***
— Сегодня вы особенно веселы, сэр, — замечает один из его менеджеров — Розита, мать Лусианы, которую он недавно нанял. — Я всегда весел, мисс Герреро, — отвечает он, затягивая потуже галстук. Сложно выглядеть безупречно, когда он не может смотреть на свое отражение (Клара и Генри помогают ему с волосами, когда он просит). Розита фыркает, разбирая документы. Прямо сейчас они в его офисе. У них с Генри два разных офиса, потому что он просто не может спокойно жить с тем, какой бардак этот человек разводит на рабочем месте, и честно он до сих пор довольно строг с теми, с кем живет (для его близких всё должно быть идеально, но всё-таки его педантичность сводит окружающих с ума). Сегодня он в красном. Он не отказался от фиолетового насовсем, это всё ещё его любимый цвет, но доктор Вагнер помогла ему узнать, что фиолетовый — его безопасный цвет, потому что перемены пугают его. Но в последнее время его жизнь менялась только к лучшему, поэтому он может позволить себе носить какой-нибудь другой цвет. Он в безопасности, в безопасности, он перебирает свои обручальные кольца и часы, он в безопасности. — Да, сэр, — усмехается Розита. — Вы никогда не срываетесь на посетителей и не развиваете коммунистическую диктатуру среди своих работников. — Назовите меня коммунистом ещё раз и будете искать себе нового босса, мисс Герреро, — но она права. Несмотря на свою философию, он до сих пор наслаждается чувством контроля. Он диктатор Фредбера. Он разбирается с назойливыми родителями, пока Генри раздает скидочные купоны тем, кто скорее всего, этого не заслуживает. Генри работает с детьми. Уилл любит детей (они сопливые, кусачие кровопийцы, и он обожает их), но только Лусиана понимает то, как он проявляет привязанность: обращается с ними, как со взрослыми. Он пожимает детям руки, как будто они его инвесторы (он уже давно стал влиятельней всех своих инвесторов) и говорит с ними как с выпускниками колледжей. Его тон голоса и акцент смущают детей, но он слишком уважает их, чтобы нянчиться с ними. Они — самые важные люди на земле. Они стали жизнью. Но да, его утверждение того, что все в мире достойны жить не значит, что это дает им право бесконечно раздражать его; не значит, что он не сломает их жизни, чтобы защитить свою семью; не значит, что он не будет огрызаться, когда треклятые мормоны забредают в его ресторан; не значит, что он не готов сжечь пиццерию дотла со всеми людьми внутри, чтобы уберечь Майкла Афтона. («Ты бы убил ради своего сына, Уильям?» «Разве это не долг родителей, Сара?» «Это не отвечает на мой вопрос.» «…Я не могу терпеть смерть, Сара. Не могу. Но я разорву вселенную на части, чтобы Майкл Афтон мог улыбаться.») И да, Уильям Афтон весел в этот день, потому что срок Клары наступает уже через считанные недели. Он напевает про себя, раскладывая документы, когда Розита хлопает его по плечу. — Взволнованы, босс? Ему нравится быть боссом. Ему нравится доказывать посетителям, что они не правы, и что его сотрудники гораздо умнее, чем они. Ему нравятся удивленные выражения лиц детей, когда они узнают, что Спрингбонни — владелец «Фредбера». Он искренне улыбается ей. — Да, я чрезвычайно взволнован. Он прекрасно знает, что большинство его ровесников завели детей гораздо раньше, чем он и Генри. Ему тридцать два (тринадцать лет после Фрица Смита, несчастливое число тринадцать), в то время как многие стали отцами сразу после выпуска. Но ему нельзя было заводить детей (и Белла больна, Белла, скорее всего, не переживет роды, Белла, Белла…), так что он отстал от остальных. Но это не важно. Он готов ждать Майкла Афтона целую вечность. Он бы хотел познакомить Майкла Афтона с Фрицем Смитом, дядей, который висит на шее у его отца, но не может. И не сможет никогда. Он вздыхает, дергая кольцо на безымянном пальце. Майкл Афтон будет самым разбалованным мальчиком на свете. Он пришел на работу сегодня только потому, что Клара настояла. Дети скучают по Бонни, говорит она (Спрингбонни в отпуске потому что, если у Клары начнутся схватки, он будет снимать костюм слишком долго), и она знает, что Уилл скучает по работе. Она бесконечно мудра, и всё же все, он просто хочет закончить со своими делами и вернуться домой, чтобы убедиться, что Клара не испытывает неудобств… — Уилл, — дверь его офиса распахивается так резко, что Розита вскрикивает. Генри стоит в проеме, глаза широко распахнуты. — Белла звонила. Клара упала. Клара… Клара что?.. Она… Она что? — Что? — повторяет Уильям, сбивчиво, и он вдруг вспоминает, что не пил в этот день свои таблетки. Генри качает головой, переводя дыхание. — Белла отвезла её в больницу, Уилл, мы должны… Уильям Афтон встает перед своим любовником — мужем? Он может звать Хена своим мужем? Он его муж во всех смыслах, кроме официального — не дав ему закончить предложение. Он смотрит на Розиту как генерал на солдата, готового отправиться на свою последнюю миссию. — Ты за главную сегодня, Розита, — приказывает он и она кивает. Они с Генри выбегают из ресторана, но не показывают тревогу, пока не оказываются на улице. Они никогда не позволят детям увидеть в них что-то помимо воплощения надежды и чудес. Уилл никогда не допустит, чтобы дети боялись его.***
Уилл врывается в больницу, что-то, чего он никогда бы прежде не сделал. Несмотря на свое пребывание на койке в начале 1957, он всё ещё ненавидит этот маяк исцеления и смерти (ещё один парадокс). Он вбегает в холл, оглядываясь в поисках стойки регистрации, но не может не думать о том, что чувствовал Фриц, когда всего лишь вышел за кофе, но столкнулся лицом к лицу с монстром. Монстром. Монстром, который выглядит точь-в-точь как Уильям Афтон… — Афтон, — выпаливает он, впиваясь руками в стойку. — Клара Афтон с Изабеллой Барнет. Тридцать два года, высокая, сногсшибательная. Моя жена, она, она упала, и… — Уилл! — Белла окликает его с другого конца коридора. Генри догоняет его, но Уилл уже несется к Белле, чуть не врезавшись в неё. — Давай, пойдем. — Что случилось? Что случилось? — Она упала в душе — не сильно, ничего серьезного, но она сказала, что плохо себя чувствует, и… и кровь стекала по её ноге, они торопились, чтобы узнать, что с ребенком и… — они заворачивают за угол, к палате, где лежит Клара. Глядя в окно, Уильям видит врачей, врачей, которых он ненавидит, он ненавидит людей, которые заставляют его пить таблетки, которые указывает его жене, что она не заслуживает своей должности, людей, которые сказали ему, что им пришлось сделать ему операцию после того, как он упал, и если бы он не упал, то был бы сильнее, и тогда он смог бы убить мистера Смита и спасти Фрица. Уильям видит врачей, столпившихся вокруг его жены, его жены, у которой на лбу выступила испарина, и комнату заполняет писк, писк, писк машин. Уилл бьет кулаком по двери, и один из врачей в коридоре подходит к нему. — Я её муж, черт возьми, впустите меня… — Мне жаль, но никого нельзя впускать туда сейчас, врачам нужно сосредоточиться… — Я её муж… — Мистер Афтон, — осторожно заверяет доктор, и тревога и ярость Уильяма Афтона, Беллы Барнет и Генри Эмили вместе взятых практически могут убить бедного мужчину на месте. Он слегка нервно объясняет: — Возможно, это просто преждевременные роды, но также возможна отслойка плаценты, поэтому… — Что будет с моей женой? С моим сыном? — он не может дышать не может дышать он тонет он тонет ОН НЕ ВЫПИЛ СВОИ ТАБЛЕТКИ… Генри берет его руку, чуть заземляя его, раз, два, три, четыре, я поймаю тебя, молодец, молодец. — Возможно, потребуется срочное кесарево сечение, но сейчас самое главное — остановить кровотечение… — Они умрут? Доктору требуется больше секунды на ответ, и это всё что нужно, чтобы взгляд Уильяма Афтона наполнился яростью, горечью, потому что вернутся к горечи — значит вернуться к нормальности, он может взять скальпель и перерезать горло каждому в этой больнице, взять их Остаток, сделать бессмертными всех, кого он любит, он сделает это, он никогда не отпустит их, он не может позволить им умереть, только не Майкл, только не снова, только не снова, не Клара, только не его Клара, он сожжет всю эту больницу дотла, ему только нужен счастливый конец… Нет. Нет, нет, нет, дело не в счастливом конце. Это начало, какое ещё есть начало, кроме самого рождения? Кроме самой жизни? Кроме Майкла Афтона? Он знает от своих родителей, что, когда он родился, он не плакал. В его глазах не было цвета. Ребенок-демон. Смерть. Порочность. Он не плакал, потому что с самого рождения хранил свою жизнь ради Майкла Афтона. Он впивается пальцами в стекло и смотрит, как его жена кричит, а руки докторов заливаются её кровью. Уилл оборачивается и смотрит на Генри, глаза снова становятся серыми и безжизненными. — Я, я не… — говорит Уилл, и его дыхание сбивается, и точно так же, как это было однажды, когда он летел навстречу своей смерти, он ничего не может с собой поделать. Он падает на колени, уронив голову на дверь. Он складывает вместе свои дрожащие руки и выдыхает. — Так, Генри? Генри присаживается рядом с ним, потирая его спину. — Уилл, что ты… — Я должен молиться, — шепчет Уилл, зажмуривая слезящиеся глаза. — Я должен молиться за неё. Генри рвано вдыхает. — Да, Уилл, вот так. Так нужно молиться. В его мыслях ураган. Шторм. Война. Мысли со всех отрезков его жизни кричат на него. Какие-то велят ему сдаться, какие-то лелеют идею смерти, какие-то побуждают его убить, какие-то просто неразборчиво вопят. И между всем этим шумом есть вечный, вездесущий голос Фрица Смита, Майка Смита, Майка Афтона, который говорит: «Ты мой лучший друг». — Боже, пожалуйста, — шепчет Уильям, упираясь лбом в дверь, — я делал всё, что должен был. Я пытаюсь быть достойным. Я принимаю лекарства, я улыбаюсь, я хорошо к ним отношусь. Я пытаюсь не ранить других и не ранить себя. Я перестал носить фиолетовое каждый проклятый день. Я хожу на встречи с доктором Вагнер и жертвую деньги на благотворительность. Пожалуйста, пожалуйста, Боже, ты не можешь забрать её у меня. Ты не можешь забрать самую лучшую женщину в мире у меня. Боже, Боже, Боже, я поднимусь в небо и скину тебя с трона, я перережу твою чертову глотку, если ты заберешь её у меня, я верну её домой. Забери мой дом, мою империю, мою жизнь, но ты не можешь забрать у меня Клару Афтон, ты не можешь забрать Майка, ты забрал у меня так много, — слезы текут по его лицу, он бьет руками в дверь. — Тебя забавит забирать у меня всё? Мне не нужно быть святым. Мне не нужно попасть в Рай. Мне просто нужно быть здесь. Ты не можешь забрать её у меня, не можешь, нет… «Ты не плохой человек. Ты просто идиот. Я главная.» «Я верю в тебя больше, чем я верил в Бога.» Он поднимает голову и встает, дрожа с головы до ног. Он криво усмехается и указывает в небо, прямо там, где сидит этот ублюдок с седой бородой, и где сейчас его герой. — Ты позволил своему сыну умереть, ты утопил мир. Я не позволю никому утонуть, и я не позволю никому вырвать моего сына из этого мира. Майкл Афтон родится сегодня, ты слышишь? Ты правда думаешь, что я позволю тебе забрать его у меня? — Уилл… — окликает Белла, но, когда он смотрит на неё, он улыбается. — Звони Камилле и Лоренцо, — говорит он, расслабляя галстук. — Скажи им, что сегодня родится их внук. Он поворачивается к двери и распахивает её. Кто-то из врачей передергивается, некоторые кричат на него, но он не обращает на них внимания и идет прямо к своей жене. На её лице чистый страх, но когда он берет в ладони её щеки и зовет по имени, её дыхание, хотя бы немного, но успокаивается. — У-Уилл, — выдыхает она, — что-то неправильно, неправильно… (Майклу Афтону всегда суждено умереть? Он и есть парадокс? Неужели, если Майкл Афтон родится счастливым, это вызовет разрыв во вселенной? К черту вселенную. Мой сын возвращается домой.) — Клара, — мягко говорит он, — ты сильнее, чем Бог, ты сильнее всех, и ты родишь самого разбалованного мальчика на свете. Он не будет давать нам спать по ночам следующие несколько лет, мы будет любить его так, как никто, никогда, ничего не любил, и сейчас, прямо сейчас, ты самый важный человек на свете. Ты — Клара Афтон, ты не знаешь поражений, слышишь меня? Он будет счастлив, будет любим, а его мама будет до смерти пугать всех остальных матерей в родительском комитете. Она слабо улыбается. — Не заставляй меня вступать в родительский комитет. Я терпеть не могу эти дурацкие выставки с выпечкой. — Тогда я сожгу родительский комитет ради тебя, хорошо? — она резко смеется между шипящими выдохами. — Я сожгу мир ради тебя, Клара, обещаю. Но сейчас, любимая, нам ничего из этого не нужно. Всё, что нужно этому миру — это ты. — Мне кажется, что-то не так, Уилл, я боюсь, что он… — Ты ужасное чудовище, которое никогда победят, Клара Афтон. Ты правда думаешь, что что-то вроде этого сможет сразить тебя? — она качает головой, смещая его руки с её лица, но он не убирает ладони, он держит её, он всегда будет держать её. — Ты самый упрямый человек на свете, ты не знаешь поражений. Ты не сломаешься. Я с тобой. Я здесь, с тобой. Я не отпущу тебя, Клара. Я никогда не отпущу тебя. Что я буду делать без женщины, которая будет за главную? Она резко кивает. — Я, я главная. — Ты главная. Она поворачивается обратно к стоящему перед ней доктору, а затем протягивает руку и берет ладонь Уилла, их обручальные кольца бьются друг о друга. Клара сжимает его руку так крепко, что у него точно останется синяк. — Это будут лучшие роды, которые вы когда-либо видели, — говорит она врачу. — Об этом будут писать в учебниках истории. — Он выходит, — говорит доктор, наклоняясь вперед, — кровотечение остановилось. — он смотрит на Клару и кивает. — Миссис Афтон… — Доктор Афтон, — одновременно поправляют Клара и Уильям. — Доктор Афтон, вам нужно тужиться. Вы готовы? Она сжимает руку Уилла еще крепче (если это вообще возможно). — Мы дарим Афтонам счастливое начало, — шепчет она, Уилл целует её руку, он так сильно ее любит (поэтому она настояла на том, чтобы она взяла фамилию Афтон, а не он Капуто?), потому что он не тонет, он дарит Афтонам счастливое начало. Клара кричит. Она кричит и тужится, но не останавливается, они не могут остановиться, они — две акулы, без остановки плывущие вперед, и, может, это именно это он и любит в ней больше всего. Если Белла схожа с нежным ручьем, а Генри крепким и надежным дубом, то Клара — это чертова акула, которая вечно стремится вперед, но не жаждущая крови, она жадная до большего, лучшего для империи Афтонов, и имя этой империи это Майкл Афтон, и после криков после крови после стремления вперед… — Десятое марта, 1970, ровно шесть вечера. Поздравляю, доктор, мистер Афтон, у вас здоровый мальчик. Доктора моют ребенка и заворачивают в одеяло. Кларе наконец разрешают расслабить ноги и дают в руки её маленький рыдающий комочек жизни. Она прикрывает рот ладонью и захлебывается слезами, она плачет, плачет и не в силах остановиться. — Уилл, — всхлипывает она, и больше не в силах ничего сказать. Она просто прижимает своего сына, её сына, к груди, качая головой, не веря, что они смогли вместе создать чудесный маленький свет жизни. Через несколько минут она истощенно кладет голову на подушки, и Уилл, переполненный трепетом, тревогой и счастьем берет ребенка, его ребенка, его сына на руки. Ребенок плачет. Плачет. Плачет, словно не может жить без слез. Его кожа смуглая, усыпанная веснушками. Он открывает глаза, и они карие, совсем не как у Уилла, в них переливается всё самое удивительное на этом свете. — Ну привет, — шепчет Уильям, покачивая его, но не чтобы успокоить — он прекрасно знает, что его сын никогда не перестанет плакать, в нем столько жизни, разве он не чудесен — но, чтобы показать, что он рядом. Ему не придется возвращаться, потому что Уильям никогда не оставит этого мальчика. Майкл Афтон никогда не будет один. Слезы бегут по лицу Уилла, как вода из Источника молодости. Он смеется как ребенок, оберегая, прижимая своего сына к груди, бросая вызов Богу попытаться вырвать его из его рук. Он понимает, что он уже не Фриц Смит, и не Майкл Афтон, которого он знал. Но это неважно. Ему и не нужно. Ему достаточно быть самим собой. — Ты заслуживаешь этого, — шепчет Уильяма, пульс его сына такой крохотный, такой быстрый, такой великолепный. — Ты заслуживаешь всего мира, Майкл. Майкл Афтон. Майкл Афтон. Майкл Афтон.