His Empire of Dirt

Он вел дневники чтобы мысли выливались из г-о-р-е-ч-и разума но прошло тридцать лет ТРИДЦАТЬ Т Р И Д Ц А Т Ь л е т и он не может вспомнить что происходит ему страшно ему так страшно только никому не говорите, ха! он в ужасе он не может выбраться отсюда поверьте, он устал боже, как он устал он даже начал молиться разве это не жалко когда-то он был богом, а сейчас, он молится вещам, которых Н Е С У Щ Е С Т В У Е Т, лишь бы сбросить эти оковы он забывает но он вспоминает несколько вещей имена: генри клара элизабет эван

НО СРЕДИ НИХ ВСЕХ, С ГОРЯЩЕЙ НЕНАВИСТЬЮ В ЕГО РАЗУМЕ ВОЗНИКАЕТ ОДНО ИМЯ:

МАЙКЛ.

но он никак не может вспомнить /почему/ люди открывают его двери и он свободен свобода? это то, что ищут люди всю жизнь? он стоит в холодных коридорах и смотрит на мигающие камеры и тогда ОН НАХОДИТ ЕГО он хочет сказать «т ы м а й к л?» но из его горла выходит только скрежет металла и тут он слышит смех ребенка ЭВАН? он не помнит почему идет на голос но это может быть эван и ему кажется он скучает по эвану и он ищет целую неделю он ищет эвана И ОН ПЫТАЕТСЯ УБИТЬ МОНСТРА В ЗДАНИИ и тогда он горит заживо и блять, блять, блять, он всё вспоминает — О, Майкл, — говорит Уильям Афтон, но его не слышно сквозь скрежет металла и рев огня. — Я убью тебя, — и, как всегда случается с людьми на пороге смерти, вся его жизнь проносится перед глазами…

***

Есть в жизни каждого сознательного человека момент, когда в разуме происходит вспышка, дающая начало существованию, которая обрекает его стать обитателем этого ужасного, жестокого мира. Момент, сравнимый с выныриванием из самой глубокой океанской впадины, чтобы сделать один отчаянный глоток воздуха и, задрав голову, глядеть в серое, хмурое небо. Когда на сознание обрушивается реальность, как звезда за секунду до становления сверхновой — ослепительная, разрушительная, ограниченная. Когда ребенок открывает глаза, не по собственной воле, а по велению безжалостной реальности, чтобы стать «жизнью». Когда Уильям Афтон впервые открыл глаза, он не плакал. Доктора сразу же решили, что он родился мертвым. Когда сознание Уильяма Афтона по-настоящему раскрылось, за его спиной был бункер, над головой — темное небо, а перед ним то, что маленький ребенок не смог бы описать словами, но абстрактная идея этого навсегда закрепилась в его сознании, в его сердце, в его костях, в самой его ДНК и его проклятой душе: Смерть. Позже, когда его словарный запас стал шире (а он был в метрах под землей, и бомбы со свистом обрушивались на город на поверхности), он узнал слово для описания той вещи, которую он увидел: труп. И весь его язык строился на том, чтобы суметь объяснить это:       • Изувеченный. Тело было настолько обезображено, что нельзя было точно сказать, куда пришёлся удар, какого пола или возраста был человек. Единственное, что вообще подсказывало, что нечто вообще когда-то было человеком, это смерть тела.       • Кровавый. Алые брызги расплескались по бледной коже, как будто какой-то обезумевший художник долго водил кистью по полотну.       • МЕРТВЫЙ МЕРТВЫЙ МЕРТВЫЙ МЕРТВЫЙ МЕРТВЫЙ МЕРТВЫЙ МЕРТВЫЙ МЕРТВЫЙ МЕРТВЫЙ МЕРТВЫЙ МЕРТВЫЙ             • Всё умирает?             • Я ТОЖЕ УМРУ?             • Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ             • Я ТОЛЬКО СТАЛ ЖИЗНЬЮ Через несколько дней кто-то забрал тело, и, конечно, жизнь продолжилась. Математика и чтение давались ему гораздо быстрее его сверстников. Особенно удивительно это было для мальчика, который вырос, читая книги в тусклом свете ламп убежища, пока пыль и грязь сыпались на голову, а истребители ревели в воздухе. И в убежище он завел своих первых друзей. Маленькие деревянные механизмы, которым он шептал свои секреты. («Мне кажется, я не нормальный», «Я не чувствую себя человеком», «Кажется, мама ненавидит меня», «Кажется, я ненавижу маму», «Кажется, я всё ненавижу».) И он нашел (в груде мусора, в сточной канаве, настолько до омерзения прекрасный, что он посчитал это победой, он выиграл его) маленького кролика, его любимое создание. Его кролик. Его Бонни. (Он забудет это потом, но мама будет называть его своим маленьким кроликом, Банни («Бонни?», —скажет он, и она покачает головой, нет-нет — «Банни»), крошечное создание, что ищет свет и безопасность в земле.) Он не знал своего отца. Он и не нуждался в нем. Мама говорила, он далеко-далеко, сражается с плохими людьми (но она дрожала, когда говорила о нем, и Уильям задавался вопросом, отец тоже «плохой человек»? Если бомбы заберут его, мама перестанет дрожать?), чтобы бомбы навсегда ушли, и они могли выйти из убежища. Само убежище его мало волновало — в темноте он находил утешение, своим мрачным, извращенным способом. Но бомбы пугали, эти громоподобные хлопки, потому что они без сомнения приносили с собой трупы, смерть. После письма, которое пришло маме от отца издалека, свет в её глазах погас. Уильям это заметил, он всегда всё замечал, но он не шел к матери за утешением. Он и не знал, как это делать, если честно. Он понимал, что должен любить маму, потому что она была его мамой, но он никогда не знал тепла, что приходит от бытия чьим-то сыном. Вместо этого была пустота, и однажды он вообще забыл, что когда-то был Банни («Бонни?», «Нет, ты идиот… Я устала, Уильям, просто помолчи…»), что мама когда-то была безопасной, и что это чертово письмо, без прикрас, всё разрушило. Он читал книгу (книгу слишком сложную для его лет, но ему она давалась легко), когда над головой вспыхнул гром. Мама даже не вздрогнула, когда, похоже, взорвалась труба, и в убежище хлынула вода. — Мама? — позвал Уильям, дергая её за платье. — Мама… — Тише, Банни, — сказала она и положила руки ему на плечи, спокойно, твердо. Он извивался, когда вода поднялась до его лодыжек и стала подниматься всё быстрее и быстрее. Дыхание сперло. — Прости, я буду хорошим… — Тише, тише, тише, — ему показалось, мама плачет, но он не знал наверняка, потому что вокруг была вода. Тяжелая мокрая одежда липла к их коже, он не мог вывернуться из рук матери, как бы ни старался. Вода поднялась к его шее, он был таким маленьким, ему было всего три года, и он не мог понять, что женщина, которая должна была любить его, топила его. Он ещё не знал такого слова как «тонуть», но оно вызывало то же самое чувство, что было с ним всегда: страх. Уильям Афтон боялся, пока его мать держала его под водой. Он плевался, вода заволакивала глаза, наполняла легкие, он был таким юным, он ещё даже не стал жизнью, не так ли? Он ещё не жил, у него ещё не было причины жить. На мимолетный момент, у ребенка появилась чрезвычайно взрослая и отталкивающая мысль (но он же должен быть отталкивающим, верно?), что все в мире должны бояться так же, как я, бояться больше меня, я хочу быть страшнее воды МАМА ПОЧЕМУ ТЫ ТОПИШЬ МЕНЯ? И двери убежища распахнулись. И кто-то вытащил маму наружу. И тогда Уильям Афтон вдохнул, выплыв на поверхность. Он не умел плавать. Он умел только цепляться и биться, и сражаться за жизнь, и он будет это делать до самого конца своего убогого существования. И Уильям Афтон дышал. И этот маленький мальчик, который не умел плавать, который ещё не жил, взглянул на свою мать, и слова, которых он ещё не знал — хрупкая, больная, жалкая — очень подходили ей, и в эту секунду ему хотелось, чтобы ещё одна бомба свалилась с воздуха прямо на неё, и он смог искать безопасности снова. После долгих лет, проведенных в убежище, они вернулись домой. Почти смешно, как обыденно это было. Однажды, миру пришел конец. Однажды, все плохие и большие люди были убиты, а хорошие, которые на самом деле тоже были плохими, победили, а миллионы были мертвы, и миллионы были ранены. Он ненавидел быть статистикой (это было громкое слово, которое он только узнал из словаря, статистика), потому что он был особенным, разве нет? Сколько людей пережили то, через что прошел он? Почему мисс Мэри из дома напротив потеряла брата на войне? Возможно, потому что он был слабым. Почему их сосед Реджинальд потерял сына во время Блица? Возможно, потому что мальчишка был жалким. Уильяму было восемь лет, и он был особенным, разве не так? Разве не так? Не могло быть иначе. А если нет, тогда зачем он вообще родился? Домой вернулся мужчина. Незнакомец. Мама легонько поцеловала его в щеку, и он указал тростью на Уильяма. Мужчина, очевидно, ждал от него объятий, но Уильям ничего не сделал. «Уильям, — кротко сказала мама, выдавливая из себя улыбку. — Ты не узнаешь своего отца?» «Это не мой отец», — возразил Уильям. Его отец должен был быть либо героем войны, либо великим злодеем. Этот мужчина с торчащим животом и тростью, хромой ногой и оскалом, был ни тем, ни другим. Уильяму было противно от него. Его отец холодно посмотрел на него, а затем на маму. «Он растолстел, Беатрис», — недовольно сказал он и ушел в другую комнату. Той ночью, Уильям случайно споткнулся и наделал шуму. И тогда в первый раз он познакомился с отцовской тростью. Его дразнили за то, что он был толстым. Другие мальчики думали, это потому что он был богатым, но на самом деле он просто сидел целыми днями в темноте, запираясь в шкафу, и притворялся, что не слышит, как мать зовет его «демоном», а отец орет на него и кроет матом. Мальчишки хулиганы избивали его до крови. Красный цвет завораживал его, и после того как его обидчики уходили, он ещё долго глядел на красные пятна. Но они всегда возвращались Уильям никогда не плакал. Он всегда кровоточил. Дедушка умер. Когда Уильям увидел его тело, он представил на его месте отца. Отец бил его, и это была не хорошая боль. Это была плохая боль, та, что манила туда, где были и трупы и взрывались бомбы. И после похорон он пошел бродить. Он потерялся. Он всегда был потерян. Рядом была Темза, небо темнело, и он не понимал почему, но от этого у него тянуло в животе и кружилась голова. Может, это и было началом всего: неизвестность. Ему не нравилось не знать, и тогда он не понимал, что происходит, и он вдруг отчего-то осознал, что никогда ничего не понимал, он не понимал даже самого себя. Он не знал, почему мама пыталась утопить его, или почему отец был плохим, или почему дедушка умер, или почему у него не было друзей, или почему никто из взрослых не помогает ему, или откуда брались трупы, или зачем ведутся войны, или зачем он вообще родился, и он вообще ничего не понимал. Он заплакал. Потом он это забыл. Он помнил только то, что никто ему не помог. Он пытался плавать в Темзе. Он почти утонул. Он не помнил, кто вытащил его, но он вспомнил, как почти умер и, что он не выдержит, если вернется туда снова. Но ему придется. Потому что никто не научит его плавать. Он вел дневники. Перечитывая их всякий раз, он кривился от отвращения и убирал записи с глаз долой, но, как жертва возвращается к своему насильнику, он всегда возвращался к дневнику. Дорогой Друг дневник, Мне всегда страшно. Я никогда не умру. Всегда было так. Разве нет? Бояться и цепляться за жизнь? Закапываться в землю, как труп в могилу? Это он и есть? Первым, что он увидел, был труп. Это всё, чем он всегда будет. Только, если он не докажет обратное. И как же ему это сделать? Дорогой дневник, Если у них нет бомб, если они не боятся, тогда я сделаю их такими как я. Хулиганы снова забрали его кролика. Его самого лучшего друга на свете. У него была с собой отвертка, которую он украл из отцовского кабинета. Был дождливый день. Мальчики били его. «Маленький Афтон, — дразнил его самый старший из них, — никогда не плачет! Он совсем как демон, да?» Демон. Ребенок-демон. Из носа Уильяма шла кровь. Он исподтишка взялся за отвертку, спрятанную за поясом. Самый высокий мальчик взял его за грудки, и тогда Уильям выкинул руку и ударил его в челюсть. Его мучитель свалился на спину, Уильям упал на землю, но шустро поднялся и принялся бить его снова, снова и снова, пока изо рта у мальчишки не пошла кровь. Остальные хулиганы смотрели на него с ужасом в глазах. Закончив, Уильям оглянулся на них, вытер нос рукавом, забрал своего кролика и молча ушел. Больше они его не трогали. Это правда происходит? Неужели ему нужно избить их, чтобы они наконец оставили его в покое? Я просто хочу друга. Друзей нельзя бить. Но ничего другого я не умею. Той ночью он свернулся калачиком и тихо играл со своим кроликом, пока он не уснул. Ему снились кошмары, как он тонул в море из крови, а вымышленный Бог шептал ему: «Будь храбрым, будь храбрым, будь храбрым». И он повторял эти слова себе снова и снова. «Будь храбрым, будь храбрым, будь храбрым». Но в глубине души, сердцем, разумом, которых он так и не понял, он на самом деле говорил: «Будь жестоким, будь жестоким, будь жестоким». В следующем году, когда ему уже было двенадцать, у него случился его первый эпизод. Он со смехом разрушал молотком свои творения, а потом лихорадочно собирал их обратно. Когда мать звала его вниз на ужин, он не отвечал. Он не ел уже три дня. Так он и сбросил вес. Он просто перестал пить, и есть, и мыться, и вообще всё, что должен был делать. Потом случилась буря, и он кричал. Он кричал так громко, что отец яростно ворвался в его комнату, и приказал ему заткнуться, но он не мог перестать кричать, вздрагивать и взвизгивать с каждым ударом грома и каждым ударом трости. «Я выбью из тебя этого демона.» В следующий раз он взял бутылку с водой и немного крекеров и закрылся в шкафу. Если он не мог заснуть, или если смеялся слишком громко, или если хотел вдохнуть свежего воздуха, он бился головой об стену пока не засыпал. Он повторял это по крайней мере раз в неделю. Всё-таки Лондон — дождливый город. Когда он пошел в среднюю школу, он понял, что девочки заглядываются на него. Ему было четырнадцать, но он выглядел старше. Много раз его принимали за взрослого. Не так давно случился его первый скачок роста, и он наконец стал выше. Целыми днями он мастерил и перебирал своих друзей и стал немного крупнее. Он поцеловался с девочкой за игровой площадкой, чтобы проверить зажжет ли это в нем хоть что-то. Почувствует ли он что-то. Исчезнет ли горечь в его разуме, начнет ли он жить по-настоящему. В сказках всегда так говорилось — поцелуй ангела способен исцелить даже мертвого. Но он не почувствовал ничего такого. Вместо этого он заметил, какой маленькой девочка казалась рядом с ним, и поцеловал её снова. Она засмущалась и рассмеялась. Он даже не знал её имени. В первый раз он занялся сексом, когда ему было пятнадцать (слишком рано, как заметит он уже позже, и он будет смеяться и пить, вспоминая это, может это тоже одна из многих вещей, которая извратила его?). Девочка была старше него. Когда они закончили, он ушел домой и его стошнило на улице. Дорогой дневник, Сегодня я подумал об одном мальчике так, как иногда думаю о девочках. Что это значит? Он часто заморгал глазами и широко раскрыл их. Он был в кинотеатре. Он не помнил, как попал сюда. Он взглянул на экран. Шел фильм, снятый не так давно, с Джином Келли. На экране появился заголовок фильма: «Пират». Сюжет ему был не интересен. Почти весь фильм он смотрел на Джуди Гарленд. Ему она тогда казалась настоящей красавицей. В одной из сцен Джин Келли берет актрису за талию (это была не Джуди, зачем она вообще нужна?) и наклоняет. Он сжимает сигарету между зубов, прячет её во рту и целует актрису, затем он снова вытаскивает сигарету и выпускает дым ей в лицо. От этой сцены Уильям покраснел. Он ещё не понимал, кем хотел быть больше, актрисой или Джином, но всё, что он думал, было: «Ахренеть». Он крал отцовские сигареты и неуклюже тренировался курить перед зеркалом, он очень старался выглядеть крутым и учтивым, и красивым, как Джин Келли. Тогда он понял, что ему нравятся сигареты. Мальчики не могли быть с мальчиками. Мальчики не могли быть с мальчиками, только в темных безлюдных закоулках. Мальчики не могли пускать дым в лицо другим мальчикам, только посреди глубокой ночи, пока их отцы ждали дома, чтобы избить их. Уильям это хорошо усвоил. В последний год школы ему пришло письмо из колледжа. Его приняли. Он не был удивлен. Он, должно быть, был самым умным из всех имбецилов, которых они приняли. Когда его вещи были упакованы, он оглянулся на Заячью улицу. Отец не попрощался. Мать молча смотрела на него из окна, а потом задернула шторы и ушла. Он ничего не оставил позади. По крайней мере, он убедил себя в этом. Он ненавидел Генри Эмили всей жгучей яростью, больше, чем он когда-либо кого-либо ненавидел, он хотел вырвать его кишки, а затем собирать его снова, и в то же время подарить ему весь мир. В первые несколько недель их совместного проживания ссоры происходили на постоянной основе. Ему казалось очаровательным, как краснело лицо Генри, когда он смущался, и как от злобы он пыхтел и линзы его очков запотевали. Однажды он сказал это вслух, и Генри вновь покраснел и даже чуть подавился воздухом. На следующую ночь, посреди особо разгоряченного спора, Генри встал у двери, и Уильям сам не знал, что за демон овладел им в этот момент, но он прильнул к нему и ухмыльнулся. Генри наконец смущенно заткнулся. «Хочешь, чтобы я тебя поцеловал, Эмили?», — сказал он тогда. Генри ничего не ответил, и Уильям отступил, довольный тем, что поставил его в тупик, но Генри сам схватил его за плечо и поцеловал. Уильям был искренне удивлен этим. «Я никогда не делал такое ни с мальчиками, ни… ни с кем другим.» «Я сделаю из тебя грешника, Генри.» Он не помнил следующую неделю. Он помнил только то, как Генри обнимал его, и как впервые в жизни сердце наконец забилось в его груди. Он не знал, что заставило его сделать компаньона для Фредбера именно кроликом. Он просто сделал это и назвал его Бонни. Когда он смотрел на Бонни, он чувствовал себя немного нормальным. Он чувствовал себя как Бог, который смотрит на свое творение. Это же нормально? Чувствовать себя Богом. Он чрезвычайно наслаждался обществом Клары. Он была как необузданный вихрь. Первое их свидание началось неловко, но потом они сошлись, злорадно смеясь над официантом, который уронил все блюда с подноса. После того, как он проводил Клару, у него случился эпизод. Он заперся в шкафу в своей комнате, чтобы Генри его не увидел. Он никогда бы не позволил Генри или Кларе увидеть его слабым. Наркотики. Они были тем, чего ему не хватало. Сигареты приносили мимолетное удовольствие, но кокаин, ЛСД и вообще всё, что попадалось ему под руку, дарили ему чувства, которые он никогда прежде не ощущал. Всякий раз, когда его отпускало, он впадал в ужаснейшие эпизоды, но ему было плевать. Ему было плевать. Он просто хотел почувствовать хоть что-то кроме чертового страха хотя бы раз в жизни. Клара была теплой. Клара была упрямой. Клара была громкой. Клара заставляла его чувствовать себя обыкновенным студентом, который учится, сдает экзамены, встречается с милыми людьми. Она училась на медицинском факультете. Маленькая, крошечная часть его разума думала: «Может, она сможет помочь с моим мозгом». А потом её бабушке стало хуже. А потом она бросила колледж, чтобы заботиться о ней. А потом Нонна умерла. А потом Клара упала в руки Уильяма, плача, и тогда он понял, что никогда не сможет отпустить её. Он слишком любил свои маленькие вещи. Он давал ей успокоение своими словами, он создавал в ней покорность своими руками. Когда она должна была сломаться, он был рядом, чтобы разобрать её по частям и собрать снова. Пока они лежали в кровати вместе, он шептал ей, что они станут самыми богатыми людьми на земле и проживут жизнь вместе в достатке и радости. Когда он трахал её, он называл её всеми грязными словами, которыми она не была. Он заставлял её повторять их за ним, просто потому что мог. Он целовал её и говорил, что любит её, и она кончала для него, только для него, и он любил её так сильно, он мог бы исправлять её так целую вечность. «Я исправлю тебя, дорогая. Ты только моя, да?» Ему было всё равно на Изабеллу. Он думал о ней, как о муравье. Она была доброй. Слишком доброй. Но идеальной парой для Генри, религиозного мужчины, который хотел семью. Они поженились вскоре после выпускного. Их отношения с Генри давно стали интрижкой. Он повторял как сильно он любит Генри в день их с Изабеллой свадьбы. А на свадьбе Уильяма и Клары, именно Генри был его шафером. Он затащил их обоих в постель в тот день. Он не мог перестать брать у них, но он это так не воспринимал. Это был его способ отдавать. Он не знал, живы ли, мертвы ли его родители. Он оборвал с ними связь очень давно. Он не дал бы им шанса просить у него денег или безопасности, когда бомбы вернутся. Бизнес развивался прекрасно. С деньгами он смог позволить себе дорогие костюмы и галстуки, он одаривал Клару подарками и украшениями. Он улыбался, думая о том, какой внушительной казалась его фигура этим простакам, и об их обожании Бонни и Фредбера. Но когда он выступал на сцене с Генри, он чувствовал себя нормальным. Всю жизнь он был актером. Он никогда бы в этом не признался, даже самому себе, но он был болен, он был одинок и печален, ему было страшно, но он никому бы не позволил назвать себя сломанным. Он никогда не сломается. Если бы он сломался, тогда сломались бы Клара и Генри, и жестокий мир будет стерт с лица земли, если это случится. У него был хороший голос, как он считал. Он представлял, как будет петь своим детям перед сном, и эти мысли стали посещать его всё чаще, когда Клара сказала, что она беременна. Когда он остался один, после того как Генри рассказал ему, что и Изабелла была беременна, он разразился смехом. Конечно, это было в духе Клары и Беллы спланировать что-то подобное. Их будущие дети станут лучшими друзьями. Когда его эпизод закончился, его почти стошнило от того, что мысль о том, что их с Генри дети станут лучшими друзьями, звучала немного мило. Вскоре после рождения Шарлотты Изабелла умерла. Уильям был рядом, чтобы собрать сломанные кусочки Генри. Он всегда был рядом. Когда родился Майкл, Уильям прижал сына к груди. Клара уснула от истощения, так что Уильяму пришлось ухаживать за младенцем. Он напевал и покачивался, пытаясь успокоить своего сына (его сын, разве это не удивительно?). Когда Майк наконец перестал плакать, он протянул ручку к большому пальцу своего отца и схватился за него так отчаянно своими маленькими пальчиками, что в этот момент Уильям Афтон почувствовал себя живым. Он любил своего сына больше всего на свете, потому что Майкл Афтон помог ему наконец понять, что он не был трупом. Клара смеялась, когда первым словом Майка оказалось «па-па», и Уильям покраснел. Он не всегда ненавидел Майка. Конечно же нет. Майк был его сыном. Он любил своего сына. Он любил свои вещи больше всего на свете. Но вскоре, Майк становился всё более похожим на него, но без его серых глаз. В Майке не было той пустоты, что он нес. Майк был слишком эмоциональным, он постоянно плакал, он был полон жизни. Что за глупость, завидовать собственному маленькому сыну? Но вот он, Уильям Афтон, мечтал о том, чтобы поменяться со своим сыном местами. Он обожал Лиззи больше всего на свете. Она была пустой, как и он, поэтому он понимал, как защитить её. Он прекрасно понимал её мозг. Никогда он не понимал никого другого. Внешне в Лиззи не было ничего от него. Она выглядела совсем как её мать, но только со светлыми волосами. Это было хорошо. Очень хорошо. Он бы не вынес смотреть на ещё одну версию себя, ещё один труп, снова. Это то, чем был Майк, понял Уильям. Ещё одна плачущая жертва бомб. Это отвратило Уильяма на какое-то время, но Майк же был его вещью. Он переделает его по своей задумке. Он исправит его. Эван боялся всего. У Уильяма было подозрение, что это было из-за него. Пока Майк унаследовал его внешность, а Лиз его мозг, Эвану достались все его страхи. Эван особенно боялся гроз. Уильям не знал, как заставить бомбы исчезнуть, так что он просто позволял ему плакать. По крайней мере, с ним был кто-то настолько же жалкий как он. Он очень любил Эвана за это. Он любил, что Эван боялся. Он любил быть героем Эвана. Может, Лиззи и была его любимицей, но Эван был маленьким клоном его страха, и, если он мог защитить Эвана, может, он смог бы защитить и себя. Он сфокусировался на них двоих, вместо их старшего брата. Майк чувствовал слишком много. Ему не нужна была помощь Уильяма. Уильям не мог ему помочь. Первый раз, когда он ударил Майка, был случайностью. Майк доставал его. Он не хотел, но он был так раздражен и так устал, что резко вскинул руку и ударил сына по щеке. Клара простила его, когда он объяснил, что это была случайность. И каждый раз после этого он говорил, что это была случайность. Потому что он ненавидел как много Майк мог чувствовать. Он должен чувствовать и страх тоже. И тогда, может, они наконец придут к компромиссу. Смехотворно, что его заклятым врагом стала тринадцатилетняя девочка, но правда была в том, что он ненавидел Шарлотту Эмили, как никого другого. В ней сочеталось всё, что он презирал — наивность, бескорыстность, невежество, живость. Крошечные тела так легко ломались. И это крошечное тело, что как веточка могло сломаться пополам, всегда забирало его Генри у него. Это крошечное тело делало Генри слабым, заставляло Генри любить что-то больше, чем Уильяма. За это он её ненавидел. Ночью Эвану приснился кошмар. — Сынок, — сказал он, вытирая слезы Эвана, — знаешь, что ты можешь сказать, чтобы стало легче? «Завтра будет новый день». Эван кивнул и запомнил его слова. — Спасибо, папа. — Все в порядке, Эван. Хорошо выспись, — Уильям улыбнулся. — Завтра всё-таки твой день рождения. Майк вымещал весь гнев, который таил на отца, на Эване. Каким же маленьким тупицей он был. Это была одна из причин, почему он презирал Майка. Он был тупым. Уильям ненавидел тупиц. Он никак не мог выбить это из своего сына. Может, им просто нужно было поговорить. Так он и сделает. Наконец они поговорят. Но после дня рождения. После дня рождения Эвана они… Почему он был в больнице? Почему нам нем кровь? Что случилось что случилось ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? ЭВАН? МОЙ СЫН В ПОРЯДКЕ? Он не помнил, как говорил сыну, что соберет его обратно. Он точно обещал это, но он не помнил. Он не помнил, как смотрел как умирает его сын. Я тону, здесь снова бомбы, Я НЕ МОГУ ДЫШАТЬ ГДЕ… Ох. Он вспомнил. Майк пытался убить его сына. Он снова моргнул, и он был уже дома. Он допил стакан виски и повернулся к сыну. — Я хочу, чтобы ты ответил на один простой вопрос, Майкл. Зачем ты убил своего брата? Ему нужен был один точный ответ. Он бы так гордился Майком, если бы он сделал это намеренно. Если бы он всё это время неправильно понимал Майка и узнал бы, что тот несет в себе ту же жажду брать и видеть прекрасный красный цвет, что и он, он бы полюбил Майка всем своим сердцем. Майкл, прошу, скажи мне, что ты маленькое чудовище тоже. Пожалуйста, скажи мне, что ты тонешь. Прошу, скажи мне, что ты такой же как я. Это была случайность. Ну конечно это была случайность. Ну. Если паршивец не тонул до этого момента, то теперь уж точно будет. Он потерял свою вещь. Он больше не мог ничего потерять. Генри обнимал его, а он сверлил Шарлотту взглядом, и мысленно он улыбался. Той ночью он взял Майка с собой и взял нож. Шарлотта стояла под дождем одна и плакала. Кто-то из хулиганов запер её снаружи. На секунду он нахмурил брови. Ещё один испуганный ребенок под дождем. Всего на момент он увидел в ней себя, и какая-то иррациональная часть его разума сказала, что ему нужно забрать её домой, укрыть полотенцем и заверить, что всё будет хорошо. Может, ей просто нужен был друг. — Д-дядя Уильям? — испуганно замерла она, и его вернуло в реальность. Он улыбнулся ей и пообещал, что поможет. Он взял её маленькую ручку, на запястье у неё висел зеленый браслет. Он увел её за угол. — Спасибо, дядя Уильям! Я люблю те… Нож вошел в неё так легко, так легко, что ему стало смешно от того, почему он не сделал это раньше. Он не мог сдержать смех. Кровь хлынула из её крошечного тела, черт, черт, вот оно, вот, какой была свобода, он наконец был свободен, и он чувствовал себя великолепно, и он был так болен. Майкл солгал для него. И он солгал в ответ, когда сказал сыну, что любит его и гордится им. Он построил Малышку лишь в целях безопасности. Для этого они и нужны были. Не для того, чтобы убивать детей. Конечно нет. Конечно, не потому что он хотел видеть как маленькие жалкие тела истекают кровью. Он бы добавил им программу распознавания личности. Как же без этого. Он бы пришел к этому, но позже. Однако позже так и не настало, потому что никто из его детей никогда не слушался его наказов: не оставаться один на один с Малышкой. Он, черт возьми, говорил Лиз не подходить к Малышке одной. Но его упрямая дочь проигнорировала предупреждение, и в итоге он держал в руках её обмякшее, окровавленное тело. Малышка продолжала петь песню, нависая над ними как тень, и из его горла вырвались пронзительные сломленные звуки, которые напоминали собой саму смерть, потому что это то, что он чувствовал: смерть, снова. — Скажи это, — приказал он, и Клара, проглотив слезы, подчинилась, она всегда подчинялась. Она открыла глаза по его приказу, и, поглядев на свое отражение пару минут, прошептала: — Я хочу спать, Билл. Он кивнул. Он не возражал. Она слушалась, когда ей приказывали. Если она подчинялась, он смог бы исправить её. Он бы не позволил своей любви сломаться, как его детям. Он бы сломался, если бы потерял её, его любимую вещь. Он надеялся, Майк усвоил наглядный урок о контроле: ты никогда не сможешь ничего контролировать, Майкл, смирись уже. По ту сторону линии Майк плакал. Уильям не помнил, что произошло потом. Он помнил только как пил перед сценой Баллоры, а потом кричал и бился в руках Генри, потому что потерял её. Он всегда терял, почему он всегда всё терял, как может Бог потерять собственные создания? Той ночью он трахал Генри, пока чувства их не притупились, он больше не чувствовал снова, он тонул снова. Все свои схемы и вычисления он направил на получение Остатка. Он обнаружил его ещё несколько лет назад, но не мог заставить себя получить его из маленьких детей. Он не мог жертвовать своей идеальной жизнью, за которую он так долго и так упорно боролся, только чтобы иметь возможность убивать. Но теперь у него не осталось ничего, кроме монстра, с которым он жил под одной крышей. Это было нечестно. Он презирал этого пацана Фитцджеральда всей душой, но Майк по уши влюбился именно в него. Уильям сложил руки на груди и молча наблюдал, как его сын и его друг едут на скейтборде по дороге. — Смотри, — сказал ему Генри, такой гордый, такой глупый. — Уилл, посмотри на него, — и в тот момент, когда взгляды Майка и Уильяма пересеклись, мальчик споткнулся и упал. Он наблюдал, как мягок и нежен был Джереми с его сыном. И Уильям Афтон осознал, насколько жалким он на самом деле был. Потому что это было несправедливо, несправедливо. Это несправедливо. Он любил Сьюзи больше, чем кого-либо из своих детей. Он похлопал её по плечу и заверил, что поможет ей найти её пропавшего пса (но собака на самом деле была размазана под колесами его машины). Затем он резко схватил её и ударил гаечным ключом. Он обхватил руками её тонкую шею и душил, пока она беспомощно билась под ним, и мягко улыбнулся, заставляя её затихнуть и не дергаться. Он был так счастлив. Он был на седьмом небе. Он чувствовал себя как настоящий человек с живым, бьющимся сердцем, и всё это благодаря Сьюзи. Он извлек из неё Остаток шприцом и ввел в аниматроника Чику, продолжая шептать: «Спасибо, дорогая, спасибо тебе, спасибо, я так тебя люблю». Майкл бился в своих путах, а Уильям смеялся и взывал к Небесам: — …и я вытащу тебя обратно, ты меня слышишь?! Он вернет себе все свои сломанные вещи, он исправит их, как исправит монстра, с которым жил. За следующий год он продолжал убивать и находил недостающие осколки своей души, пока не настал черед пятого ребенка. Он не помнил её. Он ничего не помнил. Именно эту он убил ненамеренно. Он устало провел рукой по лицу. Блять. Он был весь в крови, а под ним валялось тело девочки, очень похожей на Лиз. Черт, черт. Он выбивался из-под контроля. Ему нужно было всё убрать. Ему нужно было исправить ситуацию. Он забрал её Остаток. Его не поймали, пока ещё нет. Когда они с Генри вышли из полицейского участка, Генри отвез их к себе домой. — Знаешь, что они сказали мне, Уилл? — спросил он, облокотившись о кухонную стойку. Уильям тяжело вздохнул. — Что, любовь моя? — Не… — Генри оборвал себя, собираясь с мыслями. — Записи с камер были стерты, Уилл. Знаешь, кто мог это сделать? Ты, я и всё, — слеза прокатилась по щеке Генри. — Ты убил тех детей, Уилл? — Любимый… — Не называй меня так! — закричал Генри, ударяя кулаком по столу. Уильям даже вздрогнул. — Не смей… Ответь мне. — Генри, конечно же нет… — Кто тогда? Кто сделал это, Уилл? Ты… — Генри впился руками в волосы и начал расхаживать по комнате. — Я знаю, что ты сделал это. И знаешь, что, Уилл? Я чертов трус. Я трус, потому что я продолжал молиться за этих детей, прекрасно зная, чем ты занимаешься. И я прекрасно знал, что ты бьешь своего сына. Какой же я надежный взрослый для него, для них? Уилл, пожалуйста, прошу, просто скажи мне, что ты убил их, и мы пойдем в полицию… — Полицию? — Уильям фыркнул и рассмеялся. — К копам? Ты хочешь, чтобы я попал за решетку?.. — Ты убивал детей, и я позволял тебе! Я сам не понимаю, почему, Уилл, я… может, потому что я остался один. Может, потому что у меня остался только ты. Может, потому что я очень тебя люблю. Я… Я такое же чудовище, как и ты. Пожалуйста, просто скажи мне. Чудовище. Ребенок-демон. — Я не… — Да, да, ты монстр! — вдруг Генри вытащил из-за пояса пистолет и навел на него. Уильям смотрел прямо, удивляясь, как крепко руки Генри сжимали оружие. — Скажи мне. — И ты застрелишь меня, любимый? Застрелишь единственного, кто у тебя остался? — Уильям громко засмеялся и сложил руки на груди. — Я чувствую себя живым только, когда делаю это, и я делаю это для Клары, Лиз и Эвана. Если ты любил их, ты позволишь мне продолжать. — Я не могу, Уилл… — Ты знаешь, сколько я для тебя сделал? — зарычал он и подошел ближе, пока пистолет не впился ему в грудь. — Ты всё, что у меня осталось, Хен. Всё, что у меня есть. Я верну их, но я ещё не исправил тебя, не после Шарлотты… — Не произноси её имя. — Что, эту маленькую дрянь, которую ты любил больше меня? — он, конечно, ляпнул глупость, но он уже устал быть самым умным. Он слишком много раз проигрывал. Он так устал, и было так легко ненавидеть всё вокруг. — Знаешь, что она сказала перед смертью, Генри? Она сказала, как она любит меня. — Ты… — Генри стал бледным как призрак, и в его секундный момент промедления, Уильям откинул пистолет, взял Генри за воротник. Ему хотелось поцеловать его и убить одновременно. — Ты убил мою Шарлотту? — Она не была твоей, ты только мой… Генри закричал и ударил его. Уильям свалился на пол. Они бились за пистолет, пока тот не откатился на кухню. Уильяму удалось вытянуть руку, обхватив шею Генри, как он делал столько раз со столькими людьми, и надавил на мужчину, которого считал любовью всей своей печальной жизни, а Генри бил и бил и «Я никогда не делал такое ни с мальчиками, ни… ни с кем другим», и Уильям вздохнул и отпустил Генри, и, посмотрев на него ещё одно мгновение, он сбежал. В какой-то момент, ему показалось, что он любил Майкла. Но это не могло быть правдой. Майк всё разрушил. «Мне жаль твое сердце, папа.» Это худшее, что мог сказать Майкл, потому что это означало, что Майкл был умнее него, потому что это означало, что он понимал, как сломлен был его отец. Если Уильям был сломан, значит, он не мог их спасти. Как же жалко это было? Он неосознанно прошептал это вслух, но мог только надеяться, что Майкл его не услышал. Он продолжал убивать. Ему нужно было больше Остатка. Однажды в газете он увидел новость о последнем выпускном в старшей школе Харрикейна и маленькую статью о том, что Майкл Афтон выиграл их региональный чемпионат по борьбе. Он напился, а потом набрал домашний номер Генри (и он всё ещё следил за домом Эмили, и знал, когда Майк был один). Если бы он только мог заплакать. Он чувствовал себя жалко, но он скучал по своему сыну. Но Майк послушает его. Он вернет Лиз. Этот пацан — он никогда ему не нравился — устроился на работу в пиццерию. Он был уверен, это было исключительно для того, чтобы запятнать доброе имя его компании. Уильям терпеть не мог Джереми, и Дэйв избегал его, но он не мог держаться подальше, не после того, как Майкл почти поймал его. Он наблюдал, как Джереми и Майкл вместе поехали домой. Это было нечестно. Он потерял Клару. Он потерял Генри. Он потерял всех. Но Майкл получил свой счастливый конец (и в порыве его гнева пропало ещё несколько детей. Упс). Майклу не было позволено иметь счастливый конец. Не без его отца. Когда он зашел в подсобку, Джереми работал с Мангл. Он что-то напевал себе под нос, какую-то рок песню, которую без конца слушал, и замер, когда хлопнула дверь. — Хей, прив… о, ты Дэйв? Я как раз хотел поговорить с тобой, чувак. — М-м, — Уильям запер дверь. — Эти роботы сумасшедшие, да? — посмеялся Джереми. — Они как будто пытаются меня убить. — Да, — ответил Уильям и достал пистолет. Он не хотел доходить до этого, всё-таки пистолеты он терпеть не мог. Он пожал плечами и развернулся к Джереми. — Наверное, они приняли тебя за меня. — Я… Воу, мужик, успокойся, — Джереми беззащитно поднял руки в воздух и отошел от Мангл, но вдруг осекся и широко раскрыл рот. — Не надо… Господи, мистер Афтон? Никто не звал его так уже много лет. Мистер Афтон. Уильям кивнул. — Я вижу, вы снова встретились с моим сыном. Джереми нахмурился и, словно бы не стоял перед заряженным пистолетом, выплюнул: — Держись подальше от Майки. — Он мой сын, мистер Фитцджеральд. — Ты хоть представляешь, через что он прошел? Это всё твоя вина, чудовище, — Уильям вздохнул. Его это уже раздражало. Как Бог мог быть чудовищем? — Знаете, что самое занятное в аниматрониках, мистер Фитцджеральд? — Уильям не отводил пистолет от этой крысы. Он подошел к Мангл из-за спины и нажал на несколько кнопок в определенном порядке. Челюсть широко раскрылась, голова накренилась. — Генри создал эти модели, но базовые схемы мои. Он просто дорабатывает мои труды. Ему бы не хватило ума догадаться до этого самому, — он так скучал по Генри, — И есть один способ заблокировать челюсть. Это только предосторожность для тестов, мы же хотим чтобы их рты двигались, когда они поют. Но с достаточным давлением, их силы хватит, чтобы раздробить человеческий череп. Тебя ещё не было, когда Фредбер откусил часть головы моего сына. Майкл сделал это. Он убил моего сына. — Это был несчастный случай… — Разве у вас нет более существенных слов напоследок, мистер Фитцджеральд? Джереми широко раскрыл глаза. — Пошел ты, ты… Уильям пожал плечами, похлопал Мангл по голове и пригнулся, когда та бросилась вперед и вцепилась в голову Джереми. Джереми даже не успел вскрикнуть от испуга или боли, его тело дернулось с движением Мангл. Но он был не совсем мертв, заметил Уильям с раздражением. Он убрал пистолет и подошел к телу, которое уже становилось трупом. — Ты правда думаешь, что достаточно хорош для моего сына? — прошипел Уильям, пока из головы Джереми фонтаном шла кровь и он дергался как сломанная кукла. — Он чертов Афтон, а ты мусор. Ты заражаешь его как паразит. Почему у него есть ты, а? А у меня ничего не осталось. Вот, что мы есть, мистер Фитцджеральд, просто трупы. Челюсть Мангл распахнулась и дергающийся Джереми упал на пол, заливая всё кровью. Майкл смотрел на него издалека. Уильям улыбнулся, уходя. Путешествие по Соединенным Штатам было утомительным. Ему было плевать на достопримечательности или людей (кроме тех, кто кровоточил для него). Он совсем перестал есть. С Остатком, который он себе регулярно вкалывал (и он был лучше любого наркотика, его уносило на целые недели), ему и не нужно было. Он потерял вес и просто наблюдал, как истощается, как седеют его волосы, как стремительно падает его зрение. Он ненавидел свои очки, но без них он уже не мог обходиться. Майк искал его. Это он точно знал. О, этот идиот возненавидел его ещё больше, когда узнал, что Уильям собирался воскресить всю их семью! Ему всего лишь нужно было больше Остатка, значит ему нужно было убивать, и Клара, Эван и Лиззи возненавидели бы тебя, если бы узнали, что ты делаешь… Он был под водой. Мысленно. Хотя вполне мог бы и буквально. Он говорил с Майком, затем с Генри, а потом снова с его маленьким сыном, о, он так любил своего мальчика, так сильно, он любил Майка так сильно, и… он чувствовал себя больным. Он был болен. «Я устал, — он услышал собственный голос. — Ты же меня понимаешь?» «Т ы ч е р т о в т а р а к а н, п а п а» Это пришло откуда-то издалека. Майк? Он ушел? Ты ушел, сынок? Твоим первым словом было «па-па», ты знал? Ты так любишь меня. Он заметил, как дети, которых он так любил, зашли в комнату. О, они, наверное, ждали выступления от Спрингбонни и Фредбера. Бонни как раз лежал под брезентом, он улыбнулся и стал петь песню. У Эвана всё-таки день рождения… Вода. Хруст. Всё же было так, как в первый раз? Слезы. Хруст. Маленькая девочка сказала: «О, мистер Афтон, я никогда не выпущу вас отсюда…» Он закричал в агонии и боли, и страхе, и ужасе о нет нет ЧТО ПРОИСХОДИТ все его суставы сдвинулись и вывихнулись мышцы и кожа разрывались и везде была кровь о Боже какой ужасный способ умереть ему было так так так так страшно Бонни? Нет, ты идиот… Я был собой, я сделаю из тебя грешника, я исправлю тебя, только моя, ПРОСТИ МЕНЯ, я так горжусь тобой, Майк, завтра будет новый день, Эван, Я соберу тебя обратно, Лиз, не подходи к Малышке одна, всего лишь трупы… Он чувствовал все везде всех «Это и есть быть живым?» — подумал он, но он уже не думал, он уже не знал, он был точкой в конце тихого шепота, и он так и не спас их, как обещал, но он не верил ни в Ад, ни в Рай, но он верил в призраков, где был Майкл? Майкл? Па-па. — М-МАЙКЛ! — кричал он, барабаня кулаками — его металлическими кулаками, его… что?.. — по двери. — МАЙКЛ! может, он хотел забыть поверьте, после тридцати лет в проклятом костюме, вы бы тоже хотели. да? прошу скажите мне. мне так страшно… Из него сделали жалкую дешевую копию того, чем когда-то был Спрингбонни. Сломанная версия, что должна сгореть в пламени. В новой пиццерии, которую как он знал, Генри построил, чтобы сжечь, была Шарлотта, Лиз, его создания, все его маленькие жертвы, и был МОНСТР, ему нужно было убить монстра, и… Кролик? «Б-б-бу-будь х-х-храбрым. Будь храбрым.» Так он говорил себе в ночи, быть храбрым, продолжать, не бояться ремня отца, бомб, хулиганов и собственного мозга. Он проснулся снова, когда Майк захлопнул дверь. Он побежал за ним, с кроликом в руке, откуда у Майка был его кролик? Это всё было бессмысленно. Он бился о дверь всеми силами, но она не поддавалась. Он продолжал. Он никогда не сдавался, он никогда не проиграет. Что-то точно было не так с этим бассейном с шариками, куда упал Майкл и вылез оттуда чуть храбрее и с его чертовым кроликом. Ему потребовалось шесть минут, чтобы сдвинуть дверь. Его конечности рассыпались, огонь расходился. Что-то должно было происходить очень быстро там внизу, потому что здание должно было вот-вот рухнуть. Тело Майка было в бассейне с шариками, Уильям это знал. Уильяму нужно было всего лишь добраться до него. Ему всего лишь нужно было быть храбрым. Он так и не научился плавать. Он притворялся в бассейне, куда их водила Клара. Он не заходил на глубину и тихо стоял, но кричал внутри, чтобы Майку казалось, что его отец умеет плавать. Бассейн с шариками был действительно похож на воду, он чуть не отшатнулся от него. Он просто схватит тело Майка. Он убьет ублюдка и покончит с этим. Но у Майка был его кролик. Ему было любопытно. Он сделал шаг, ещё один, и он упал, и не было ничего, кроме всепоглощающей тьмы, и… Он дышит. Он ощупывает себя, когда понимает, что всё ещё стоит в темноте. Он всё ещё держит кролика, но убирает друга в карман, чтобы не потерять. Ему тяжело дышать. Он вытягивает руку и понимает, что стоит в замкнутом пространстве, и вскоре находит ручку. Он открывает дверь. Он в своей старой комнате. Он ловит свое отражение в окне, и это вызывает у него усмешку. Он выглядит точно так же, каким был до первого Укуса. Темные волосы с редкой проседью, как его глаза, сильные руки, костюм (чертов костюм, боже, он никогда не думал, что будет так счастлив надеть костюм снова) и фиолетовый галстук. Он снова человек, он не распадается на части, он может дышать, в его венах течет кровь, и это вызывает у него смех. Он слышит крик. Он оглядывает комнату, не выходя из шкафа. Это он. Это маленький, десятилетний он. Маленький Уильям смотрит с ужасом на мужчину в шкафу. Уильям цепенеет и не может выдавить ни слова. Он хочет подбежать к мальчику, стать его другом, но он не может, потому что ему снова страшно. Маленький мальчик сворачивается в клубок и глядит на шкаф, и, когда Уильям моргает, его уже нет. Похоже, бассейн с шариками не может решить куда и когда отправить его, поэтому он снова видит шкаф, снова и снова, и начинает безумно смеяться, за тридцать лет он сошел с ума, а мальчик пишет в своем дневнике. Уильям машет ему. Он касается своего лица. От смеха у него потекли слезы. И его нет. Он снова моргает, он уже в другой комнате. Он жил в этой квартире, когда ещё учился в колледже. Он усмехается. Это были лучшие годы его жизни, собирать Клару по кусочкам, влюблять в себя Генри. Постоянно что-то строить, проводить тесты и экспериментировать с наркотиками. Он достает из-под подушки, где всегда его хранил, дневник. Читая его, он хмурится над записью про какого-то парня по имени Фриц. Кто такой Фриц? Он не знает никакого Фрица. Его младшая версия возвращается домой. Уильям прячется в шкафу и слушает, как он ругается с Генри, из-за того, что тот трогал его вещи. Когда он моргает снова, он в другой комнате той же квартиры и слышит, как другой-он говорит. Он заглядывает в щель в двери. Это действительно он. Он улыбается, но вдруг замечает Изабеллу. Изабелла? Ему всегда было на неё плевать, с чего она… Какого… Майк тоже здесь, он смеется вместе с младшей версией Уильяма, и тот говорит ему сжечь отца дотла. Ничего из этого не происходило. Майк не был здесь — или Фриц, догадывается Уильям — и не было Изабеллы, у него никогда не было друзей. Он пересекается взглядами с другим Уильямом. Он смотрит на него долго, а потом хмурится. Уильям оборачивается к зеркалу. Он выглядит таким старым. Таким усталым. Таким печальным. Таким сломанным… Нет, нет, нет, нет, он не сломан, он исправляет, он… Ох черт. Майк заходит в комнату. Сначала кажется, что Майк его даже не замечает. Это просто. У Уильяма есть шанс убить паршивца за то, что убил его сына и разрушил его идеальную жизнь (она никогда не была идеальной ты идиот разве ты не скучаешь по ним ТЫ ДАЖЕ НЕ УМЕЕШЬ ПЛАВАТЬ). Он уже собирается напасть на него, как Майк поднимает взгляд, прижимает подушку к груди и тычет пальцем ему в грудь. — Я любил тебя, и ты сделал это со мной. Теперь у меня есть друзья, понял? И я буду добрее к себе, — Уильям наклоняет голову. Зрачки Майка расширены, по лицу сразу видно он что-то принял. Внезапно на Майка нападает приступ смеха, и он крепко обнимает своего отца. Уильям запоздало понимает, что не может ни вздохнуть, ни шевельнуться. — Я думаю, я помогаю тебе, папа. Мы оба любим себя, представляешь? Никаких. Бомб. Только храбрость. Откуда он черт возьми знает про бомбы? Он помогает мне? Боже, что этот болван творит? Как он вмешивается в мою жизнь снова? Разве он не понимает, что никто из них не может любить себя?.. Уильям хочет уже сказать это вслух, но бассейн с шариками решает, что на этом с него хватит, и он снова исчезает. Похоже, он переместился дальше во времени, потому что ещё слышны Рождественские песни и гирлянды развешаны на улице. Он стоит перед Заячьей улицей. Господи, больше всего в своей жизни он ненавидел Заячью улицу. Даже больше Майка, Генри и собственного мозга. Его ноги несут его внутрь дома. Ни отца, ни матери нет. По крайней мере, он их не видит. Он даже не знает, что сказал бы им. Почему вы меня ненавидели? Почему ты пыталась утопить меня? Почему отец оказался злодеем? Почему у меня не было друзей? Вы пытались связаться со мной, когда я ушел? ПОЧЕМУ ВЫ ТАК НЕНАВИДЕЛИ МЕНЯ?! Уильям не такой как Майк, он не делал ничего плохого. Он не делал ничего, он всего лишь родился таким, какой он есть. Он поднимается в свою комнату. Всё осталось нетронутым. Его родители скорее всего избегали её как прокаженную. Он уже собирается получше разглядеть дом своих страданий, как позади него раздается удивленный вздох. Он медленно оборачивается. Его отец стоит там, прямо перед лестницей, всё ещё опирается на свою трость. Он смотрит на незнакомца в своем доме. — Кто ты черт возьми такой? — он прищуривается. — Мистер Смит? Кто?.. Смит. Фриц, мать его, Смит. — Нет, — просто говорит Уильям. Бассейн с шариками пронес Майка через всю жизнь Уильяма? Почему он ничего не помнит? Значит, это всё парадокс, не так ли? Всё это. Я не могу быть здесь… Я не помню этого. Значит, Майк и я действуем отдельно. Мы можем влиять на вещи, но я не могу изменить свое прошлое. Я это я. Так почему Майк думает, что может изменить его? Почему Майк хочет быть другом Уильяма Афтона? — Не видишь, отец? — спрашивает Уильям, наклоняя голову. Его сердце переполняется от эмоций, вся его жизнь вела к этому моменту. Он всегда хотел видеть своего отца в луже собственной крови. — Это я. Это Уилл. Твой маленький толстый сын, которого ты любил избивать. Отец хочет что-то сказать, но нет. Последние слова нужны только людям, не червям, ползающим в грязи. Уильям выбивает трость из руки отца, хватает за плечи и толкает его вниз по лестнице. Действительно, его голова бьется о перила с грохотом и у подножия лестницы он дергается, из раны в черепе течет кровь. Это почти самое прекрасное, что когда-либо видел Уильям. Его отец ещё сотрясается, ещё живой, поэтому Уильям спускается по лестнице, взяв с собой трость, и бьет ублюдка по голове, пока от его лица не останется только месиво, в котором даже не узнать человека, ему хочется смеяться, но не может, чувствовал ли себя так Майк, эту неумолимую пустоту? Нехорошо убивать того, кто должен был тебя защищать. Но ему хорошо. Одна из его заветных мечт сбылась — Джон Афтон мертв. Убит. Уильям разглядывает тело ещё немного, а затем переступает через труп и идет на кухню. Он наливает два бокала вина, один для себя, другой — для матери. Как по щелчку пальцев, она заходит домой. — Счастливого Рождества, Дж… Джон? — А, мама! — зовет Уильям, разворачиваясь. Его мать ошарашенно смотрит на труп своего жестоко убитого мужа. Уильям подходит к ней и сует бокал в её трясущуюся руку. Она вскрикивает, когда он дотрагивается до неё, и он смеется. Отец поднимал руку и на маму тоже, но Уильяму было плевать. Он бы тоже избивал эту суку. — К-кто?.. — Это я, мама. Уилл. Твой сын, — он улыбается и берет её за плечи. Он ведет её на кухню и заставляет сесть, закатывает рукава и ставит руки на стол. — Почему бы нам не поговорить? — Ты… — Ну, тогда я буду говорить. Знаешь, скольких людей я убил, мама? Ну же, ответь мне, потому что я не знаю. Я потерял счет. Вы никогда не искали меня. Ни разу. Ни разу не поинтересовались как дела у вашего мальчика. Просто… знаешь, к черту, ответь мне: почему ты пыталась утопить меня, мама? — Я… Он бьет кулаком по столу, и она плачет. — Почему ты пыталась утопить меня?! — Он был демоном! — всхлипывает она, разливая вино. — Джон бы бил нас обоих. Что я сделала, чтобы родить демона… — Я был твоим сыном! — он никогда не чувствовал такой ярости и такого безумия. Он смеется. Теперь он безумен во всех смыслах. Тридцать лет. Тридцать лет небытия. Восемнадцать лет насилия. Больше двадцати лет хорошей жизни, пока Майклу не нужно было всё испортить. Он наконец-то пережил бомбы, но вот, кричит как разгневанный ребенок. — Я был твоим сыном, а не демоном. Это всё твоя вина. Ты никогда не учила меня плавать, мама, — он подходит к раковине и закрывает слив. Вода быстро заполняет её и переливается через край Достаточно всего дюйма воды, чтобы утопить человека, но нужна целая раковина, чтобы с легкостью утопить родную мать. Он берет свою дрожащую, хрупкую, жалкую мать и тащит к раковине. Он сгибает её над стойкой. Она упирается ладонями, пытается сопротивляться, но ей с ним не сравниться. Он выше, сильнее и злее неё, он чертовски безумный человек во всех смыслах этого слова. Убийства тех детей были рассчитанными. Убийство Шарлотты было ради Генри. Убийства всегда были ради их семьи. Но это, о, это. Это для него. — Мама, — мягко говорит он. — Я хочу, чтобы ты сказала всего одну вещь, которая спасет тебе жизнь… — Прошу, Боже, я… Он цокает языком и толкает её голову под воду. Он молча смотрит, как она бьется в его хватке, а потом безвольно падает на пол, когда он отпускает её. Хм-м-м. Да, это было весело. Да, это было удовлетворительно. Но… Боже, он просто хотел бы, чтобы всё было по-другому. если майк меняет прошлое, почему я до сих пор так несчастен? ох потому что это чертов парадокс. потому что я не заслуживаю счастливого конца, да? меня нельзя спасти Он берет из ящика сигареты, где отец всегда их хранил, и включает все конфорки на газовой плите. Он немного курит, глядя на трупы, а потом смеется и кидает ещё зажжённую сигарету на плиту. Перед тем, как уйти, он забирает кухонный нож. Жители Лондона плачут и кричат, глядя как Заячью улицу, дом 93, пожирает огонь. Сам Дьявол удостоил священное Рождество своим вниманием, неся хаос и справедливость простым смертным. — О Боже! — стонет женщина рядом с ним. — Джон и Беатрис… Бедный Уильям! Кто-то должен сообщить ему. Уильям улыбается с сигаретой в зубах. Его наклоняется к женщине, представляя, как перерезает ей глотку. — Думаю, это будет для него лучшим подарком. Женщина хочет возразить, но его уже нет. У него есть чувство, что это последний раз, когда бассейн с шариками переносит его. Майк пытается убить себя. Уильям стоит поодаль на мосту и смотрит из тени, как его сын склоняется над водой. Он зашел слишком далеко, чтобы останавливать его. Он наблюдает. И он замирает. Его другое «я» заезжает на мост и бьет по тормозам. Он бросается к Майку, и тут ноги Уильяма сами несут его вперед. Нет, никогда бы Уильям Афтон не пожертвовал жизнью ради монстра, который убил его сына. Но своими глазами он видит, как другой он в приступе паники, а затем в полном облегчении перегибается через ограду и спасает жизнь Майка. Майк не замечает отца в кромешной тьме, и Уильям сам едва различает их силуэты, но у него есть чувство, что настал его черед. Здесь, Уильям Афтон вновь герой, убивает монстров, которые не дают ему жить. Но он невольно настораживается. Другой-он упал с моста, а Уильям Афтон не умеет плавать. Нет, не может быть, чтобы его история закончилась так. Он не может утонуть. Не ради Майка. Только не снова. Больше никогда. Это история Уильяма Афтона, убийцы, сына, мужа, отца, ребенка-демона, и он просто хочет, чтобы у неё был счастливый конец. Он сожжет весь проклятый мир дотла, если это значит, что он получит свой чертов счастливый конец. А разве Майк не весь его мир?