Безбожник

1. Спросите любого географа Южной Дакоты, какой город в штате сильнее всех перемежается с лесом, и он без колебаний назовëт Нокфелл. Зимой апартаменты Эддисона окольцованы чëрно-белой стеной, раскидывающейся во все стороны гигантскими иглами — ни конца и ни края. Внешний мир она отрезает наглухо: до первой магистрали отсюда сорок миль, не меньше. Как легко топить взгляд в переплетении ветвей, как легко утонуть самому. Если бы внутренние часы Салли имели составные части, то их стрелки сейчас сходили бы с ума, вращаясь по всем направлениям. Об этом явно говорила новая привычка, вырывавшая его из постели ещё до зари. Тихо, чтобы не потревожить отца, он накидывал куртку и пробирался по коридорам, надеясь не столкнуться с отчаянно зевающей, но уже занятой делами Лизой. Он вяз по колено в снегу, загребал его в сапоги, но упрямо продолжал шагать вдоль подножия чащи. Не было никакой особой цели, которая гнала бы его через иссохшие прутья пустырника и цикория, в кровь раздиравшие руки. Однако была необходимость. Тупая, тяжёлая и неизбежная. Сал подчинялся ей. Мгла обрушивались на него, случайную точку посреди чистого полотна. Делала всё, чтобы сбить с ног и похоронить в одном из сугробов. И он хотел позволить ей сделать это — пусть и знал, что не имеет права. Видит Бог, он этого хотел. 2. — Чувак, да будет тебе дуться! Ну, открой, а? Ответа не было. Ларри медленно выпустил воздух из щёк, так и не отняв руки́ от глухой к просьбам фанеры. «И что мне с ним таким делать?» — пробормотал под нос, прежде чем постучать снова: — Слушай, мне жаль, ладно? Погорячился малость, с кем не бывает. Если ты хочешь остаться на мировой с тем… — он облизнул губы, — подонком — на здоровье. Салли! Дверь с натужным скрипом растворилась, и он уже приготовился обнажить зубы в улыбке облегчения, но… — Ой. Здрасте. Водянистые розовые белки повернулись к нему. Фишер-старший сначала ощупал его взглядом, и лишь затем поднял углы рта. — Здравствуй, Ларри. — Простите, если помешал. А Сал у себя? В глаза напротив тягуче, будто в замедленной съëмке, влилось беспокойство. Генри пожевал пустоту — трëхдневная щетина тронулась вслед за движением. — Я думал, что он у вас. Вон, он оставил записку, — неопределённо махнул в сторону видневшегося бока холодильника. Отсюда Ларри разглядел по меньшей мере десять усеявших белую поверхность квадратиков. Неуютно. — Вот как. Ну, может, его кто перехватил по пути, — он усилием воли таки вписал улыбку на лицо, хоть и осознавал, что верхней половины она не затронула. — Ладно, не буду устраивать вам сквозняк. Хорошего дня. — Будь добр, попроси его зайти, как найдëшь. — Непременно, сэр. Шестым чувством он прекрасно понимал, что никто Сала не перехватывал. Он промотался по всем этажам — даже по пятому, который всей душой ненавидел, даже заставил открыть миссис Гибсон. Прервал французский поцелуй Пыха с Мейпл, отвлëк Тодда от замены материнской платы, Дэвида — от покраски обоев, но везде находил один и тот же ответ. «Не-а, не видела». «Салли да пропал? Сомневаюсь. В пацана встроен компас». «Как странно. Может, с девицей загулялся? Вот я в его годы…» «Нет здесь никого, пошёл отсюда!» На грани провала в склизкую панику Ларри подумал, что если больше не увидит перед собой маску и хвостики нет папа нет боже пожалуйста папа, то, вероятно, дело кончится нервным срывом. «Не истери», — одëрнул себя. «Он мог пойти куда угодно, мало ли у человека дел?» Само собой. А в записке на кой чëрт врать? Он спустился в цоколь и надавил на первую подвернувшуюся кнопку автомата, чтобы отвлечься. Скормил щели четвертак, потëр виски, собирая раздробленные мысли в кучу. И тогда вспомнил последнее место, которое ещё не проверял. Из опрокинутого стакана на стиральную машину стекал никем не тронутый кофе. Толстовка осталась висеть на крючке. Под грохот клокочущего где-то в глотке сердца Ларри направлялся к домику на дереве. А через пять минут уже кричал имя друга, беспомощно сотрясая того за плечи, потому что встретил его под стволом дуба — замершим, с головой, упавшей на грудь, и не отвечающим ни на какие попытки дозваться. 3. Ларри спал, привалившись к его кровати, ловил каждое слово врача наравне с отцом. Отказывался выходить из комнаты даже чтобы поесть — Лиза приносила ему суп на четвёртый этаж, а потом что-то подолгу вполголоса обсуждала с Фишером-старшим, сморкаясь в платок. Когда пульс вновь сделался ровным и твëрдым, а сознание бликом вспыхнуло в глазу, Ларри стиснул его в таких объятиях, что Сал не нашёл сил закрыть обнажëнное лицо. Все размолвки в одночасье разрубились между ними, как взрезанный узел. 4. Был полдень. Он шёл через поле пшеницы, просто так, без дороги, наугад. Вдруг он увидел пса. Тот стоял в отдалении, куда свет не падал. Пёс разинул угольную пасть и закатил большие и мутные, как луны, глаза. Из утробы выплыл шар. «Луна?» — подумал он. Шар вспыхнул прямо перед его лицом — ослепительно, громко, нестерпимо. Не луна. Шаровая молния. 5. Сал вдыхает слишком резко, отчего заходится лающим кашлем. Подрывается в постели, откидывает волосы с глаз, озирается. Его всё ещё трясёт, когда он сползает обратно. Знакомый зелёный свет сочится из-за задёрнутых занавесок, и он, мысленно вцепляясь в него, возвращается в чувство. Выпутываться из снов теперь гораздо сложнее — вот, что самое паршивое. Они густые и липкие, словно сеть чудовищной паучихи. Про то, что как ты ни выжидай его за дверью с битой в руках, синдром отмены придëт внезапно, свалит тебя на землю и ещё поддаст по рёбрам, он слышал часто. Но никогда не знал, что это настолько верно. Скоро движение грудной клетки становится ровнее. Сил мало, приходится беречь. Он блуждает от воспоминания к воспоминанию. Через муть сомкнутых век проступает родной образ, серьёзный и ещё более печальный, чем всегда. «Прекращай заигрывать со смертью, чувак», — говорит он. «Не нужно извиняться — просто обещай, что никогда больше этого не сделаешь». В эту минуту Ларри далеко-далеко, по другую сторону океана. Ходит где-то под зноем второй родины. Родственники бесконечно взъерошивают и без того спутанные волосы, хлопают по спине, причитают, как быстро растут дети. Наверняка. Салу остаётся надеяться, что тот не слишком переживает за него, и ждать весточку с ароматом испанского бриза. Дальше он решает перебрать в памяти всë случившееся за каникулы — а перебрать есть что. 6. Ларри поскрëб в затылке. Он стоял позади Тодда, уже пару дней покидавшего свой рабочий стол только для перерыва на сон, и метался с левого плеча за правое — не знал, как подступиться. — Чел, тебе бы реально остыть, — лучше ничего не придумал. — Без шуток. — Я предельно уравновешен, — процедил Моррисон, стиснув в кулаке подозрительно напоминающую джолт банку. Жесть с треском промялась. — А ты уверен, что… — попробовал Сал, но его голос утонул в чужом рычании. — Да, я уверен, что сделал всё правильно! Я четыре раза перепроверил расчёты! Тодд саданул кулаком по стопке бумаг и заскрипел зубами от боли. Салли ещё никогда в жизни не видел до уныния сдержанного изобретателя таким. Как оказалось, следовало всего-то подобрать ключ — натолкнуть судно его гениальности на скалы неудач. Память подбросила плакат из кабинета бывшего терапевта: «ЕСЛИ ВЫГОРАТЬ, ТО ЛУЧШЕ ВСЕХ?» и приписку от руки снизу: «Перфекционизм — верный путь к неврастении!» Они пытались сделать злополучный приёмник Тодда восприимчивым к сверхъестественному. — Я уверен, — в тихой, полной отчаяния надрывности повторил он, методично, один за другим вырывая чертежи из альбома, подвешенного за прищепки к доске проектов. Парни переглянулись. Ларри протянул к его спине руку, но осёкся на полпути. Вернул в карман. — Видимо, кто-то не хочет, чтобы мы узнали больше, — мягко просипел он. — Ни шиша же не выйдет, пока на той стороне не примут сигнал, правильно говорю? Ответом ему был только вздох. 7. Когда нежить — пусть в образе милого ребёнка, но всё же нежить — тебя пугается, это наталкивает на определённые мысли. Мэг безмолвно, как и в тот день, таращилась на него расширившимися глазами из угла ванной. — Что случилось? — шевельнул губами Салли. — Не знаю. Но ты выглядишь ужасно. Мне показалось… Так. Она пощëлкала пальцами вокруг себя, как будто взбрызгивала воду, и взлохматила волосы. Понятнее не стало. — Если я был таким же симпатичным, как ты, то не думаю, что это плохо. Девочка не улыбнулась. Напротив, приобняла себя за плечи и растёрла, как от стужи. А он ждал, уверенный, что готов к любым словам. Ошибался. — Кажется, тебе больше не стоит сюда приходить. А если придёшь, я всё равно не выйду, — произнесла она с характерной интонацией ребëнка, встревоженного встречей с сомнительным взрослым. — Но возьми это, — через сумрак что-то блеснуло. Сощурившись, Фишер разглядел крест на простой верëвке. — Живым это нужно больше, чем нам. Он боялся, что последнее, какой он её запомнит — в слезших слоях плоти. Но когда он коснулся еë пальцев, принимая подарок, она ушла иначе: рассыпалась на пол хрустальным дождём и всочилась сквозь доски. — Прощай, Мэг. 8. Итак, на момент первого учебного дня Ларри в другой стране, Тодда мучает лихорадка, а у Эшли какие-то дела с семьёй. Будто давно готовый к моменту уязвимости, ад не заставляет себя ждать. Салли ставят подножку — дорогой Боже, как он ненавидит в них отсутствие хотя бы зачатков оригинальности, — и он растягивается на полу, так и не выпустив из рук подноса. Кусок пиццы превращается в жижу под шипастой подошвой главаря. — Не находите, что мы уже слишком взрослые для этого? — бесцветно интересуется он, поглядывая снизу вверх на обступившую его компанию. — Не-а, — склабится Газировка. — По мне так в самый раз. Сал жалеет, что не может сдуть чëлку, потому что та закрывает зрячий глаз, и берцы перед его лицом изрезаны в синюю полосу. Ему не нравится терять ориентацию при том, что с восприятием объëма и так скверно. — Ты, главное, верь в себя, — язвит на автомате. — Может, свершится чудо, и мозги отрастут вслед за мускулами. Роб Содагар по кличке Газировка всегда был непроходимо туп, что правда — то правда. О том же говорили неоднократно проводимые тестирования интеллекта, которым подвергали всех учеников средней школы Нокфелла. Отсылаемые на адрес Содагаров бумаги были призваны уведомить родителей, что их сынок скребëт дно нормы, но те обычно были слишком заняты закачкой пивом, чтобы приложить руку к воспитанию ребёнка. Однако тупость его с лихвой компенсировалась, во-первых, не по годам крепко сбитой фигурой, а во-вторых — нечеловеческим самообладанием. — Да ладно, Кромсали, не старайся, не трать воздух, — слышно, что лыбится. Надежда выбесить его, чтобы довести дело до вмешательства посторонних, испаряется. — Кто лает, тот не кусает. Мы тебя отпустим — правда, ребят? — если ответишь на один вопрос. — Не буду я отвечать ни на какие… — Лежать! Его пинком сбрасывают обратно на пол. — Так вот, вопрос. Вы со своим бойфрендом на пару такие патлы отпустили, чтобы тëлочек представлять, пока ебëтесь? Кстати, а где он? Остаток слов тонет в подобии белого шума. Сал слишком устал, чтобы внимать их бредням. Ну, изобьют они его, если откажется играть по правилам, может, сильно изобьют — а что дальше? Убить не убьют, кишка тонка поймать срок в школьном кафетерии. Остальное можно пережить. Он как может отпускает всё тело, надеясь уснуть и переждать бурю во сне — как в кресле стоматолога, когда был маленьким. Но это не так уж просто, когда тебя под руки волочат на задний двор. Один из громил Газировки держит его слева, другой — справа. Сам Роб становится напротив, вывалив кончик языка и снайперски зажмурив глаз. Костяшки задорно щёлкают. Спасибо им за пустынное место. Не придётся позориться у всех на виду. Или придётся — вдалеке мелькает пурпурное пятно. Отлично. Сейчас Трэвис любезно им подсобит и исполнит свою мечту. «Всë, конец… Оно повторяется вновь». К нему возвращается всë. 9. Первое, что возвращается к нему — аромат цветов. Слишком сильный, настолько, что до слëз перехватывает дыхание. Или это солнце так режет: не по-весеннему пронзительное, оно жжëтся даже сквозь свободную льяную рубашку. Шиповник хрустит, как стекло, и вонзает шипы в испортившее его тело. Салли морщится из-за всего сразу: и запаха, и света, и от того, что кровят ладони. Ворох веток мешает осесть на землю, готов выкинуть назад. Он вздыхает. Прикрывает веки, бездумно скользит взглядом по жгуче-голубому небу. Который час? Наверное, доходит двенадцать. Скоро бы назад в классы, запереться в здании из красного кирпича, забаррикадироваться уравнениями от проклятого солнца. Что с ним не так сегодня? — Господи, — гудит почти в ухо. Сал ведëт зрачком по сторонам, хмурит брови, никак не узнает голос. Трудно. Тогда справа добавляется булькающий, вынужденный смех. Убийственная шутка. Его неуверенно подхватывают со всех сторон… Сколько их здесь? Он хочет подняться, но сразу обваливается назад в шиповник. Живот горит от боли с каждым вдохом, мышцы отказываются работать. — Матерь Божья, ну и… Звон мира наконец притихает, а к картинке возвращается резкость. Он в тени кажущейся многомильной фигуры мальчишки и обступившей его семëрки. Каждый смотрит, оторваться не может. И молчит. Его пробирает дрожь. В руках одного из них маска — ремни свесились по бокам бесполезными соплями. Добрались, значит. Раздели, исплевали, сломали — словом, добились своего. И стало ли кому-то лучше? Может, Кенди, прижавшей обе ладошки ко рту так, будто еë вот-вот вывернет? Или Стиву, переглядывающемуся с дружками? — Слушай, Салли, — начинает самый смелый, — хотел спросить, кто тебя так покусали? Визгливые смешки. — Да у него вся рожа в полосах, это не покусали, а покромсали, — весело возражает Стив. — Салли-кромсали, эй! — по ноге прилетает пинок. Прямо в кость, больно. — Решил ещё и в глухого сыграть? — Да оставьте, пусть лежит, он всё уже. И хреновину его ему отдайте. — Пускай сам возьмёт. Небо медленно стекает вниз, на чужие белоснежные улыбки. Капает на маску, летящую в помойный бак. Заливает его глаза. — При мне как-то раз машина кошку сбила, похожий видок был… — Мне это теперь сниться будет. Шаги затихают, а лепестки шиповника всё падают перед лицом Салли. Лепестки такого же нежно-розового цвета, как протез, край которого торчит из мусора. Вечером он разлетится на куски под ударом молотка. 10. — В одиночку ссыкливо, что ли, урод?! — и сознание пулей врезается в голову. Сал откуда-то из бесконечного далека наблюдает, как Газировка хватает ртом воздух и сцепляет обе руки на промежности, а потом падает на асфальт. Перед ним медленно раскрывается ладонь. Крупная, совершенно мальчишеская. С длинными узловатыми пальцами, вся в каких-то мелких бинтах и с содранной местами кожей. На безымянном — кольцо под красное золото. Ногти не до корня, но аккуратно подстрижены. Вдоль запястья тянутся малахитовые вены и кривой шрам. — Блять, Сал, чего ты ждёшь?! Он опирается на протянутую руку и, почти не чувствуя сопротивления, выскальзывает из чужой хватки. Его резко тянут за собой. Он начинает бежать. — Хер ли встали? — ревёт Роб. — За ними! Они перемахивают через сетку Рабица — Трэвис затаскивает его наверх и не то что не отпускает, а перехватывает только крепче. Жирным неповоротливым прихвостням Газировки приходится нестись в обход, туда, где кончается забор. Прежде чем они доберутся, двое будут уже далеко. Они бегут через ледяную пустошь только бы не упасть не упасть если упадëшь то пропал. Минуют кладбище Невероук, груду прилизанных частных домов ну прямо мечта вон даже белый штакетник есть, пробегают по мосту Уитча и останавливаются только когда Сал выдыхает сквозь свист ветра, что больше не может. Он-то мчался так, что всерьёз пришлось сдерживать тошноту. Горло разрывается, словно рыдал без перерыва часов пять, сухое, как целая грëбаная Мохаве. Поморщившись, Трэвис вырывает руку из его — как будто не сам предложил — и, засунув обе глубоко в карманы распахнутого бомбера, отходит прочь. Он молча пинает камни, пока Салли, опираясь на колени, переводит дух. Кислорода критически не хватает, и во избежание асфиксии нижний ремень приходится расстегнуть. Стоя где-то на окраинах промзоны, известных также как хрен-знает-где, оба понимают: разговор неизбежен. — Я думал, ты не знаешь, как меня зовут. Тот фыркает. — Все знают твоё имя, Салли-кромсали. — Теперь они устроят охоту ещë и на тебя. Зачем ты это сделал? — всё нормально, на самом деле ты не злишься, здесь не на что злиться, он спас твою шкуру, — Тебе-то какое дело, выбьют из меня дерьмо или нет? — кислая усмешка проскальзывает сама собой. — Смотрю, благодарности от тебя не дождёшься, Фишер. Нет уж, теперь заткнись, — останавливает жестом. — Я не один из твоих голубых дружков, и от своих слов не отказываюсь. Просто хочу снять с тебя маску своими руками, без посторонней помощи. А то не интересно. Сердца обоих заходятся, как безумные, и кажется, что кровь вот-вот вырвется из сосудов и зальëт уши. Но если сердце Сала медленно, но верно возвращается к привычному ритму, то у Трэвиса сотрясается только сильней. 11. Однажды на пороге своего дома Фишер видит труп. Это чëрная домашняя кошка, очевидно, некогда очень ухоженная — с ошейника сверкает именной медальон, шерсть лоснится. Об истинном безобразии смерти напоминает только наполовину обожранная до кости голова. Он не хочет этого делать. Вся его сущность умоляет этого не делать. Однако Сал всё равно присаживается рядом с тельцем и аккуратно подцепляет свернутую трубочкой бумагу из-под ошейника Миссис Квисп. «Любопытство сгубило кошку», — сообщает коллаж из газетных заголовков внутри. И это тянет на угрозу от какого-то маньяка, след которого взял нуарный детектив в плаще. Тот, что заказывает бурбон в одном и том же баре каждое воскресенье и не может забыть застреленную мафией любовь. Но он всего лишь потерянный подросток, коих по всем штатам тысячи, нет, сотни тысяч. И он не имеет ни малейшего представления, во что его втянули. 12. Тесак в одно движение рассекает хрящ. Новое пятно крови ползëт по доске, переполняет ямку и выливается на кухонный гарнитур. Трэвис сосредоточенно рубит мясо, пока мать сбоку помешивает что-то своë в большой кастрюле c лилиями на эмалированном боку. Из соседней комнаты Клара Неттлз вещает о новой волне «сатанинской паники». «В то время как работник детского сада Рей Бейкер осуждëн на пять лет лишения свободы за ритуальное и сексуальное издевательство над детьми, тысячи юных душ по-прежнему погибают в лапах сатанистов». Оккультизм, чёрная магия, ритуальные убийства, секты, тайные общества, зомбирование молодёжи — вот и весь эфир. Трэвис может предсказать каждый пункт ещё до того, как суфлёр откроет перед Неттлз нужную строку. «Пора было этому потоку дерьма кончиться лет десять назад», — лезвие раздражённо входит в обрубок. В существовании дьяволопоклонничества он не сомневался хотя бы потому, что тут и там наталкивался на печати Бафомета. Их царапали по столбам электропередач, автобусным остановкам, в подъездах и по всей школе. Но без разбору глотать всё, что говорят из ящика — это не про Трэвиса Фелпса. В картине его мира борьба между Богом и отступниками от Него протекала больше на незримом, идейном уровне. Уж точно не на уровне государственного канала, беспрестанно прерывающегося на рекламу инновационных вафель без сиропа и масла. Хотя себе он в этом не признавался, не последнюю роль сыграла и ополчённость общества против рока, которым он сам не только не брезговал, но и наслаждался, когда только выпадала возможность. Не мог Господь не приложить собственную руку к чему-то столь жизнеутверждающему — может, подшучивающему над его творением, но без зла. Он верил. — Мам, а почему не такие, как мы — грех? — говорит Трэвис в доску, не переставая рубить. Мать молчит. Она мешает это проклятое варево уже четверть часа. — Ты же обожжёшься! — шипит он, кидает тесак и вырывает её алую от пара руку из кастрюли. Стеклянные глаза в обрамлении почти белых ресниц следуют за мокрым полотенцем, наматывающимся на кисть. На миг взгляды скрещиваются, но Трэвис сразу отворачивается, поджав губы. Она молчит. Молчит уже шесть лет. Отец говорит: Господь послал своей дочери испытание, с которым она не справилась, и такова её кара. Прямо как у Захарии, наказанного в неверие немотой. И Трэвис принимает это объяснение, соглашается, кивает. Только глубоко внутри догадывается, что дело не в способности говорить. Далеко не в ней. Знает, что она не ответит, потому что может лишь выполнять функции. Не мыслить. Ей всё равно. Она как живая кукла. Не осталось ничего от жизнерадостной молодой женщины, любящей цветы. Что-то значительно более могущественное и кошмарное, чем Бог — какой бы дерзкой ни была эта мысль — ведь это правда, а правда должна быть прощена — выжгла его мать абсолютом. Оно всё ещё рядом. Фелпс чувствовал зловонное дыхание этого себе в затылок, слышал, как оно заговаривало с ним голосами своих рабов. Единственное, когда она, казалось, вяло пыталась выбраться из этого состояния — замечая следы побоев на теле сына. Она непременно подходила, обхватывала его лицо в ладони и жалостливо смотрела большими серыми глазами. Тогда он начал прятать следы. Замазывал самой дешёвой тоналкой. Выходило неважно, но достаточно, чтобы не тревожить её и не давать себе ложных надежд. В доме Фелпсов цветы вянут, хотя он пытался выращивать их для неё в детстве и плакал, когда те засыхали. «Не надо, милый», — она прижимала его к себе, ласково приглаживала светлые волосы. «Просто пришла зима». Наверное, она и сама была цветком. Самым красивым из всех погубленных зимой. 13. — Учёные считают, дежавю — это маленькая эпилепсия. Салли с кивком принимает протянутый термос из её рук, прикладывается к горлышку. Вместе с теплом по телу разливается благодарность: Эш не забыла, что у него сложные отношения с чаем без сахара. А ещё это косвенный поцелуй. Они вдвоём рассекают заснеженный берег Уиндиго. Единственные живые души на много миль вокруг, не считая носящихся под мутной пеленой чаек. Их занесло так далеко благодаря одной черте характера Эшли, которую Сал приметил совсем не сразу, а когда это случилось — искренне удивился, почему не раньше. Взять её на слабо было проще, чем отобрать конфету у ребёнка. «Нет, до Уиндиго невозможно добраться на автобусе. К нему вообще не ходят автобусы. Нет, даже с пересадками. Пешком тоже. Спорим?» — и вот они здесь, размышляют каждый о своём, изредка обмениваясь общими фразами. Она предпочитает говорить, он — слушать. Салли кажется, что у них неплохо это получается. Ещё он думает, что не отказался бы вот так идти с ней до скончания времён. — А как насчёт прошлых жизней? — термос возвращается к хозяйке. Та улыбается — чуть-чуть снисходительно, но он не в обиде. — Ты же знаешь, я не верю в такие вещи. «Пришлось бы, если бы тебя преследовали безумные выходки с пропавшими людьми и зодиаковыми угрозами». Ушедший в новый оборот виток безрадостных мыслей снова загоняет его внутрь себя, и он набрасывает свою куртку на плечи слишком легко одетой девушки скорее машинально, а не потому, что она уже приличное время согревала голые руки дыханием. Острая и яркая, как полярная звезда улыбка вспыхивает прямо напротив его лица, и её губы на миг касаются протеза. Он не чувствует, но знает. У него всего какая-та пара секунд, чтобы сделать всё правильно. Таблетки. Кровь. Слёзы. Смерть, которая избрала его своим вестником ещё в детстве. Почему вестником если он сталкивался с ней лишь раз Они покидают озеро Уиндиго чертовски хорошими друзьями. 14. — …Мэри Лэйн. Женщина из Чапел-Хилл. Джон Доу. Салемская угроза. Сёстры Уиллоу. Чарльз, — диктует Ларри. Зевает, замученный бумажной работой, самовозложенной поверх домашней. Со стоном вытягивает загорелые руки над головой, тянется. — Пиши: убиты либо пропали без вести. Карандаш вздрагивает в пальцах. Сал слабо откладывает его. — Уиллоу? Когда? — голос срывается на последнем слове. — Они умерли в канун Рождества. Одна мадам нашла их повешенными, а ведь вообще ещë желторотики были. Мрак полный… Салли? Тот смотрит на него безотрывно, дышит мелко и часто, зрачок — сужен в точку. — Этого не может быть, Ларри. Я видел их вчера, они играли с собакой у себя во дворе. И им не нужно никак это комментировать, не нужно мешать гробовой тишине. Все худшие догадки подтверждаются, но не более того. 15. — Ты заберëшь свои ебучие дневники маленькой принцессы, или мне листы вырывать и подтираться? Мало того, что контрольный тест прошëл ужасно, заставив половину класса взвыть и всерьёз задуматься о смысле жизни, так ещё и Фелпс опять завëл старую пластинку. Салли машет компании, ждущей его в конце коридора, призывая идти без него — догонит. Все они разворачиваются крайне неохотно, а Ларри так и вовсе не отказывает себе в удовольствии продемонстрировать Трэвису средний палец. — Я всё ещё не понимаю, о чём ты, — он вспоминает разговор с Эшли о природе дежавю. Похоже, сейчас подходящее время для изучения непосредственно самого предмета. Трэвис возводит глаза к потолку, стаскивает с плеча сумку и зарывается внутрь, а затем вынимает выученную от корки до корки коричневую книжицу. — Ты, может, вместе с маской и мозги отбил? Вот это тебе о чём-нибудь говорит? Отбил вместе с маской? Что за фигура речи такая? — Да. Это старая записная книжка. Он взрывается. — Да провались, Фишер, — с силой хлопает блокнот ему на грудь, так, что Сал проезжает по полу пару дюймов — и смешивается с толпой. Предчувствие оправдывается. Все листы внутри дневника совершенно пустые — только края хрусткие и пожелтевшие от времени. 16. Салли приходится зажать рот ладонью, чтобы сдержать крик, потому что увидеть полупрозрачное, в куще грязных волос лицо, нависающее над тобой в три часа ночи — это не то, что можно пожелать хоть кому-либо. Не разрывая зрительный контакт — в фильмах пришедшие из темноты ужасы всегда исчезают, стоит выпустить их из виду — он нашаривает ночник за изголовьем кровати и жмёт с такой же верой в спасение, с какой попавшийся гризли грибник жмёт спуск захваченного на всякий случай ругера. Бесполезно: свет будто облетает фигуру призрака по сторонам, выхватывая все предметы в комнате, но не её. — Ты должен быть готов, — голос старика разносится неожиданно громким эхом. — Мало видеть. Сал сглатывает, силится собраться с мыслями. Со сна на ум идёт только всякая чепуха, и он подозревает, что проснулся не до конца. — В загробной жизни принято говорить загадками? — Найди сына священника, — безразлично продолжает тень, — ты должен стать ближе к нему. — Что за чëрт… Трэвис? Стать ближе в каком смысле? Эй, только не пропадай! Призраки, понимает он, похожи на кошек как минимум в одном: что те, что другие — сами себе на уме. 17. Интуитивно ясная каждому ученику Нокфелл Хай истина: невозможно врезать Робу Содагару по яйцам и остаться при чести, достоинстве и крепких нервах. Парень плохо переносит оскорбления — раз, и в обход тупости весьма изобретателен в плане отмщения — два. И тому, кто позарился на его слабое место, он отобьëт собственное. Со вкусом. Сначала Трэвис молча стоит под лавиной журналов, даже не пригнувшись — настолько не ожидал, что его же шкафчик изрыгнëт на него завал бумаги. А когда из-под неоново-жëлтого логотипа «Кантри бойз» ему подмигивает удалой ковбой с обнажëнным торсом, он взвивается так, словно наступил босой ногой на действительно мерзкое насекомое. Газировка вместе со своими парнями начинают ржать в голос. У одного — того, что постройнее и покрепче на вид — в руках полароид. — Оставлю на память, пидрила, ты ж не против?! — орёт он, размахивая пока ещё не проявившимся квадратом между пальцев. Трэвис краснеет до черноты и удушья. «Не смей вырубиться прямо здесь, иначе что-нибудь ещё похуже придумают». — Мы тебе твоего любименького подвезли забесплатно, Трэв! Отсосëшь в качестве благодарности? Он наспех прикидывает, что пару раз приложиться лбом о стену ещё успеет, а пока нужно взять себя в руки, чтобы лишить их удовольствия. — Тупые уëбки, — как может громко и презрительно перекрикивает их галдëж. — Я без понятия, где вы взяли это говно, но в магазине теперь точно знают, что вы все не прочь лупануться в тухлую! На лица остальных тенью ложится неприятное осознание, но Газировка так и продолжает гоготать — до него не доходит. Трэвис рывком разворачивается, выгребает остаток журналов изнутри полки, разлетевшиеся собирает с пола и, со всей злобой толкнув Содагара плечом, идëт дальше, по своим делам, куда собирался. Позже он будет сотрясаться беззвучными рыданиями, запершись в кабинке туалета. Отчасти — от унижения, но в большей мере потому, что по какой-то неведомой, ужасно пугающей его причине один журнал оставил себе.