной руки Ганнибала. Уилл иррационально чувствует, как захлёбывается ею, задыхается, тонет в ней, в собственной податливости, в этом ощущении полного контроля над собой. Когда нить истончается достаточно, чтобы разорваться, и Уилл ведёт челюстью, пытаясь сглотнуть и облизнуть губы, Ганнибал целомудренно целует его, прекращая поцелуй и отстраняясь прежде, чем Уилл оказывается к этому готов. Ганнибал высвобождает его подбородок и, очарованно улыбаясь, ласково треплет Уилла по влажным волосам и лицу. Словно послушного пса, — хорошего мальчика, — который с успехом выполнил хозяйскую команду. Уилл расклеивается и продолжает распадаться на части, топчась где-то по самой грани своего плывущего, плавящегося рассудка. Он тянется и продолжает тянуться за Ганнибалом, и раздосадованно и едва ли осознанно стонет. Следом за этим Ганнибал со всей силой, наотмашь бьёт его ладонью по левой щеке. Уилл, ахая, вскрикивая от боли, почти падает от того, как при ударе его мотает в сторону. Ганнибал грубо ловит его за челюсть, за шею, и крепко его фиксирует, наскоро заново вплетаясь пальцами в волосы. От затрещины звенит в голове. Уилл не удивится, если завтра на месте этой пощёчины он обнаружит синяк, — если, конечно, он вообще доживёт до завтра такими темпами. (Он всё ещё может просто свернуть тебе шею в любой момент.) Лицо Ганнибала оказывается совсем близко: он нежно целует Уилла в только что ударенные скулу, щёку, веко, и этот поцелуй крошит Уилла на мелкие кусочки. Коротким мазком Ганнибал, будто запечатывая, зализывает языком его влажный дрожащий рот. — Пожалуйста, пожалуйста, — шепчет этот рот. Лицо Уилла полностью горит — от стыда или от пощёчин, или от горячих слёз, или от такого пристального внимания, — он не знает. У него болит глотка, поджимаются яйца, от напряжения ноет член и руки за спиной, его задница, — там, где ранее она была увлажнена слюной и наполнена пальцами, сейчас неприятно стынет и зияет на прохладном воздухе комнаты с ощущением глубокой пустоты внутри, и саднит. Что и когда успело случиться с его чувством самосохранения? Ещё совсем недавно оно у него точно было, — куда оно делось? Его пульс, кажется, идёт на новый рекорд. — Пожалуйста. — Дыши, Уилл, — слышит он сквозь гул в ушах, понимая, что у него в самом деле, похоже, остановилось дыхание. — …ста Он пытается. — Пожалуйста, Ганнибал. Он не знает, сколько раз он это повторяет — в какой-то момент его голос просто пропадает. Он заставляет воздух протолкнуться в лёгкие — с болью, со стоном, с треском костей. У него не выходит. У него паническая атака? У него паническая атака. Он задыхается. Этого он хотел? — Дыши, Уилл, — повторяет Ганнибал, и на фоне непрекращающегося гула Уилл различает, как тот снова делает правильные вдохи и выдохи для него, держа его, держа свою руку поверх его сердца, чтобы Уилл смог выровнять своё дыхание. Не то чтобы от этого был какой-то толк. Ганнибал утешающе проводит рукой по его волосам и шее, цепляет загривок, пальцами пробегается по месту укуса. Когда их дыхание синхронизируется, Ганнибал начинает шептать что-то ему на ухо, возможно — что-то успокаивающее, но Уилл не понимает ни слова: это снова не английский язык, так какого чёрта он продолжает это делать? Возможно, он просто перечисляет ему ингредиенты какого-то французского соуса? Возможно, это просто рецепт, который он для него приберёг? Беделия рассказывала, он высылал ей рецепты по праздникам. Почему бы и нет?! — Я должен прекратить? — его голос звучит так нежно, словно преисполнен озабоченностью. Кожа Уилла покрывается мурашками от ощущения липкого ужаса, который овладевает им. Он знает, что эта озабоченность наигранна, что на самом деле Ганнибал делает то, что должен делать. Здесь и сейчас. Таково его понимание только лучшего. Его глаза в полосках лунного света отблёскивают золотом и источают тьму. Голод. Желание. Жажду насилия. Гнев. «Нет, не смей меня теперь останавливать», — читает Уилл ясно во взгляде его чернеющих глаз. Он видит зловещие изгибы его губ, его острые скулы, видит его чёрные зрачки. Он видит чудовище в человеческом костюме, скрытое за ними. Он почти готов увидеть раздвоенный змеиный язык и ветвистые рога на его голове. Он обожает его. Он заполошно трясёт головой. — …Нет. Он слышит, как тяжело Ганнибал втягивает воздух носом. — Нет, нет. — Почему же я не должен прекращать, дорогой? Ты выглядишь измотанным. — Нет. Нет, Ганнибал, — шепчет Уилл с отчаянием. — Нет. Ганнибал касается его волос, ударенной щеки, влажного рта. — Не притворяйся, будто тебя заботит, как я выгляжу. Не делай этого, — вдруг злится Уилл, обуреваемый секундной вспышкой злобы. — Назови мне причину, Уилл. — Ганнибал вытирает слёзы с его лица, но Уилл не думает, что в этом есть смысл: постоянно приходят новые; он весь состоит теперь только из слёз и трепета. Причину? Какая у него может быть причина, кроме той, что он должен позволить Ганнибалу отвести на себе душу? Ганнибалу нужно это. Нужно. Уилл задолжал ему одну жизнь на том утёсе, и он не намерен больше продлять свою агонию в ожидании момента, когда Ганнибал затребует вернуть долг обратно. Без этого Уилл сам никогда не сможет себя простить: Ганнибал должен наказать его. — Потому что… Потому что я хочу, чтобы ты… — Чтобы я что, дорогой? Но Уилл не может сформулировать ясно мысль. Он и сам не уверен, что знает. Чтобы ты показал мне свою боль и свою ярость, своё разочарование и свою одержимость. Чтобы ты выплеснул их. Чтобы ты освободил меня. Ганнибал, ожидая от него ответа, требовательно щёлкает языком и ещё сильнее стягивает его волосы в кулаке. Его руки причиняют боль, и Уилл задушенно ахает, пытаясь сдержать в себе этот звук безуспешно. — Разобрался со мной. Ты должен разобраться со мной. Пожалуйста. Ганнибал каменеет, молчит (и Уилл слышит, как вращаются шестерёнки в его голове). — Пожалуйста. …и затем он просто обводит пальцами его губы и раскрывает перед ними ладонь. Уилл сплёвывает послушно. Продолжая стягивать его волосы, Ганнибал насаживает его на себя до упора и пальцами левой руки наконец-то снова возвращается к оставленной заднице. Он погружается в него с обеих сторон, и находя приемлемый для себя ритм, врывается в его горло, будто с намерением его уничтожить. Уилл не уверен, что выдержит подобный темп. От нездоровых давящихся звуков и болезненных стонов у него закладывает уши, и он с ужасом понимает, что эти звуки издаёт он сам. Он чувствует, что, если это сейчас же не прекратится, его скорее всего стошнит. Правда. Он дрейфует мыслями, что Ганнибал не желал бы ему подобного, что Ганнибал лучшего о нём мнения, что он ожидает от Уилла большего. Уилл не хочет его снова разочаровывать. Словно читая его мысли, Ганнибал отрывает Уилла от себя ровно для того, чтобы тот мог сделать несколько вдохов и сглотнуть позывы, а потом толкает его вниз, и это повторяется, и повторяется, и повторяется. Будто Ганнибал точно знает (потому что, конечно, он точно знает), когда именно ему нужно остановиться и отпустить; когда именно Уиллу нужна передышка. Уилл приходит в себя с рукой Ганнибала, держащей его под подбородком, где так открыта и беззащитна шея. — Ты чувствуешь эту боль, Уилл? Сквозь пелену возбуждения и унижения, и агонию, вызванную систематическим недостатком кислорода, Уилл совсем теряет способность разобрать интонации в его голосе. Он даже не знает, о чём именно Ганнибал его спрашивает. Его сердце, его лёгкие рвутся на части (и полыхают в огне буквально). А его чувства? Ха. Это — то, что Ганнибал чувствовал? Когда Уилл распахнул перед Ганнибалом мрак своей истерзанной сомнениями души, а Ганнибал перед ним — своё кровоточащее сердце. Когда после долгожданного воссоединения и обретения ими себя и друг друга, Уилл столкнул их обоих в ледяную воду, прямиком в руки смерти. — Хочешь, чтобы мне было больно? — горло ощущается таким рыхлым, а губы такими бестелесными, что Уилл не знает, как он вообще в состоянии до сих пор разговаривать. Его сорванный шёпот звучит на грани слышимости — на большее он сейчас не способен; его челюсти еле работают, и он проглатывает половину согласных. И тем не менее он не может не насладиться тем, сколько вызова, едкости ему удаётся вложить в свои слова, потому что Ганнибал делает это снова — снова болтает. — Засунь в меня нож. — Мой вопрос, Уилл. Пошёл ты на хер, Ганнибал, — вертится на кончике языка. Уилл всхлипывает. Потому что, господи, это больно. Так чертовски больно в каждой клеточке тела. И не только тела. Особенно не тела. Ганнибал гладит его по горящей, ноющей щеке. Уилл хочет раствориться в этом прикосновении. Ожог на этом месте чувствуется таким справедливым, праведным, честным. Ганнибал обводит пальцем его скулу, нижнюю губу, плавно соскальзывая на внутреннюю сторону рта, снова собирает слюну на пальцы. Затем он до упора ввинчивает их в его задницу — грубо, мокро и, вероятно, чрезвычайно небрежно, заставляя подавиться стоном, когда измученные стенки расступаются под натиском, но это… — Это… Правильно, — выдыхает наконец Уилл. — Боже мой, Ганнибал, это так правильно. — Думаешь, ты заслужил это? Что? Что он имеет в виду? Уилл понятия не имеет, что это, — изощрённая ласка или горько-сладкое наказание. Он трясёт головой, не в силах увязать мысли воедино. Потому что, чем бы это ни было: конечно, ответ «нет». И он знает, что Ганнибалу нужны его слова. И он почти ожидает, что Ганнибал снова вздёрнет его сейчас — за волосы или за горло, или снова укусит его, требуя внимания и ответов. Или ударит его по лицу снова. Но вместо ответа сейчас он может только умолять на одной ноте: — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… — хрипит он, пока его голос не иссякает. Спустя секунды долгой звенящей тишины, которую разбивает только их общее тяжёлое дыхание, Ганнибал опускает его ртом на свой член. Анус Уилла трепещет и сжимается вокруг его пальцев так плотно, словно изрядно проголодавшись пытается их поглотить, — Уилл даже не знает, сколько их там к этому времени, — подручной смазки, которой Ганнибал до этого сдобрил его задницу, категорически не хватило бы для того, чтобы без последствий пропихнуть внутрь него широкую ладонь целиком, но он ни в чём не может быть уверен, доподлинно зная, насколько Ганнибал последователен, методичен и дотошен в достижении любой своей цели. Он насаживает его на себя горлом и толкается так глубоко, что полностью перекрывает ему приток воздуха: губы Уилла смыкаются вокруг основания члена, нос вонзается в лобок; он не может дышать. Ганнибал вжимает его лицом в свою кожу, не позволяя одёрнуться, и замирает. Уилл стойко выносит это положение долгие секунды, но затем вздрагивает, давится, мычит и жалобно постанывает, лишь отстранённо различая, как другая рука Ганнибала продолжает играться с его задницей, своими пальцами разжигая тепло в его простате. Вскоре под этим принуждением тело Уилла начинает бессознательно извиваться, — пытаясь высвободиться из-под сминающих, сдавливающих его рук, пытаясь оттолкнуть Ганнибала прочь собственными руками, — забывая о том, что они надёжно связаны за его спиной. Ганнибал велел остановить его, если это потребуется, а сам связал его по рукам, обездвижил и заткнул ему рот. Выбор без выбора. Никакой возможности для сигнала кроме собственного отчаяния. Ни единого шанса. Уилл сходит с ума. Секунды тикают. Низ живота, грудь, мозг горят огнём. Ганнибал не выпускает его и, кажется, изменяя положение, склоняясь над ним, целенаправленно начинает давить на его затылок ещё сильнее, стискивая в кулаке его волосы, изламывая его в спине, заставляя его скулить. — Я держу тебя, — говорит он. — Всё в порядке, Уилл. — И Уилл задаётся вопросом, насколько часто доводилось Ганнибалу нашёптывать ему эти слова раньше и при каких обстоятельствах это происходило, если даже в том сонном коматозном бреду в подвале он смог доподлинно воссоздать каждый мягкий звук его голоса и каждый его вдох и выдох. Насколько сильно эти слова впитались в его подкорку, если даже сейчас он способен различить их и поверить им. — Я держу тебя. Его ум уплывает. Он будто со стороны видит ровное безучастное лицо Ганнибала в этот момент, техничные движения его бесстрастных рук, красивый изгиб поджатых от усердия губ, угол его суровой челюсти, его потемневшие глаза. Ни одного лишнего действия, ни одной лишней эмоции. Отточено и чётко. Ганнибал разбирает его на части — с той же хирургической точностью, с которой он расчленяет людей, ломает их кости, раскрывает их грудные клетки. С той же хирургической точностью, с которой он рассёк Уилла и выпотрошил его на полу своей кухни, заливая и забрызгивая кровью всё вокруг. Красивыми сильными и твёрдыми руками опытного хирурга. Руками убийцы. Вот за чьими руками стоило охотиться Брендану Кэмпу. Ха-ха. Доктор Лектер сожрал бы его на завтрак. Постойте-ка, но ведь практически это они и сделали. Вместе. Уилл выследил и разобрался с добычей, доктор Лектер — извлёк и приготовил мясо. Уилл ел рагу из сердца Брендана Стивена Кэмпа, с красной фасолью, черносливом и рисом, томлёное в белом вине, и наслаждался каждым. чёртовым. кусочком. Он так взбудоражен, и возбуждён, и изломан, и вымучен, и изъеден самим собой и изодран Ганнибалом в клочья; и после всего этого его член всё ещё пульсирует так сильно между его ног, — но что бы Ганнибал до сих пор ни вытворял с ним, сколько бы сладких импульсов он ни посылал по его телу, с каким бы смирением ни принимал Уилл его истязания, и как бы он ни изнывал в отсутствии большего, — этого катастрофически не хватает для того, чтобы Уилл почувствовал себя освобождённым. — Ннгх! — Он так думает, пока его не накрывает острой болью. И на какой-то короткий момент помешательства ему кажется, что у него открылся шов на животе. Но это Ганнибал. Это Ганнибал, и он раскрыл его на всю ладонь, и теперь Уилл совершенно отчётливо ощущает каждый его палец, оглаживающий его стенки изнутри, каждую шероховатость его ладони, ощущает каждое томное, тянущее, убивающее его, движение. Ощущает, как большой палец Ганнибала скользит вдоль ободка ануса, как греховно и умоляюще он щекочет болезненно-растянутый вход снаружи, словно выпрашивая разрешения тоже проникнуть внутрь. Боже, Ганнибал мог бы трахнуть его кулаком, и Уилл позволил ему бы это, невзирая на последствия. Ох, Уилл завыл бы, если бы мог. Но он только стонет и мычит в агонии сквозь слёзы и заполненный рот, когда волны наслаждения, пронизывающие всё тело и концентрирующиеся внизу живота, наконец-то набирают критическую массу. — Вот так. Вот так, дорогой. Отпусти себя. Давай. Мёртвой хваткой напоследок вцепившись в его волосы, Ганнибал болезненно сдёргивает Уилла с себя, долгожданный кислород врывается тому в лёгкие, и в плену чужих рук Уилл изливается наконец-то — мощно и сокрушительно. Доящие его простату пальцы, не прекращая движения ни на секунду, заставляют его кончить без единого прикосновения к себе, и их стараниями Уилл, должно быть, пачкает и заливает спермой каждый участок простыни под собой. Оргазм сносит его как цунами. Удовольствие опустошает его. Боль от вымученной разрядки пронзает словно кинжал. Он воет, задыхаясь в надсадных, насильственных стонах; он кончает, и кончает, и он понятия не имеет, сможет ли он остановиться, пока его тело продолжает скручиваться и выгибаться в конвульсиях от экстаза. И он не успевает прийти в себя, когда обе руки снова неумолимо сжимаются на его горле. Его лёгкие в ужасе — он сам в ужасе. Его дыхание тает. Тело сдаётся под натиском грубой, не щадящей его силы, и он не знает, сможет ли он пережить это. Позволит ли Ганнибал ему. Темнота перед его глазами сгущается; сознание дрейфует и ускользает от него, ведь он смиренно прекратил любые попытки цепляться за него. Он почти уверен, что всё наконец-то закончится сейчас, — как он и хотел: в этих руках; благодаря этим рукам. О большем он не мог и мечтать. Затем давление пропадает. Ганнибал приподнимает Уилла за плечи; он держит его, позволяя откашляться и наглотаться столько кислорода, сколько потребуется, пока сам Уилл лбом бессильно просто наваливается на его плечо. — Уилл, — зовёт Ганнибал его шёпотом, баюкая в ладонях влажное лицо, заставляя Уилла посмотреть себе в глаза; ожидая, пока в его взгляде снова появится осознанность. Время продолжает идти, и Ганнибал разминает его плечи, его предплечья, его запястья и кисти, порхая по ним своими волшебными врачующими руками вверх и вниз. Уилл чувствует каждое его действие, но это словно больше не его руки, — и это правда, потому что он больше не властен над ними, нет, он весь принадлежит Ганнибалу теперь. — О, Уилл. Имеешь ли ты хоть малейшее представление о том, что ты делаешь со мной? Ответа ожидаемо не следует, поэтому Ганнибал собирает его слёзы и глубоко, крепко его целует, вылизывая его рот, слизывая собственный вкус с языка Уилла. Часть Уилла предполагает, что он не выживет, схлопнется в одну точку, если Ганнибал решит ударить его по лицу ещё хоть раз. О, он заметил закономерность. Но, может быть, это именно то, что ему сейчас нужно? Комната кружится вокруг него. Он проваливается вглубь себя, затихая и почти прекращая дышать, словно впадает в анабиоз; продолжая блуждать мыслями вокруг идеи о новых, безжалостных ударах по лицу. Может быть, если они будут достаточной силы, этого хватит для того, чтобы его мозги наконец встали на место? Может быть, Ганнибал просто вырубит его (и он больше никогда не очнётся)? Уилл думает об этом, пока до его слуха не доносится хриплый тихий и злой рык Ганнибала: — Я мог убить тебя сейчас. — Ты можешь, — выдыхает Уилл. Это разрешение или простая констатация факта. Он не знает. Возможно, оба. Он не возражает в любом случае. Он утыкается носом в изгиб его шеи, открытым ртом припадая к его солёной влажной коже — то ли в попытке поцеловать, то ли попытаться прикусить (он точно оцарапывает её зубами). То ли он просто не может сомкнуть свой рот, потому что челюсти больше не слушаются его. — Ты можешь, — повторяет. — Только ты. Тебе стоит. Он чувствует себя немощным, измотанным. — Полагаю, это значит, что нам следует продолжить, — произносит Ганнибал наконец, и его рука аккуратно, с нежностью, снова вплетается во влажные, спутавшиеся волосы на чужой макушке. Он молчаливо заставляет его снова посмотреть себе в глаза. Уилл не видит его, — всё расплывается, — однако он чувствует его горячее дыхание своей кожей — так близко, но чужие губы в очередной раз остаются недостижимыми в миллиметрах от его рта. — Мой бедный, дорогой Уилл, — говорит Ганнибал снисходительно, с улыбкой, — Уилл слышит, как она прокрадывается в его тёмный ласковый интимный шёпот. — В самом деле так сильно страдаешь и мучаешься совестью из-за меня. Всего этого можно было избежать, ты знаешь? Ганнибал переводит дыхание и ведёт носом вдоль кожи его лица; и несмотря на то, что Уилл призывно распахивает рот, поцелуя так и не происходит. Вместо этого Ганнибал, скользя по касательной, останавливается губами на его щеке. А Уилл? — он всё это время продолжает ждать, когда Ганнибал закончит с прелюдиями и снова вмажет ему по лицу. — Если бы я только не был настолько упрям, — сбивчиво произносит он будто заученную мантру. Ганнибал молчаливо смеряет его взглядом, а затем, перехватив его за шею, опрокидывает навзничь на матрас. Голова всё ещё кружится, тело остаётся словно парализованным, и Уилл стонет, почти вскрикивая, когда связанные за спиной руки отзываются острой болью в каждой своей мышце. Ганнибал небрежно укладывает его тем образом, который позволит ему получить лучший угол и по-хозяйски похлопывает его по щеке, призывая открыть рот. Он входит в его горло разом на всю длину, выуживая из Уилла болезненный, тягостный звук. Он делает несколько плавных толчков на пробу (просто чтобы убедиться в комфортности для себя), и Уиллу кажется, что под новым углом Ганнибалу удаётся проникнуть в него так глубоко, как не выходило раньше. Ганнибал почти сразу набирает жёсткий, лишённый всякого милосердия, темп; его мошонка щекочет ноздри, мешает дышать. Упираясь руками в грудную клетку Уилла, он трахает его в глотку так основательно и сочно, что кажется, он целенаправленно пытается выбить из его лёгких оставшееся дыхание и раздробить в крошево его трахею. Он выскальзывает, позволяя Уиллу свободно втянуть в лёгкие глоток воздуха и сглотнуть спазм, а потом погружается внутрь снова и продолжает терзать его горло с новой силой. Он кладёт на его шею руку и, продолжая трахать его, начинает постепенно усиливать свою хватку. Он чувствует, как его член раздвигает стенки горла изнутри; чувствует снаружи гуляющую от него выпуклость. Ганнибал сжимает руку крепче, рыча от удовольствия, и Уилл медленно умирает. Когда Ганнибал наконец отпускает и выходит из него, Уилл глотает кислород с такими страшными жадными звуками, словно он не дышал вечность. Его грудь поднимается и опускается в неровном ритме, живот содрогается в спазмах. Слёзы катятся по щекам без остановки, и он ничего не может с ними поделать. — Шш, Уилл. — Ганнибал склоняется к его лицу. Он гладит его по щеке и проводит ладонью по горлу; снова зарывается рукой в его волосы — почти нежно, чуть оттягивая их вниз, и Уилл жалобно, рыхло стонет. — Тихо. Кажется, что Ганнибал сейчас поцелует его, снова вылижет его губы, — Уилл чувствует его дыхание так близко, его губы ищуще шевелятся навстречу. Но этого снова не происходит. И это не должно ощущаться потерей, но именно ей оно и ощущается. Уилл думает о том, что снёс бы от него ещё один удар по лицу, лишь бы только Ганнибал ещё раз смял его губы поцелуем. Вместо этого Ганнибал только молча заставляет его открыть рот. Зажимая подбородок, чувствительно обводит его губы и зубы пальцами, и снова наполняет его рот своим членом. Он трахает его, и это длится и длится до тех пор, пока наконец не прекращается: Ганнибал вонзается в его горло до упора, жёстко вжимая его собой в матрас, и замирает, сжимая руку на его шее — сильно, беспощадно, перекрывая ток крови в мозг, лишая любой возможности сделать новый вдох. Не жалея его вообще. Уилл сжимает руки в кулаки и подбирается, изнывая от необходимости получить свободу и кислород. И в какой-то момент Ганнибал склоняется над ним ещё ниже и, проследив свободной рукой влажную потную кожу по его груди, животу, оцарапав короткими ногтями шрам-улыбку, он зарывается пальцами в его влажные паховые волосы, а потом обнимает и оглаживает ими его опавший, обессиленный член. От этой лёгкой, но внезапной сверхстимуляции Уилла почти подбрасывает на кровати. — Лежи смирно, Уилл. И чёрта с два. Рука Ганнибала никуда не исчезает, и тело Уилла изламывается почти мгновенно. Он задушенно стонет, хнычет, страдальчески скулит, и его горло издаёт эти непристойные давящиеся звуки вокруг Ганнибала. Уилл извивается под ним, пытается отстраниться, вырваться, его ноги бьются и стучат о матрас. И в обычные дни в нём достаточно силы, но он измучен и истощён сейчас, — физически, и психически, и как угодно ещё, — и Ганнибал, пользуясь его бедственным положением, только сильнее в предупреждении сдавливает его шею. Когда всё его нутро оказывается прошито болезненной пульсацией собственного, беснующегося сердца; когда давление внутри головы нарастает и кажется, что хуже быть уже не может; когда воздух в лёгких оказывается на исходе, оставляя его прощаться с жизнью, а давление чужого органа на корень языка становится нестерпимым, — Уилл чувствует, как рука Ганнибала на его члене приходит в движение — медленно, томяще сжимается под головкой, а затем скользит — вверх и вниз, вверх и вниз. Скольжение идеально — Ганнибал, вероятно, перед этим сплюнул в собственную ладонь, и теперь втирает в член Уилла свою слюну — гладко, плавно, влажно. Он обволакивает его ладонью, прокручивает запястьем, щекочет уздечку и щель уретры большим пальцем, — делает всё, чтобы заставить Уилла корчиться в муках. Уилл хочет выть раненым животным, но вместо этого он может только дёргаться и задыхаться под ним в отчаянии. Этот звук такой сладкий, и куда более честный, чем всё то остальное, что когда-либо вырывалось из его неприветливого, язвительного рта. И определённо, этот звук — самое прекрасное, что Ганнибал когда-либо от него слышал. Пытаясь спастись от удушья, от мучительной избыточной стимуляции, тело Уилла, очевидно, отдельно от его мозга, изо всех сил продолжает сопротивляться своему насильственному удержанию. Бёдра заходятся в дикой пляске, и ноги сжимаются ножницами, словно это может его спасти. И когда всё это, по-видимому, окончательно надоедает Ганнибалу, он опускается на него сверху всем своим весом и болезненно вонзается зубами в его шрам на животе. На краткий миг истинной паники Уилла посещает мысль сомкнуть зубы тоже и поглядеть, к чему это их приведёт (и самая тёмная часть его сознания подозревает, что именно этого Ганнибал, этот злопамятный мелочный ублюдок, от него и ждёт, что именно на это он его и подбивает: так просто, в качестве лишь ещё одного особенно кровавого эксперимента). Уилл не доставит им такого удовольствия. Жидкое пламя окружает его; он не чувствует боли, несмотря на то, что в его теле болит каждая мышца, несмотря на рассредоточение боли по самым разным точкам его тела, потому что он весь теперь — одна большая пульсирующая боль, один сплошной оголённый нерв. Он промок весь насквозь — от пота, от слюны, от слёз, от предэякулята Ганнибала, от собственной спермы, разлитой по матрасу и ощущаемой спиной. Ганнибал накрывает его собой; его руки — душат, ласкают в жестокой пытке, и сам он — остаётся нечеловечески непреклонен и неумолим. И кто бы мог подумать, что из всех возможных вариантов смерти он решит расквитаться с Уиллом вот так? (Какой позор, Уилл Грэм). Ганнибал, может быть, даже продолжает что-то говорить, но этот назойливый звук слышится таким далёким, таким неопределённым. Уилл не уверен, что это не предсмертная галлюцинация его умирающего мозга. Он устал бороться за выживание. Безжалостные в своей ласке руки Ганнибала продолжают уничтожать его. Уилл ощущает своё тело, словно оно ему больше не принадлежит. Это невыносимо и чудовищно. Это мучительно и нездорово. Это длится вечность и никогда не заканчивается. Он умрёт так. Ганнибал убьёт его. *** Мимо проносятся секунды. Или минуты. Или, может быть, вечность. Он не уверен, что знает, когда всё прекращается. Он понятия не имеет, сколько времени это длится. Он, должно быть, отключился, — и если не от реальности, то от собственного самоосознания. Он помнит мрак перед глазами и помнит, как силы стали его покидать, прежде чем ворвавшийся в грудь воздух ошеломительно обжёг его лёгкие снова, вернув его в этот мир. И это ощущалось, как… Как выныривание из-под толщи холодной воды: лёгкие, словно пронзённые тысячей иголок, полыхали от недостатка кислорода, желудок сжимался в давящем спазме, словно его вот-вот вывернет наизнанку; его тело заходилось в таком сильном ознобе от напряжения, что он боялся раскрошить собственные зубы. Но он всё ещё жив. Он всё ещё жив, и на одно короткое мгновение его мозг становится совершенно пуст и стерилен, и свободен от любых сомнений, страхов и навязчивых идей. Здесь есть только он и только Ганнибал, склонившийся над ним в душном тёплом коконе, его густой запах, его тяжёлое дыхание напротив дыхания Уилла, его руки на коже Уилла — ласковые, крепкие, уверенные — везде, и больше ничего. Только Ганнибал повсюду, и он крепко держит его.