His Empire of Dirt

Осенью 1973 года, после нескольких лет успешной деятельности «Фредбера», после целой кучи чертежей аниматроников, скопившихся на его столе, и других бесчисленных подарков судьбы, Уильям Афтон сидит в кабинете своего терапевта, сжав в пальцах незажженную сигарету и пластинку жвачки, и жалуется на то, как он насильно заставил всех близких в своей жизни полюбить его. Это случилось из-за одного специфического эпизода, который произошел, когда он смотрел новости. В Стокгольме, Швеция, была попытка ограбления банка и вскоре после этого у всех на слуху оказался нововведенный синдром. Стокгольмский синдром — состояние, когда жертва испытывает симпатию к своему мучителю. В лучшем случае, он находил эту ситуацию довольно занятной. Почему жертвы этих грабителей защищали их в суде? Почему они доказывали, что те не сделали ничего плохого? В подобных ситуациях, людям скорее свойственно страдать от ночных кошмаров и повторяющихся ужасов пережитого. Он долго думал об этом. Затем он задумался о своем прошлом, что является довольно опасным досугом для него. Он думал о своей пугающей одержимости Генри — «Твой любимый человек, — объяснила Сара. — Фактически, я думаю, мы можем назвать Генри твоим «любимым человеком», — и его проступки перед Кларой, пренебрежение Беллой, как он ударил Фрица. В один момент он подумал: «вау». В другой он уже сидел в шкафу с приоткрытой дверцей, сжимая в руке радионяню, и думал, стоит ли начать собирать вещи и бежать подальше от всех, потому что он, за неимением лучшего слова, оказался паразитом. Белла и Клара на работе, Генри гуляет в парке с Шарлоттой. Уильям едва сдерживается от того, чтобы начать биться головой об стену. — Я сделал им больно, — бормотал он, — я сделал им больно, сделал больно. Он ранит всех, кого любит. Нормальные, здоровые люди не делают этого. Нет, идиот, мы уже выяснили, что хорошие люди могут делать плохие вещи. Но они делают их ради людей, которых любят. Не с теми, кого они любят. Нет. Нет, поэтому Уильям Афтон продолжал сидеть в шкафу и, сбивчиво дыша, так крепко сжимал радионяню, что та грозилась сломаться в его руке. — Это Стокгольмский синдром, Сара, — он смотрит на сигарету. Он не курит уже почти четыре года, отказывается курить рядом со своим сыном, да и Кларе так будет легче бросить. Однако Сара всё ещё держит в одном из ящиков нераспечатанную пачку сигарет только для него. — Расскажешь поподробнее об этом, Уилл? — просит она, постоянно глядя на свой чертов блокнот и ручку, зажатую меж пальцев. — Если честно, мне кажется, ты неправильно всё понял. — Ну, — он вздыхает, ответ же очевиден. — Я обидел их. Я сделал им больно и заставил их полюбить меня. Я обманул их, убедил, что я хороший человек. Они сочувствуют своему обидчику. Стокгольмский синдром. — И как же ты ранил их? — Я заставил их думать, что я хороший. Что я больше, чем я есть на самом деле. Что я хороший муж и друг. Хорошим друзьям и мужьям не нужно беспокоиться о том, хорошие ли они друзья и мужья. — Уильям, люди постоянно беспокоятся о том, хорошие ли они. А вот нарциссы нет. Люди как ты часто думают об этом, но только потому, что ты очень сильно любишь их. — Я и есть нарцисс. — Нет. Как твой терапевт, я имею право утверждать, что это не так. — Я… — Уилл, ты занимался селфхармом, — это была сложная тема. Он никогда не думал, что запирая себя в шкафу, бившись головой об стену, и отказывая в еде, он занимался самоповреждением, пока однажды Клара не поговорила с ним об этом, когда заметила синяки у него на лбу и запястьях, — и пускай твое эго достаточно большое с одной стороны, с другой ты часто принижаешь себя. Ты высокого мнения о себе как о сущности, но не как о любящем человеке. Как члене семьи. — Ну ладно. Я не нарцисс, — он сдерживается, чтобы не закатить глаза. — Но я уверен, это точно Стокгольмский Синдром. — И ты считаешь так, потому что ты их обидчик и обманул их? — Да. Абсолютно. — И как же ты обманул их? — Я добр к ним. Я делаю всё ради них, и я люблю их слишком сильно, и поэтому они думают, что я… достойный… — он роняет голову на руки и сухо смеется. — Я звучу нелепо, да? Сара смеется с ним и кладет свой блокнот на столик. Он оставляет сигарету сверху и кладет жвачку в рот. — Уилл, ты добр к ним, потому что ты их любишь. Ты любишь их. Ты никого не заставлял любить тебя. Они любят тебя, потому что ты это ты. — Не знаю, когда я успел стать таким любимым. — А когда ты не был? — Восемнадцать лет… — Ты рос в доме с абьюзерами, которые пренебрегали тобой. И потом ты встретил свою семью. Даже если человека, который научил тебя принимать любовь, больше нет, не значит, что они будут любить тебя меньше. Они любят тебя не из-за их или твоей близости с Фрицом, ты важен для них, потому что ты Уильям Афтон, и мне кажется, ты боишься признать, что ты хороший человек. Он сверлит её взглядом. — Я ненавижу тебя так, как никогда никого не ненавидел. И это ложь только отчасти. Она весело смеется над этим. — Я знаю. А теперь, расскажи, как ты вышел из шкафа. Он вздыхает. Ну, после того выпуска новостей радионяня начала шуметь. Майк плакал, плакал гораздо громче чем обычно. Уилл встряхнул головой и перестал всхлипывать, он поднялся на ноги и твердой рукой открыл дверь шкафа. Он побежал в комнату Майка, и там его сын сидел на полу и заливался слезами. Уилла накрыла волна шока и печали при виде слез его маленького сына. Рядом с ним валялся его игрушечный лисенок, задняя лапка отдельно от тела. Уилл присел на корточки перед сыном и мягко положил ладонь ему на плечо. — Что случилось, Банни? — Я… я сломал его! — хлюпнул носом Майк. — Я просто играл с ним, и тут он сломался! Уилл улыбнулся. — Не волнуйся, Майк. Папа всё исправит. Папа всегда всё исправит, — он аккуратно вытер слезинки с щек Майка. Его сын доверял ему, доверяет, позволяет ему прикасаться к нему, чинить его вещи, утешать его. На мгновение он задался вопросом, позволял ли Фриц своему отцу утешать его в детстве? Майкл фыркнул и потер руками свое маленькое лицо. — П-прости, папочка. Я не хотел л-ломать его. Уилл наклонил голову и сел на пол рядом с Майком. Вскоре он с легкостью прицепил лапку обратно к туловищу лисы. — Видишь, Банни? Всё в порядке. Папа починил его. Всё хорошо, ты не сделал ничего плохого. Майкл просиял. — Спасибо! — он залез на колени Уилла и со смехом, играясь, поднес морду лисички к его лицу. Уилл смеялся и совсем позабыл про Стокгольм, Швеция. — Я боюсь, что обманул и Майка тоже, — размышляет Уильям. — Его первое слово было «па-па», знаешь. У Шарлотты было совсем не так. Она посмотрела на небо и сказала «дождь». Первое слово Майка было обо мне, скорее всего, потому что, — потому что он помнит все ужасы, которые я с ним сотворил, и всё равно любит меня, это безумие, — я обманул его, ребенка, заставил его любить меня. — Тебе в голову не приходила мысль, что может он любит тебя, потому что ты хороший отец? — спрашивает Сара. Уильям громко хлопает жвачкой. — …Нет. — Сделай мне одолжение, хорошо? Когда приедешь домой, спроси у своей семьи, почему они тебя любят. Так я докажу тебе, что ты неправ: ты хороший человек, Уильям Афтон, как бы ты не пытался это отрицать. Уилл снова хмурит брови, глядя на неё, как волк на кролика (кролик в очках, с ручкой, блокнотом и степенью магистра, чтобы вытрясти всю подноготную из ментально больного, эгоистичного и самоуничижительного волка). — Ладно. — Ты очень хочешь доказать, что это Стокгольмский синдром, да? Он улыбается, немного дерзко. — Так точно.

***

— Ты, — он указывает на Клару, которая стоит на кухне, пока Майк дергает её за штанину джинсов. Она наклоняется и дает ему попробовать соус с ложки. — Ты. — Я, — грандиозно отвечает Клара и добавляет немного соли по совету Майка. — Что, дорогой… — Почему ты любишь меня? Это чрезвычайно важный… — Ты это ты, — перебивает она, даже не поднимая взгляд от кастрюли. Она бросает на него короткий взгляд и смеется над его серьезным лицом. — Видишь! Ты — это просто ты. — Папочка странный, — хихикает Майк. Уильям приседает на корточки и указывает на него пальцем. — И что это значит, Банни? — Ты, ты делаешь страшное лицо, а потом, потом обнимаешь меня очень сильно! — Майк смеется, когда черты лица его отца смягчаются, словно доказывая его слова. — Дурень. — О Боже, — Клара прикрывает рот ладонью, сдерживая смешок, а Уильям втягивает сына в свои объятия. — Не может быть, он сказал что-то по-британски. Ты не посмеешь заразить моего сына этим. Этого не может быть. Уильям прыскает от смеха и подстегивает своего мальчика. — Майк, скажи «алюминий». — А-лю-ми-ньюм, — гордо выдает Майк. Клара стонет в красно-сине-белом отвращении. Уильям уже готовиться злорадствовать об ещё одной победе великой империи, но вспоминает, что не время радоваться. Он должен закончить этот тиранический опрос, чтобы доказать что он, несомненно, вызвал у своих близких Стокгольмский синдром. Когда позже тем днем Эмили возвращаются домой, он незамедлительно докапывается до Генри. — Очень важный вопрос: почему ты меня любишь? Генри расплывается в широкой улыбке и ставит Шарлотту на пол. — Когда ты работаешь, ты высовываешь кончик языка и вздыхаешь. И ты всегда ходишь, сложив руки за спиной, а когда разговариваешь с детьми, приседаешь, чтобы не смотреть на них сверху вниз. И когда Майк сам спускается по лестнице, у тебя волосы дыбом встают, как будто от малейшего удара он провалится в другое измерение. И когда ты пьян, я знаю, ты строишь у себя в голове, потому что водишь пальцем в воздухе невидимые чертежи, и, ну… Не знаю, люблю ли я тебя за эти мелочи, или я замечаю эти мелочи, потому что люблю тебя, но в любом случае, у меня много причин, чтобы любить вас, мистер Афтон. — Дядя Уилл! — зовет Шарлотта, дергая его за брюки. У Шарлотты нет никакого представления о понятии личного пространства, как и у её отца, и на каждого члена семьи у неё свои способы приставания (она обнимает Генри, хватается за ноги Беллы, залазит на Клару, как на дерево, бросается на Майка, а Уильяма дергает за одежду). — Дядя Уилл, смотри, что я нарисовала в парке! Уильям приседает перед ней на корточки, когда она достает смятый лист бумаги из одного из своих многочисленных карманов. Маленькая Шарлотта очень похожа на Беллу — только бронзовый оттенок кожи чуть светлее. Такие же жесткие, черные волосы собраны в два пучка, а глаза отцовские — светло-карие. Нет на свете ребенка энергичней, чем она, как же возможно было убить Шарлотту Эмили? Шарлотта считает, что бабочки — самые чудесные создания, созданные то ли Богом, то ли какой-то невиданной случайностью или Большим Взрывом. Шарлотта Эмили видит жизнь везде и во всем, именно поэтому она стала одним из винтиков, который позволяет сердцу Уильяма Афтона работать без остановки. Ну, а может и нет. Он просто любит её, потому что он её любит. Благодаря Саре, он понял, что нет какой-то четкой причины любить кого-то — ты просто любишь их за то, что они — это они. Он разглядывает рисунок. — Это я, мама, папа и, смотри, я нарисовала тебя! — она указывает на кролика на холме. — Это… это я? — он оглядывается через плечо, Белла смотрит на него так, словно устроит ему Ад, если он не прикусит щеку и не подавит смешок. — Это чудесно, Шарлотта. — Я знаю! Папа сказал, что я буду художницей! — Шарлотта, маленький гений, выговаривает слова очень четко для своих лет. — Майки, Майки, смотри, что я нарисовала! — она бежит к сыну Уильяма, сжав в руке произведение искусства. — Она очень похожа на тебя, знаешь? — говорит Белла, снимая свою куртку (ей всегда холодно, несмотря на теплый климат Юты). Уилл улыбается. — Потому что она творческий гений? Белла смеется. — Потому что она — маленький эго-маньяк, — она фыркает и, когда он, прищурившись, смотрит на неё, хлопает его по груди. — Знаешь, что она мне сказала? Она рассказала, как на днях в пиццерии отключили свет, и как она испугалась— ты же знаешь, она не любит темноту — а потом как ты посадил её себе на плечи и сказал: «Солнце здесь, наверху, Шарлотта, ты в его лучах, ничего не бойся». Она не могла перестать болтать про тебя и сказала: «Я хочу быть такой же храброй, как дядя Уилл». Это история объясняет Уиллу, почему Белла Барнетт любит его, и это настолько раздражает его, что он запирается в своем кабинете в подвале, буркая себе под нос: «Ублюдки, сговорились с Сарой, чтобы доказать, что я не вызвал у них Стокгольмский синдром». Воистину психопатическое поведение. Он посмеивается про себя, рисуя чертеж лисы. Генри начал работу над обновленной версией Фредбера, и Белла предположила, что Бону и Фреду нужны компаньоны. Четыре. Конечно, четыре. Хен это медведь, несомненно. Белла, думаю… о, курочка, она будет в ярости. А Клара, кролик, мое любимое, и… и лиса… лиса… Он делает дизайны для квартета, когда слышит тихие шаги за спиной. Он поднимает голову, и видит Майка, медленно спускающегося по лестнице. — Банни, — Уилл быстро подскакивает на ноги и поднимает Майка, — ты же знаешь, мне не нравится, когда ты один спускаешься в подвал. Майк смотрит на него снизу верх своими большими карими глазами. Уилл обожает, когда его сын смотрит на него так: ночью, когда ждет от него сказку; в парке, когда ждет выговор за то, что испачкался в грязи; в ресторане, когда ждет, что он приветствует его в образе Бонни. Потому что ему позволено видеть жизнь в своей самой чистейшей форме. И эта форма жизни любит его. — Прости, папочка. Мама сказала, что тебе надо попить воды, — Майк поднимает бутылку, которая слишком большая для его маленьких рук. — Я не хотел, чтобы ты грустил! Уилл посмеивается и садит Майка за рабочий стол, прямо перед чертежами, и делает глоток воды, чтобы успокоить ребенка. — Спасибо, Банни. Мне не грустно. Я с тобой, а с тобой мне никогда не будет грустно, сынок. Майк поднимает маленькие кулачки в воздух. — Что ты рисуешь? — Я делаю для Фреда и Бона друзей. Хочешь порисовать со мной, Майк? Держи, — он дает Майку листок бумаги и карандаш. Мальчик вкладывает в занятие всё сердце и душу, чтобы создать очередной шедевр искусства, достойный места в Лувре. (— Уилл, ты знаешь, что Майк — не Фриц? Ты понимаешь это? Он не может рассказать Саре. Ему придется объяснить всё так, что его сочтут поехавшим. Так, что он будет не лучшим другом путешественника во времени, а скорбящим, который никак не может отпустить. — Это было невероятно, доктор. Абсолютно, чертовски неописуемо. Господи, словно я снова оказался там, у Темзы. — Это прекрасно, что ты видишь что-то от Фрица в своем сыне. Но тебе нужно разделять их. Это было бы нечестно по отношению к Майку. Она не поймет. Она не может понять.) — Знаешь, Майк, — говорит Уильям, доставая свою линейку, чтобы перевести сантиметры в дюймы (Чертовы американцы, мысленно выругивается он). — У меня когда-то был друг. Давно, когда я был ещё маленьким. Ему ещё предстоит медленно рассказывать Майку о Фрице. Он ещё ребенок, ему не нужно знать. Но дети любят слушать истории. Хорошие истории заставляют этот мир вращаться. — Ты получил свое второе имя от моего друга. — Майкл Фриц Афтон! — говорит Майк, не отрываясь от рисования. — Верно. Он был моим лучшим другом. Он научил меня пускать блинчики и рисовать. Я расскажу тебе о нем ещё, когда ты вырастешь. Он самый важный человек в моей жизни. После тебя, конечно. — Он был хорошим? Уилл улыбается. — Очень хорошим. Он был добрым и самоотверженным и ещё много чем. Многими хорошими, сильными словами. Он научил меня быть достойным. Это очень важно, Майк, быть достойным. Это самое важное. (— Он научил меня быть достойным, Сара. Я был бы мертв, если бы не он. — Я рада, что у тебя есть кто-то, кто показал тебе, что ты хороший человек, Уилл, но это не значит, что он вернулся. Он не твой сын. Просто ты нашел ещё кого-то, кто любит тебя всем сердцем. Это прекрасно, но ты не должен проецировать. Ему всего три. Он не понимает. Он не понимает смерти или горя. — Нет, ещё нет, он ещё слишком молод, но Сара… я бы не обменял Майка на Фрица. Я бы не сделал этого. Я бы не смог. Майк… Фриц, не хотел бы этого, в любом случае. Нет, нет, но он… ты не видела этого. — Что сказали Клара и остальные? Уильям покачает головой. — Я ещё им не сказал. Они подумают, что у меня приступ. Я знаю, знаю, не смотри на меня так. Я скажу им, правда, я просто должен был рассказать тебе первой, собраться с мыслями, моими…) — Что значит «достойный», папа? Это сильное слово. Да, это сильное слово, думает Уилл. Он откидывается на спинку стула и задумывается. — Думаю, это много чего, Майк. Ты поймешь, когда вырастешь, но пока… это просто значит «хороший». — Значит, такой как ты! Дурень. — Хватит обзывать меня, Банни. — Чудак. — Нет, Банни, я не чудак. Не говори так. — Ве-ли-ко-леп-ный? — Конечно, великолепный. Но достойный, ещё не значит великолепный. Это как ступенька перед этим. Это лестница, ты должен сделать первый шаг, чтобы подняться на самый верх, да? — Ты странный, папа. Уилл вздыхает и смеется: — Я знаю, Банни. Ну-ка, покажи мне, что ты нарисовал. (— Сара, я… Я вижу Фрица, когда я смотрю на него, и я… Боже, иногда я не хочу. Они разные. Мне нужен мой сын. Мне нужен мой сын. — Твой сын с тобой. Он никуда от тебя не денется. Он потрет ладони, лопнет жвачку и покачает головой, а затем извинится за то, что беспокоил её, он просто был на нервах в последнее время (ложь, отчасти). Он заверит её, что поговорит об этом с Кларой и остальными (Клара и Белла скажут ему, что это просто совпадение, но Генри будет смотреть на рисунок и думать, думать. Они будут думать очень долго, но потом их дети позовут их и начнут плакать, потому что дети часто плачут. Они перестанут думать и просто будут родителями. Они будут великолепными родителями), он заверит её, что Майк и Фриц совершенно разные, Фриц не Банни, Банни не Фриц, НО ОНА ПРОСТО НЕ МОЖЕТ ПОНЯТЬ…) — Ну-ка, покажи мне, что ты нарисовал. — Это… не так хорошо, как у тебя, папа, — Майк прижимает листок к груди и качает головой. — Ты можешь не показывать мне, если не хочешь, Майк, но я очень хочу увидеть. Я не буду тебя ругать, я уверен, это великолепный рисунок. Можно даже повесить на холодильник. Глаза Майка загораются от мысли, что его творение будет висеть на кухне, и он неуверенно разворачивает лист отцу, опуская взгляд в пол. Сердце Уилла замирает. В 1948 Майк улыбается. — Хочешь поделиться рисунком? — он показывает свой лист Уильяму. Майк нарисовал… Майк нарисовал птицу в цилиндре и монокле и маленьким текстом над головой: «Чип-чип, чао!» — Что… — руки Уилла дрожат. — Почему ты это нарисовал, Майкл? — Тебе не нравится? Прости! — Нет-нет, это прекрасно, я… Мне просто интересно, откуда к тебе пришла такая замечательная идея… — Мне… приснился сон, кажется. Я увидел это во сне. Это был большой сон! Ты тоже там был, папочка. Это был очень хороший сон! — С-сон… (— Это не Фриц, — скажет Генри, проводя рукой по волосам Уилла, и покачает головой. — Это не Фриц. Это наш Майк. Это твой Майк. — Я знаю, это мой Майк, но, Хен… — его глаза загорятся. — Это не наш Фриц, но мне кажется… может, он передает привет. Может, дядя Фриц его ангел-хранитель, а? Приглядывает за нашим Майком, он передает привет через его сны. Генри улыбнется. — Похоже на нашего Фрица.) Уилл втягивает Майка в объятия и крепко прижимает к своей груди, посмеиваясь. — Спрингбонни! — говорит Майк, как всегда, когда Уилл обнимает его так крепко, так сильно, как будто аниматроник обвил мальчика своими руками. — Я люблю тебя, — повторяет Уилл, целуя макушку Майка, и смотрит на рисунок. — Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя… Генри как-то раз сказал, что звезды на небе — это ангелы, которые приглядывают за нами… — Я люблю тебя, папа! …в новостях, сразу после Стокгольма, Швеция, рассказывают о метеоритных дождях, падающих звездах.