Безбожник

1. — «Свершители очистительных работ». — Нас не выпустят на сцену. — А «Обрюзгшие на соляных столбах»… — Нет, Ларри. Всё равно не выпустят. В пустующем доме семьи Эшли четвëрка оказалась из-за плаката, приколотого к школьной доске объявлений, такого мелкого, что попался он им на глаза уже затёртым, исплёванным и пятнистым: «ШОУ ТАЛАНТОВ НОКФЕЛЛ ХАЙ! ЕСТЬ ЧЕМ ПОХВАСТАТЬ? ТОГДА ЖДЁМ ТЕБЯ В АКТОВОМ ЗАЛЕ 15 АПРЕЛЯ В 6 ВЕЧЕРА!» — Не хочу обидеть никого из присутствующих, но басистка и электрогитарист с четырёхмесячным опытом ещё не образуют рок-группу. Все недовольно стонут и поворачиваются к Тодду, свернувшемуся в кресле с книгой про запуск «Хаббл» и чашкой чая на подлокотнике. Он невозмутимо делает глоток, не отрываясь от чтения. — Чувак, я же тебе сказал, что могу петь, — Ларри подаёт устроившемуся на полу рядом с усилителем Салу разводной ключ. — Дикция — не главное, главное чтобы без фальши и с чувством было. — Тодд прав хотя бы в том, что игрок из меня пока что так себе, — тот слишком уж медленно берётся закручивать разболтавшиеся колки — задумался. Эш сердито сдувает волосы с лица и, не снимая ногу со стула, кидает в него тряпкой, которой протирала накладку. — Не прибедняйся! Если бы у меня был такой прогресс, как у тебя, я бы уже сказала Сьюзи Кватро: «шла бы ты отсюда, девочка моя»! Их общий беззаботный смех озаряет комнату, и Салли смотрит на них, всех них с такой теплотой и благодарностью, что щемит в груди. — Ну, так вот, — продолжает Ларри. — Помните Филиппа? Молчание, как известно — самый красноречивый ответ. — Филипп, который говорит «Канада» с ударением на втором слоге и имена на «Эйч» через «Г», — с явным упрёком добавляет он. Все яростно принимаются кивать. — Я один раз шëл мимо клуба и услышал, что́ он творит на барабанах. До сих пор не понимаю, как установка не вспыхнула, — металлист прерывается на смешок. — В общем, есть идея уговорить его играть с нами. — Конечно, пусть приходит, если согласится, — Сал встаёт, накидывает присоединенный одним концом к гитаре ремень и пробует на растяжку. — Ну что, съел, ворчливый ты старикан? — уже оказавшаяся за спинкой кресла девушка стискивает щëки не всерьёз, но от того не менее отчаянно сопротивляющегося Тодда, — нас четверо, и мы нагнëм всех и каждого в этой школе! Не успевшее начаться ликование прерывается кратким кашлем. Все вскидывают головы в сторону лестницы, на верхних ступенях которой стоит мальчишка лет девяти. Руки скрещены на груди, глаза сощурены, и выглядит он сейчас точь-в-точь как сестра, когда у неё не остаётся сил сдерживать презрение. — Чего ты хотел, Бен? — сухо спрашивает она. — Опять ты с ними, — угрюмо раздаётся в ответ. — Мама каждый день спрашивает, когда ты заведёшь друзей-девочек. — Скажи своей любимой мамочке, что меня целиком и полностью устраивают мои ужасные мальчико-друзья, а если её — нет, то пусть сама с этим справляется, — она не отрывается от его лица, как будто очень усердно представляет форму бараньего рога, в который желает его скрутить. Тот корчит гримасу, разворачивается и с громким топотом убегает на второй этаж. — Она говорит, о тебе будут болтать всякое! О тебе уже болтают всякое! Болтают, болтают, болтают! — звук отдаляется. — Засуньте все себе это в зад, ладно?! Эшли так редко срывалась на крик, что Сал вздрагивает, как от пощëчины. Никто не решается прокомментировать произошедшее только что, и некоторое время каждый молча занят своим делом. Но у уныния нет никаких шансов, когда они вместе, а потому очень скоро оживлённая болтовня обо всём на свете возобновляется. Да и первая репетиция не ждёт. 2. — У меня для вас кое-что интересное, голубчики, — воркует молодая учительница английского, которую никто не помнил по имени, обходясь «выканьем» и «ну, она, с цыплячьими волосами, Господи, как её» в разговорах. Даже Салли, наизусть выучивавший имена, лишь бы не допустить грубости, сдался после ни к чему не приведшей седьмой попытки. Может, это было что-то венгерское, вроде Лаош Вереш или Лëринц Ракоши, но наверняка он не сказал бы и под страхом смерти. Из её рук торчат веселëнькие цветные бумажки, напоминающие цирковые билеты или карты настольной игры. — Сегодня будем гадать, мои хорошие. Да-да, не удивляйтесь! — она искрящим взором обводит класс, который не дрыхнет только потому, что въевшиеся в подкорку правила приличия заставляют разлеплять чугунно тяжёлые веки. — Я приготовила для вас карточки с самыми важными вопросами, на которые вам предстоит ответить в течение жизни. Сейчас я, — она принимается тасовать так называемые карточки рубашками вверх на своём столе, — разложу их вот так, и пусть каждый из вас возьмёт себе по одной, не подглядывая! Только без толчков и падений, пожалуйста, — ласковая улыбка приободряет тройку снявшихся с насиженных мест и поплётшихся к ней учеников. Главное правило школы: знай, где нужно быть серьёзным, если не хочешь сойти с ума. Да, Сал вполне серьёзно брал на себя все выдаваемые задачи, будь то решение функций, изучение экосистем или анализ трудов Канта, как будто всё это имело хоть что-то общее с реальностью. Нет театра более абсурдного, чем школа, с ней не тягаться даже самой жизни — и раз уж ему предстоит проторчать в нём ещё два года, свою роль он отыграет хорошо. Потому он задерживается у стола, пытаясь интуитивно нащупать «свою» карточку. Протянувшаяся сбоку знакомая рука стаскивает болотную. Ларри угадывает выражение друга — научился, наверное, по крохотной паутине морщинок в углах глаз — и подмигивает в ответ, прежде чем пропасть обратно. Он примечает одну. Тëмно-розовый прямоугольник точь-в-точь цвета вереска, целые вороха которого лезли под ноги на прогулках с родителями когда-то очень давно. Пальцы сами собой слизывают её со стола. «Кто я?» — вопрошает оборотная сторона, когда Салли снова на своём месте. Тоскливое, но не то чтобы неожиданное ощущение «чутьё подвело» вмешивается в его замедлившийся кровоток. Когда учительница — да как же её зовут, в самом-то деле — даёт отмашку, он скидывает колпачок с ручки и начинает писать. 3. Стрелки настенных часов успевают сползти с двойки на пятёрку, пока Трэвис, мрачный, как грозовое облако, сминает края синего листка. «Каково моё самое счастливое воспоминание?» Он честно не знает, почему встрял. Это ведь его маленький звёздный час, каждое независимое эссе. Он уже привык, что любой учитель долго и хмуро водит взглядом по его тетрадям, чтобы в конце сдаться и протянуть назад вместе с «Текст написан на высшем уровне, мистер Фелпс. Если бы только ваша дисциплина подтянулась до него же, клянусь, вы стали бы одним из самых блестящих моих учеников». И дело не в том, что он весь такой несчастный и забыл, когда жизнь была иной. Напротив, ясность его памяти в некотором роде экстраординарна, потому что вряд ли всякий вспомнит, как в четыре года ловил светляков в спичечный коробок и рассматривал с отцом в темноте ванной. Просто его самое дорогое воспоминание — это не момент, не день и даже не целое лето. Это вся жизнь, прежняя, прекрасная и беспечная, которая оставила его сиротой при живых родителях оборвалась слишком уж скоро. Он раздражённо комкает бумагу и начинает сыпать буквы наугад. 4. Семнадцать часов спустя Люси подольëт ещё ликёра в свой кофе. Она любит его только так, да и бодрит такой коктейль крепче. Не на синяки под глазами и тремор рук она рассчитывала, когда по канатной дороге Пайна, университета за триумфальными воротами, где студентам подают креветки в кляре, а серебряную ложку велят оставить во рту, шла к участи преподавателя. Люси работает всего два года, но звëзды в её глазах уже умирают, хоть она и делает всё, чтобы этого не замечать. Да и сам Пайн, который должен был вытащить её из бесконечного водоворота дерьма, ради которого она натирала полы, разносила подносы, рубила овощи — таял вдалеке и стекал сверкающими каплями на линию горизонта. Свет в глазах каждого учителя в мире гаснет по двум сценариям: либо как лампочка, оставляя от полного надежд ставить на ноги гениев человека пустую шелуху, либо как звезда — то есть взрывается, и тогда учитель превращается в озлобленное, затравленное повальным безразличием создание. Спальня замылится. Она сморгнëт пелену с глаз и раскроет двадцать седьмую тетрадь, где её встретит убористый почерк. «Меня зовут Сал Фишер. Мне шестнадцать, и моя жизнь мало чем отличается от жизней таких же, как я. У меня обычные интересы, способности и обычное, как говорят, для этого возраста непонимание, кто я такой и куда мне двигаться дальше. У меня нет никакой конкретной мечты или цели. Знаю, это слишком поверхностно, но я живу одним днем. Это не выбор. Когда я смотрю в будущее, то вижу туман. Когда я стою у зеркала, тот же туман не дает рассмотреть лицо человека, смотрящего на меня из него. Всех моих друзей можно описать одним словом. Ларри — харизма, Тодд — одаренность, Эшли — решимость. Но когда я задумываюсь, какое слово они могли бы подобрать для меня, в голову ничего не идет. Все, что я могу — это принимать правильные решения, когда приходит время. Думаю, мне еще только предстоит стать кем-то.» Она поставит аккуратную маленькую «А» под последнюю строчку и припишет рядом: «Спасибо за честность!» Последняя тетрадь отложена на сладкое. Сейчас как раз придёт время для неё. Грубоватая, жгучая, но до безумия искренняя манера. На бумаге он никогда не изменяет себе. «Знаете, я так долго сидел за этим проклятым столом, пытаясь найти ответ на ваш вопрос, что одним абзацем ограничиться не смогу. Помню, однажды зимой — она была, как я потом выяснил из газет, самой снежной за десятилетие — мы с родителями шли через сумерки на почту, чтобы забрать посылку от какого-то там дальнего родственника. Вы в курсе, что такое быть сыном священника? Это значит, что о роскоши не осмеливаешься и помыслить, потому что всегда сводишь концы с концами. Даже самые истовые христиане куда охотнее сожрут лишний доллар в своём сэндвиче вместо салата, чем отнесут в приход. И я коченел на этом морозе. Отделение почты от нашего дома отделяют три мили. Я не чувствовал пальцев ног, но знаете что? Я всё равно был ужас как счастлив. Потому что отец завёл меня в лавку Рейнера, указал на витрину и сказал: «Выбирай». И я выбрал огромную плитку шоколада, которую мы все ели по дороге, не отламывая, а просто кусая. Я думал о грядущем Рождестве, о том, как буду петь про ребёнка-Христа, положенного в корыто для кормления скота. И смеялся от счастья. А однажды летом я сломал руку, свалившись с дерева. Вообще, меня оттуда сшиб соседский парень, который запульнул в меня из рогатки. Думаете, дома меня ждала трёпка? Я тоже думал. Только мама меня обняла и расплакалась, а отец сам вправил руку, как настоящий врач, и даже не поморщился на мои поросячьи визги. Я тогда тоже плакал. От облегчения, потому, что они не злились на меня. А ещë был момент, когда я чётко осознал, что я, во-первых, дома, а во-вторых — семья всегда меня защитит. Меня тогда зажал какой-то старик — вы бы видели этого старика, вам бы эта морда потом в кошмарах снились. Я без понятия, чего ему от меня надо было, только я очень скоро обнаружил себя вдавленным в витраж Себастьяна — то есть в самый угол нашей церкви. Так что вряд ли что-то хорошее. Так вот отец отвлёкся от службы, подошёл к этому хмырю и врезал ему как следует. Что может быть более героическим в глазах мальчика? И где тут счастье? Что на него больше всего похоже по-вашему? А может быть» Это всё. У текста нет продолжения. Люси попытается как следует напрячься, чтобы вспомнить, в чëм причина этого странного обрыва, но прежде, чем ей это удастся, чашка выскользнет из её рук, и она заснёт на полном горько-сладкого, как смола, отчаяния сочинении. 5. Он с грохотом поднимается из-за стола, хватает сумку и пропадает за дверью под встревоженное «Мистер Фелпс!..» Сал, который к этому времени ковырял ногтëм выцарапанное по столу, видимо, отвёрткой «Л + М» внутри сердца, вдруг проваливается в настолько буйный водоворот мыслей, что давление ощутимо подскакивает. Будет — поздно — должен — ближе — готов — сын — Извините, — бормочет он всплеснувшей руками преподавательнице, на ходу закидывая на её стол тетрадь. — Я закончил, пойду узнаю, что с ним, — доносится уже снаружи класса. Проследивший его побег Ларри уныло, но беззлобно вздыхает и продолжает строчить. Салли ведь не будет собой, если не протянет руку тому, кто в ней нуждается. 6. Трэвис вспугнутой кошкой горбит спину, подрывается со сломанного, брошенного посреди коридора стола на ноги. — Ты! — выкрикивает. — Я, — соглашается Сал. Он выпустил его из виду сразу же, потому что Фелпс чертовски быстро и бегает, и ходит, и всё, что между. Но чтобы догадаться, где школьник будет искать уединения во время уроков, много ума не требуется. Сейчас в полузаброшенном крыле, вероятнее всего, только они двое, уборщики, у которых обед, какая-нибудь бесшабашно влюблённая парочка и голуби под крышей. Свет рябит жидкой зеленью, выхватывает каждую частичку пыли, но и сквозь него отлично видно, что глаза у Трэвиса просечены алыми жилками, а губы подрагивают. Он не плакал, нет, однако стальной отблеск белков выдаёт тяжёлый, болезненный осадок. С ним Сал знаком ближе, чем того хотел бы. — Долго ты мне в спину дышать будешь, долбаный фрик?! Сколько можно за мной шататься? — Извини, если помешал. Просто хотел убедиться, что всё нормально. — Лучше не бывает, Салли-кромсали, прямо восторг, — фраза вылетает плевком. Сал отходит к окну, чтобы дать тому собраться и привести себя в порядок, не будучи разглядываемым с энтомологическим интересом. Солнце за откинутыми полосками жалюзи с силой бьёт в лицо, но совершенно не греет. Впрочем, мокро-почвенный запах весны уже вовсю сочится сквозь свистящие щели, и этого хватает, чтобы провести ещё один день в спокойном ожидании следующего. Календарик на прикроватной тумбочке под завязку усыпан прочерками: он несколько месяцев не прикасался к таблеткам, и соврал бы, сказав, что серая мгла не стала за этот срок рассеянней. Вот только на смену ей пришли невыносимые головные боли до сбитого дыхания и слёз, закипающих в краях глаз. Они не давали ни думать, ни видеть — ни-че-го, и могли заявиться в любое время, когда им только вздумается. — Неправильно носишь, — хрипло каркает из-за спины. Салли оборачивается и в очередной раз отмечает, до чего Трэвис длинный, потому что взглядом упирается ему в грудь. Тот неопределённо кивает вниз. Натолкнувшись на стену непонимания, раздражённо щёлкает языком и берёт резко напрягшегося одноклассника за запястье, а затем стаскивает с него намотанную верёвку с крестом. — Развернись обратно. Фишер ни за что в жизни не смог бы объяснить, почему повиновался. Просто буквально кожей почувствовал, что это правильно. Он на долю секунды представляет, как нить сейчас врежется в шею и будет давить, пока всё не поплывёт, улетая куда-то далеко, но Трэвис просто накидывает её на него и отходит. — Так, наверное, нельзя, — пальцы сами поднимаются к маленькому распятию под горлом. — Это просто подарок от друга. Я не уверен, что верую. — Значит, есть у тебя всё-таки нормальные друзья, — кисло выдаёт Фелпс. — А ты не безнадëжен. Приходи по воскресеньям на проповеди, и станешь уверен. Сал смотрит на его ясно и честно. — Я ведь на самом деле приду, если дашь слово, что не вытолкаешь, как в тот раз. Он скалится, утомлённый, довольный. — За отца не ручаюсь, но сам не буду. 7. Дважды преодолев громоздкие, со страшной неохотой поддающиеся двери, он позволяет себе остановиться и оглядеться. Внутри белых стен, казалось бы, должно быть просторно — они уносятся высоко вверх, так, что голову придётся запрокинуть, если захочешь увидеть потолочные своды. Салли не знает, виновата ли в этом влажность и душный запах извёстки, или же багрово-жёлтые витражи не дают нужного впечатления из-за дождя — но факт остаётся фактом: он сдавлен между внутренностями церкви, как в кишках исполинского зверя. Пастор Фелпс должен появиться с минуты на минуту, и потому он не особо задерживается в проходе. В уши рёвом бьют тихие вздохи и перешёптывания прихожан, которые отводят плотоядные взоры, как только он пытается их перехватить. «Если из меня решат изгнать бесов, буду шипеть и вырываться, как Гизмо, когда его оперировали», — он подбадривает шуткой сам себя — рука в этом деле уже набита. Вдоль выбранной им скамьи раскиданы карманные томики Нового Завета на цепочках, торчащих из корешков, потрёпанные и больше состоящие из пыли, чем из бумаги. «Кажется, первоисточник здесь никого не интересует». Все негромкие беседы прерываются, как отрезанные, стоит эху донести грузные шаги откуда-то со стороны. Салли в первый и последний раз в жизни — потому, что больше не позволит этой мысли просочиться — отмечает, насколько Трэвис похож на своего отца. У того более грубые черты и чуть более смуглая кожа — или, может, так кажется из-за освещения, — но в остальном они почти на одно лицо. Поднявшись за кафедру, Кеннет приветственно простирает руки, отчего чёрные рукава его одежд распахиваются подобно вороновым крыльям, повторяют сложение Иисуса за его спиной. — Слава Христу, — говорит он и ждёт, пока несколько десятков поднимающихся людей отзовутся: «Во веки слава!» — Слушайте, дети, наставление отца, и внимайте, чтобы научиться разуму. Сал замечает, что перед ним нет никакого вспомогательного текста. Оглаживая взглядом голодную толпу — его передёрнуло, когда попал под него — священник исторгает мерную, неспешную речь. — Сегодня я отвечу на множество просьб прихожан дать своё слово о том, что так беспокоит нас всех. И в следующий момент Фишер настолько не может поверить услышанному, что всё его существо сжимается во всасывающий информацию комок. — Не сомневайтесь и не допускайте иной мысли: Бог ненавидит гомосексуалистов. Это утверждённое положение, которое мы готовы отстаивать, положив руку на Библию. Сообщество сбитых с толку, заблудших на пути к Господу людей распространяет сегодня своё тлетворное влияние по всему миру, развязывая охоту прежде всего на наших детей. Притчи Соломоновы так описывают мотивы их и им подобных: «Потому что они не заснут, если не сделают зла; пропадает сон у них, если они не доведут кого до падения». Но мы не должны бояться их. Мы можем и готовы дать им бой, потому что на нашей стороне правда и готовность неуклонно следовать за Господом, куда бы он ни направил детей своих. Наша правда — это не только абсолютная, незапятнанная грехом разврата истина, но и послание, которое должен услышать весь мир: Бог. Ненавидит. Пидоров. «Аминь!» — грохочет под белоснежными сводами, а парня накрывает пониманием, что находиться в одном помещении с этими людьми попросту опасно для жизни. Не важно, кто ему когда-либо нравился — одной внешности хватит, чтобы Фелпс медленно изогнул длинный скрюченный палец в его сторону и прошептал: «Мерзость». 8. Накануне он не спал. Просто не смог из-за волнения. А сегодня за весь день не брал в рот и маковой росинки, отчего теперь неслабо мутит. Пока Сал помогает свирепо всхрюкивающему Филиппу перетащить установку поближе к кулисам, его желудок успевает раз десять провалиться к чертям, или к тазовым костям как минимум, а сердце странным образом оказывается прямо в пальцах, сотрясая их качкой крови. За тяжёлой под бархат завесой младшеклассница читает стихи собственного авторства на глазах всей школы. Третьим после неё номером пойдут они — безымянная группа с чужой рок-балладой. Салли пытается втолковать себе, что бояться сборища таких же подростков, как ты сам — глупо, особенно когда тебе угрожают мёртвыми животными и вычёркивают из твоей памяти целых людей, но от этого становится только хуже. Он возвращается к Эш и Ларри, сползает вдоль стены и вцепляется в хвостики. Они оба подходят, что-то говорят — их руки у него на плече и на макушке, его гладят, растрёпывают, успокаивают прикосновениями, и он так сильно благодарен им, но просто не может ничего с собой сделать. — Салли, мы всё ещё можем отказаться, слышишь? — Н-нет, — выдавливает он сквозь щёлкающие, как на лютом морозе зубы. — Я же понимаю умом, что готов, мы все готовы, но эта хренова тревога… — Чувак, — строго обрывает его Ларри. — Вчера ты так жëг, что чуть меня до слëз не довел, я серьёзно. Ничто не мешает тебе сделать это снова. Просто отдайся потоку вместо того, чтобы думать о них, — он подбородком указывает на занавес. Отдаться потоку. Отдаться потоку. Сал кивает, выпрямляет ватные, словно находящиеся в другом месте, колени и распускает волосы. 10. От неожиданности затерявшийся в центре зала Трэвис сдавливает свой стакан с соком и проливает всë на себя. Сомнений нет: на сцену действительно вышла банда Фишера. После пробитого на барабанах вступления он ударяет по струнам. Его рука ходит по ладам аккуратно, почти с нежностью. Он собран, спокоен и лишь иногда опускает взгляд на гриф. Кэмпбелл стоит с ним плечом к плечу, тоже с гитарой — она на басу. Покачивает головой в такт, неслышно в общем звуке отстукивает каблуком по доскам. Джонсон кидает магдалинов взгляд в свет фонаря, врезавшего абсолютно чёрные тени в его лицо, и коротко вбирает воздух. В унылом старом городе Стоит мой дом. Голос куда более сильный, ясный и жëсткий, чем Трэвис его помнил. Если честно, здесь всё какое-то тусклое, А я — совершенно одинок. Сал вскидывает прямую руку под небо. Его пальцы медленно раскрываются, один за другим, и в следующую секунду с размахом соединяются с металлом нитей. И тогда что-то начинает меняться. Его силуэт контрастом выжжен поверх вспыхивающих на смену друг другу красного, зелёного, синего, и музыка тоже рассекает тьму, безумно и страстно. Трэвису мнится, что каждая часть его тела напряжена до предела, готовая разорваться, словно все мышцы разом задервенели. Моё сердце захлёбывается желаниями, что Живут и умирают. Он откидывается назад с запрокинутой головой — лишь Бог знает, как умудряется устоять. Сал играет в таком исступлении, будто звук ломает его, сам движет его тело, а он без остатка отдаётся потоку, резонирует. Живут и умирают… Ремень идеально обхватывает его плечо и грудь. Сал падает на колени, склонившись к гитаре. Волосы свешиваются на лицо и взметаются, когда подрывается вновь. Сквайр тоже подскакивает в руках — продолжение его самого. Знай Трэвис, что происходит за маской, он увидел бы, как вдохновенно сомкнуты его глаза, а губы — бессознательно приоткрыты. И тогда, наверное, его сердце просто разорвалось бы на части. Эта не та музыка, которая въедается в мозги и заставляет пуститься в танец. Даже и не та, которая возвращает к животному началу. А та, что говорит: «Мы, все мы — будем жить вечно». В доме, где царит тьма, Есть волшебный камень. Но мне его не разыскать, ведь Его сияние больше не с нами, Его сияния нет среди нас. Какая-то невозможная, невероятная сила вливается в него, и он растворяется в ней. Становится ей. Его ноги отрываются от земли — он взвивается в воздух. А в моём сердце столько желаний, что Живут и умирают! Это похоже на крик во всё горло. На то, что громче солнца. «Это похоже на близость», — подсказывает Трэвису сознание, силящееся облечь происходящее на глазах безумие в конкретные образы, хотя в обычной жизни он даже не мыслил такими словами. «Это похоже на оргазм. Те короткие мгновения, когда вырываешься за пределы себя, вырываешься и становишься частью гораздо, гораздо большего». И в одно из таких мгновений на сцене никчёмной школы маленького паршивого городка Сал Фишер превращается во что-то ещё. Трэвис может поклясться, что разглядит лицо за его маской, если только его подпустят ближе, ещё немного, хоть немножко ближе… Живут и умирают… Что такое судьба? Ничто. Что такое я? Всё. Что такое смерть? Ничто. Что такое музыка? Всё. Живут- И когда он вдруг снова становится смертным мальчишкой, это происходит так резко, что сердце Трэвиса по-прежнему колотится в такт не играющей больше музыке, не успевает остановиться. Грубая тишина захлëстывает его. Он чувствует себя так, словно заблудился в зимнем лесу в полночь, и вдалеке уже слышится рычание. И тогда Трэвис пугается. По-настоящему впервые за год. До путаных ног, до языка, влитого в нëбо. Он толкает локтями. Он готов вломиться на сцену, чтобы подхватить Сала на руки. Чëрт. Чëрт. Чëрт. Почему они остановились. — Да разойдитесь же! Трэвису снится сон. Или не снится. Но ему кажется, что Фишер всего в какой-то паре шагов от него. Поймал его взгляд в упор и смотрит в ответ единственным глазом, в котором плещется страх. Помост вырвал его наверх, перевернул их привычные места. Всё наперекосяк, наизнанку теперь, ничего не сделаешь. Протез лежит у его ног с распластавшимися ремнями. Трэвиса прошибает холодный пот. Он ошибся. На дне зрачка Сала, замершего пригнутым к полу так, что волосы волной падают на лицо, не страх, а абсолютный, бесконтрольный ужас на грани с невменяемостью. Как у овцы на бойне, ко лбу которой приставлен пистолет. Кого ты боишься, Салли? Не меня ли? Сам не зная почему, он болезненно кривит губы и отворачивается. Просто встаёт к сцене спиной, бездумно рассматривает осветительную аппаратуру и темноту под высоким потолком. Потому он не видит, как Эшли берёт друга за плечи, прячет от толпы, аккуратно заправляет пряди за уши и сцепляет ремни на затылке. Когда они догирывают и уходят, он не слушает того, кто вышел следующим. Трэвис без всяких помех шагает к двери под шелестящее «ну и не повезло же ему выступать после тех ребят…» 11. Конечно, он обнаруживает себя в Чайнатауне. Само собой. — Слушай, есть песня такая, — он рукой рисует перед Мадленой полукруг, прикрывает глаза — под веками разбредаются красный, синий, зелёный — и как может точно нахмыкивает мотив. — Это чья? — О, да это же «Скорпионы»! Не обольщайся только, дружок-сынок, у них всë раскупили ещё два месяца назад. Трэвис кивает без тени удивления и, рывком поправив лямку сумки на плече, молча собирается на выход. — Куда! А как же наш новый депрессивный сингл для депрессивных вьюношей в фиолетовых свитерах? — ему на голову хлопают наушники, тянущиеся шнуром к магнитофону напротив стойки с кассетами. Фелпс уже хочет скинуть их, зыркнуть на неё полютее, чтобы знала, кому и когда не надо впаривать товар. Но тут, хрипя от посредственного качества, начинает литься голос, и он замирает с раскрытыми на уровне шеи ладонями. Поражённый выдох умирает во рту. Бархатный, глубокий и обволакивающий своим теплом, которое другой мог бы принять за монотонность — голос абсурдно знаком. Когда ты была здесь, Я так и не смог поднять на тебя взгляд. Ты просто как ангел, Чей облик наворачивает слёзы на глаза. — Сколько? — вполголоса спрашивает он во время короткого проигрыша, уже даже не думая высвобождаться из проводов. — Три бакса и слушай сколько влезет. Он же не виноват, что такой голос достался фрику. Если успокаивает, то почему бы и не послушать. Ничего такого в этом нет, да и три бакса — не деньги. Но я же стрёмный, Слишком странный. Какого чёрта я здесь делаю? Я здесь не к месту. 12. Агнес смотрит на филина. Филин слепо таращит глаза в сторону Агнес. Филин, а на самом деле — шарообразный кусок фарфора в позолоте, весьма отдалённо напоминающий птицу — не сдвигался со своей полки с того самого дня, как она стала директрисой. «Сегодня я опять мыслю по-старому», — это не предположение и не догадка. Это констатация факта. Но что могло бы взбить в двадцатилетний кисель мозг сорокалетней с хвостиком женщины, вросшей в самое роскошное на всю школу кресло? Если так дальше дело пойдёт, она, того и гляди, снова заплетëт косу, потянется за учебником химии и бросится на шею папуле, подарившему своей девочке целое учебное заведение. Она скребëт красным заточенным ногтëм по скопившейся на столе кипе папок, кусает губы. Дурацкая привычка. Детская. — Агни, перестань, — вторя её мысли, урчит Кеннет. Он постукивает сигарету над предложенной ею пепельницей и изучает цветущий вид из окна. Она одаривает его взглядом исподлобья, но осекается. Не может иначе. Не так, конечно, директор должен принимать родителя ученика. Будто уловив эту идею, тот прочищает горло и всё-таки поворачивается к ней. У политиков глаза скользкие. У маньяков глаза холодные или насмешливые. А чернота глаз Кеннета Фелпса — бездушная. — Расскажи, как дела у моего мальчика. — В учёбе у Трэвиса без особых успехов, — привычно начинает она, — не считая нескольких гуманитарных дисциплин. В них он чувствует себя уверенно. Я бы сказала, что всё как обычно. Тот хмыкает, делает какие-то свои выводы. Кончик сигареты с тихим шипением тонет в остатках пепла. — Мистер Фелпс, я подозреваю, ваш сын близок к тому, чтобы завести друзей. — В самом деле? — монотонно уточняет он, медленно вращая в пальцах ручку с отделкой из родия и её именем на стержне. — Мне так кажется. — И кто же эти несомненно замечательные молодые люди? — Его часто видят в компании детей из апартаментов. — Не дай ввести себя в заблуждение. Если они меньше и слабее его, то он срывает на них скопившийся гнев. Не думаю, что в его душе осталось место дружбе. Ей нечего на это сказать. Разговор заходит в тупик. Она терпеливо ждёт нового вопроса, но седой статный мужчина напротив неё, кажется, слишком увлечëн складыванием самолëтика из бумаги для заявлений. — Кеннет, — она понижает голос и накрывает его ладонь своей. Попытка интимности проваливается, потому что он невозмутимо стряхивает её руку, но она не обращает внимания, — я думаю, нам пора указать на слона в комнате. — Когда я был ровесником Трэвиса, моя дисциплина страшно хромала. Ты могла бы такое подумать? — он сгибает крыло истребителя, подносит ко свету, сверяясь с другим. — Учителям не хватало линеек, чтобы бить меня по рукам за мои выходки. Раздражение внезапно для самой Агнес оборачивается смелостью. — Вы не знаете, откуда тела, не так ли? Он резко поднимает на неё свои глухие чëрные провалы. Её губы вздрагивают, но она не намерена отступаться. — Нет. Мы не знаем, откуда тела, — с острой ухмылкой отвечает он. — Получается, действует иная сила? Кивок. — Можно ли установить, откуда берутся знаки? — Агни, дорогая, — он запускает пальцы в её по-прежнему роскошные волосы, перебирает на ощупь. — Если ты ничего не смыслишь, то почему не подержать рот закрытым? Твоя трескотня действует мне на нервы. «Разумеется», — думает она, с отвращением следя за его раздувающимися ноздрями. «Ведь ты знаешь, что не сможешь ответить».