Безбожник

1. Окно на четвёртом этаже его многоквартирного дома. Трэвис видит трубы блокпоста. Синь и охру выхваченной фонарями листвы. Болотные огни. Вечерних мотыльков. Тропу в лес. Крохотных людей, снующих внизу. Его грудь и раскрытые ладони приложены к прохладному стеклу. Его горло сжимается тëплой рукой. Незнакомый простор — перед ним. Знакомое тело — позади, вталкивает удовольствие в его собственное, распластанное перед окном. Эксгибиционист внутри смакует дозу адреналина. Посмотрите на меня, насладитесь мной. Я обнажëн. Он заполняет оконную раму. Его пальцы оставляют потные следы на прозрачной поверхности, отделяющей бездну. Вырывается всхлип, врезается в стекло. Никто не слышит его снаружи. Худое мужское тело на заднем плане завершает почти совершенную картину. Когда-то нескладное — это помнит лишь он один. Несколько лет обточили его, как кусок мрамора. И он сходит с ума по целомудрию, которое оно, только сформировавшееся, источает уже с искажением. Комната залита светом, улица в сумерках. Они разоблачены, неспособные скрыться, вывернутые наизнанку, бессовестно явные — достаточно поднять голову. Но те не спешат. Он всë ещë изучает его, впервые повинуясь воле этих рук, этих бëдер, чувствуя втекающую в него жизнь, новую жизнь, новый поворот. Тело становится его продолжением. И теперь — знакомое позади него, неизвестное — впереди. Он мог бы это изменить. Сесть на подоконник, приложиться спиной к студëному стеклу, отвернуться от незнакомого пейзажа. Но ему нравятся огни. Он хочет этот лес, хочет слиться с удовольствием. Ему нужно присвоить его себе. Он наслаждается тьмой, цветущей в резьбе терновника. Вспоминает, как его и раньше вело от экстаза. Двигается, расстилаясь под ним, и делает мир по ту сторону своим. По образу и подобию. Холод стекла гасит вскрик. Никто не поднимет головы. Но Сал услышит его. 2. Содрогнувшись, Трэвис открывает глаза. Отлепляется от досок — кажется, кости скрежещут друг об друга. Снимает ниточку слюны тыльной стороной кисти. Сердце уже приведено в боевую готовность: он чувствует проворот его шестерней внутри всего тела. Садится. Тупо смотрит вперёд себя. Растирает налëженный след на щеке, отпечатавшийся красным подтëком. Смаргивая слëзы зевоты, оглядывается на рассыпанные по полу тетради — следы полуночного сражения против незнания, которое, впрочем, взяло верх с содействием невыносимой усталости. Судя по только начавшему расступаться сумраку за окном, доходит шесть. Он тянется переложить тетради в сумку, подвешенную за ремень на одинокий стул, что заменял ему и настенные полки, и шкаф, и всю прочую мебель, выдуманную человечеством себе во благо. И тогда сталкивается с выглядывающим из-под «физики» краешком запакованного диска. Пазл случайно сходится сам собой. По ошибке. У него подкашивается глаз и отвисает челюсть. Даже думать о сне настолько непростительно, что он со всей дури встряхивает головой, как будто от этого тот мог бы рассыпаться и забыться вновь. Но сон не забывается. Трэвис наотмашь бьёт себя на лбу, заходится беззвучным истерическим хохотом, как в припадке. Трещинки на растянутых губах раскрываются и кровят. Рука сползает на глаза, будто сейчас разрыдается. Но он раздвигает щель между пальцами и смотрит на распятие над своей кроватью — сухим, страшным, бессмысленным взглядом — наследием от отца. Что, в самом деле, может быть смешнее идеи, что он, благочестивый сын проповедника, под кого-то… «Господи, если ты смотришь на меня сейчас, пожалуйста, пойми: это настолько тупо, что… что…» А и правда, что? дьявол смеётся надо мной христос испытывает Его мать не справилась со своим испытанием. Но он — другой. Он сильнее. Он никогда не попросит отца остановиться и никогда не усомнится в словах Господа, глаголющего его устами. Не отведёт его руку и не укроется от воли его, как бы она ни шрамировала земное тело. «Я всё сделаю как надо», — улыбка рвётся шёпотом взахлёб, пока он, обламывая ногти, выцарапывает из-под щели в досках проклятый журнал и хватает из-под повалившихся тетрадей квадрат пластинки. «Я сделаю так, как ты того хочешь». Он идёт вдоль стен, соскребает спиной побелку, лишь бы не выжать скрип из половиц. Бесконечно медленно проскальзывает в кладовку мимо спальни матери, притворяет за собой дверь и бросается на наваленную груду пустых банок, вёдер и упаковок, чуть не переворачивает канистру с засохшим разводом извести, пока рука не нащупывает наполовину пустую чёрную бутылку. Очень скоро под мостом Уитча зарево уничтожит все реликвии его слабости. И останется лишь последняя — самая злостная, самая главная. Но и до неё он доберётся. Не нужно беспокоиться. Всему своё время. 3. Пока стальной лак, по доброте душевной одолженный ему Мейпл, сохнет на ногтях, Салли кричит в приоткрытую дверь ванной: — Как считаешь, пытаться подружиться с человеком потому, что тебе это велел призрак — двулично? — Звучит убого! — Ларри тоже перекрикивает внезапно зашипевшую с силой тысячи змей сковороду. Нутро подсказывает Салу, что вместо блинчиков на подходе адское варево. — Кто? — Трэвис! — Кто?! Твою мать! — отсюда не понять, вызвано ли это лязгом чугуна по фаянсу или упоминанием имени Фелпса-младшего. — Нахер таких призраков! Он встряхивает руки, стирает лишнюю каплю из ложбинки ногтя и идёт спасать кухню Джонсонов от очевидно вышедших из-под контроля творческих экспериментов. 4. Сал на всю жизнь запоминает ужасную, подавившую всё остальное тень на лице Лизы, её закушенную губу, влажные глаза навыкате и замершие скрюченными пальцы. В его память навсегда врезается грохот, с которым Ларри роняет сковороду. Реальная жизнь останавливается. Взамен беспощадно, всё быстрее и быстрее разматывается плёнка немого кино, и кадры прерываются большими дрожащими буквами по чёрному экрану. «Мам, что случилось? Что там такое? Пожалуйста, не молчи, что случилось? Мама? Мам!» Как в полусне, он тоже подходит к ней, подхватывает под локоть, усаживает на диван и тянется налить ей стакан воды. Загорается новая надпись. «Нет! Не трать на меня время, звони в полицию! Там мужчина…» И под ней аккуратнее, размашистым курсивом: «Сал, быстрее. Я буду с ней». Крутится диск на домашнем телефоне. Он собран, не сводит с них двоих взгляда, когда перед глазами встаёт: «Девять-один-один, что у вас произошло?» Буквы маленькие, не отпечатанные вполне, как из-под неисправной печатной машинки. Лиза смотрит на него тоже, дышит тяжело и прерывисто, опирается на плечо сына. «Алло? Вы можете говорить?» Последнее, что он видит — медленное падение тёмных век, иссечённых сосудами-всполохами, и дёрнувшееся горло. Салли зачитывает в трубку всё по порядку: — Он там, возле свалки… в целлофане. 5. — Это пиздец. Ларри заводит руки за голову, прислоняется — или, скорее, ударяется — лбом о детективную доску. — Грубо, но даже не буду спорить, — соглашается Салли. Из левого верхнего угла смотрит предполагаемый Чарли, как его дружески прозвали. Ларри и Эш бросили совместные художественные усилия на создание настолько правдоподобного фоторобота, насколько только позволял навык. Под диктовку Тодда они с двух рук набросали лицо вполне приятного мужчины, лучшее описание которому давно известно в народе: душевный пухляш. Другой представитель этого типа также согласился ещё раз изложить всё, что помнил о жильце двести четвёртой, хоть и не безоплатно: из подвала Пых вышел, роняя кулинарные шедевры Лизы. Рисунок сложен в четыре раза. Сал приносил его Эддисону, чтобы испытать теорию известности Чарли под разными именами. Та с треском обломилась, и, кажется, осколки полетели ему прямо на голову. Тодд сколько угодно может быть мозгом команды, Эш и Ларри — руками, но без него, сердца, никакой информации они бы в жизни ни из кого не выудили. Однако разговор сложился совсем не так, как он рассчитывал. «Сожалею, юный сэр, но, боюсь, я не смогу вам помочь по той простой причине, что никогда не видел подобных лиц в своём доме». «Терренс, почему мне кажется, что вас что-то останавливает?» «В к-каком смысле?» «Вы чем-то встревожены? Это опасно озвучивать вслух?» «Я сказал вам всё что мог, Сал. Больше ничем помочь не могу». Стальная крышка опустилась с хлопком, и на том кончились их надежды выяснить хоть что-то про эту личность. К листу не протянуто ни одной нити. Чего не скажешь о густой паутине, размётанной от обрывка к обрывку из местных газет и выписок из радио- и телеэфиров — рукой Салли и принтером Тодда. «Тело было обнаружено на шестой улице. Полиция подозревает связь с незаконным оборотом наркотиков», — гласит кусок, вырезанный из «Нокфелл Дейли» так торопливо, что края зубрятся. «Нет причин беспокоиться! Полиция установила, что все это — не более чем дело одного человека, у которого выдался дурной день», — это почерк Фишера на тетрадном листе, свидетельство новостей от второго мая. «Признавая в качестве смягчающего обстоятельства аморальность поведения потерпевшего, суд обоснованно исходил из того, что он находился в браке с осуждённой, которая возражала против развода. Несмотря на отсутствие у (осужденной) состояния аффекта, сам по себе факт нахождения в квартире другой женщины при указанных в приговоре обстоятельствах явился поводом для совершения ею преступления на почве ревности, обиды и личной неприязни к потерпевшим» — печать прямиком из юридического интернет-издания. «Тридцатидвухлетний электрик покончил с собой двадцать восьмого апреля». «В Нокфелле орудует маньяк!» «Тело прибило рекой». И все они сопровождались фотографиями одного и того же человека. Того, что был найден Лизой Гарсией утром двадцать седьмого, в славное, погожее воскресенье. Так что определение, предложенное Ларри — исчерпывающее. Наконец, в центре доски доски на булавку насажена маленькая, чистая бумажка, которую неизвестный сжимал в руке, выпрастывающейся из-под его целлофанового кокона. Уже предчувствуя неладное, Салли подобрал её, чтобы прочесть лаконичное: «Бегите» — Это ведь всё не угрозы, — бормочет он, в очередной раз касаясь букв, словно в надежде узнать что-то наощупь. — А что тогда? Он оборачивается к Ларри. Глаз молнией сверкает сквозь полумрак. — Это предупреждение. 6. Пташку так легко заманить в клетку. Фишера тоже легко. Его непроходимая наивность гонит его к верной гибели — ровно что мотылька в огонь. И не то что Трэвиса достало несоответствие аккуратного, внимательного и такого, сука, умного содержимого ублюдской оболочке. Не в том дело, что ему надоело, как говорится, глотать за ним пыль на каждом общем уроке, опять и опять утыкаться в собственное ничтожество рядом с ним. Ужасно бесит, да, но сегодня он как никогда сдержан. Потому что месть принято сервировать такой же холодной, как холодна кровь, текущая по его жилам. Вот он и заламывает ему запястья в своём полюбившемся уголке — полузаброшенном крыле — спокойно и расчётливо, без лишних движений. Вот только тому, похоже, хоть бы хны: не вырывается и вообще ведёт себя так, будто этого и ждал. Хоть бы заскулил, сволочь. Хочется разбить в кровь его настоящее лицо, плеснуть немного столь недостающей этой мелово-белой маске цвета. Но пока что Трэвис лишь скрежещет зубами, старается не злиться его равнодушию, когда от рывка тот валится грудой хлама к его ногам. Он знает, что должен уничтожить его, главный рассадник зла в своей жизни. Сал Фишер — концентрированное зло, беспризорное, валяющееся там и здесь, как колючка. Сегодня он должен бить, пока костяшки пальцев не превратятся в месиво, это не его личное желание, но его долг. Потому что он враг всем, кто идёт против воли Господней. Потому что церковь рано или поздно отойдёт к нему. Потому что чтó скажет отец, если увидит своего сына в их сраной компашке. Потому что он не смеет нагибать его даже в собственном подсознании. Причин много. Так много, что все их никогда не переспоришь. И он не остановится, пока Салли-кромсали не пустит слезу. Только тогда он бросит его здесь, как потрёпанную, ненужную куклу. Пусть немножко погниёт заживо, покусает локти от безысходности, порвёт горло. Он ведь заслужил. Таким как он маленькие наказания лишь на пользу. — Трэвис, ты не обязан это делать. Я же знаю, на самом деле ты не этого хочешь. Торгуется — значит, напуган. Хорошо. Всё правильно. Ты и должен бояться, Фишер. — Не делай вид, что что-то знаешь обо мне, — взгляд маслится. Он не на сцене, Трэвис не в зале. И всё как всегда: предельно ясно, кто — сверху, кто — снизу. — Правильно понимаю, что твоё послание из плеера уже потеряло актуальность? — О, нет, — прыскает он. — Оно актуально как никогда. В прорезях мелькают непонимание, озадаченность. Похер. — Зачем ты вообще это делаешь? — вздыхает Сал, постно поглядывая на него снизу вверх. если у него сейчас встанет то придётся всю ночь разбивать колени в молитвах — Потому что могу, Кромсали, — щерится он, прежде чем столкнуть его спиной на пол и упереть подошву кроссовка в грудь. — А хочешь я скажу, почему? — сипит уже, а всё не остановится. — Заткнись лучше, — он давит сильнее. — Потому что ты боишься, Трэвис. — Я же сказал, заткнись! — Потому что ты боишься своего отца, но себя боишься ещё больше. — Фишер, я предупреждаю: закрой пасть, или я помогу. — Но я не боюсь тебя, — выдыхает совсем уже тоненько. — Я видел: под фасадом жестокости спит доброе сердце человека. Он замахивается. Сал не отводит взгляд. Несколько мгновений они просто смотрят друг на друга. Трэвис с болезным рычанием откидывает руку, буквально бьёт воздух. Отворачивается, отходит подальше. Не хочет больше смотреть. — Да что с тобой не так, а?.. — не своим голосом выдавливает через плечо. — Я же сказал, я не боюсь тебя. Даже если ты меня ударишь, то лишь потому, что сам глубоко несчастен. Фелпс чувствует себя зверем в свете фонарей. Или загнанным в силки. В любом случае, он понимает, что этот бой проиграл. С позором. Принимай, отец, принёсшего горькую весть нелюбимого сына. Проигравший отдаёт что-то ценное победителю. Таков древний закон, и кто он такой, чтобы с ним спорить? — Я не ненавижу тебя, — Салу он отдаёт правду. — Знаю. Иначе ты бы не спас меня тогда от Газировки. А я ведь так тебя и не поблагодарил. Спасибо. Он не может больше слышать этот мягкий, но совершенно неприторный голос. Больше. Не. Может. — Просто не подходи ко мне больше, ладно? Я не хочу тебя видеть и быть в курсе твоего существования. Прежде, чем тот успевает ответить, он сбегает из каморки с крысиным ядом и тухлыми тряпками, в которую сам же его затащил. Трус. 7. В своём кабинете Кеннет стягивает прозрачную плёнку с порнографического журнала, сминает и кидает в корзину под письменным столом. На обложке долго не задерживается — дел хватает, чтобы не размениваться на ребяческое любопытство. Потом проворачивает ключ в скважине одного из многих отсеков того же стола. Приподнимает фанерку двойного дна, извлекает старую, размякшую, но не пыльную тетрадь. Осторожно раскрывает на семнадцатой странице. Делает помету карандашом на нижней строчке. Повторяет всё сделанное в обратной последовательности. За решёткой окна протяжно кричат проснувшиеся по весне птицы. 8. — Знаешь, на что похоже название «Твин Паркс»? — Скажешь — узнáю. Ларри щурит свои тусклые мягкие глаза, как от прямого солнца, пусть дорога из школы и лежит в противоположном закату направлении. С востока уже потянулись лиловые и розовые облака, но земля ещё теплеет — в предвечерние часы ранний май дышит сыростью и прелью. Сал то и дело забирается пальцами под рукава кофты, чтобы растереть холодные предплечья — синяки чуть пониже напоминают о себе — но всё равно радуется, что смог высвободиться из коробом стоячей куртки. Они только что вышли из супермаркета, взяв, что Ларри назвал «для пущего эффекта», по мороженому-шипучке, и теперь храбро кидают известный по всему миру жест как порывистому ветру, так и здравому смыслу. И, конечно, обсуждают вещи, которые волнуют любого парня-старшеклассника. — На название батончика, — объявляет Ларри сквозь непрерывное щëлкание шипучки. — Не говори, что никогда не представлял две шоколадные палочки. — Не было такого. — Обманывать нехорошо, Салли-кромсали. — Иди ты, — через улыбку фыркает тот. Они ненадолго замолкают, пока следующая мысль ещё не созрела. Салли идёт с ним шаг в шаг по разбитым плитам и гадает, свежие ли это ростки между трещинами, или прошлогодняя трава перезимовала под мягкой пеленой. Но следующий вопрос заставляет его споткнуться и, возможно, чуть не пропахать землю приподнятым протезом, если бы Ларри не цапнул его за кофту. Боже. Как это избито. «Уже положил глаз на кого-нибудь из школы?» — Они бы не поняли шутки, чувак, — Сал указывает на акриловый белок. — Нет, я серьёзно, — тот раскидывает руки, будто в попытке обнять весь мир, вздыхает и с ему одной известной тоской смотрит на первую робкую звезду. Салли вспоминает Эш и тот дружескую прогулку у озера, которая такой и осталась. Дружеской. — Да нет, не думаю, — честно говорит он. — Почему спрашиваешь? Снова Мейпл вспомнил? — Не-а. Что было — то прошло. — Тогда? Весеннее обострение? — Ух ты, какие выражения знает мой мелкий братец. Неожиданный азарт его рукой бойко сцепляет ремень, а затем загребает снег из сваленной уборщиками кучи и, не придав ему даже форму, зашвыривает в Ларри. — Хана тебе, Салли-снегом-закидали! — его вопль вырывается скорее рычанием. Ненастоящим, игрушечным. Разражается побоище. Забыв обо всём — об убийствах, призраках, зловонной, тленной атмосфере города — они мечутся по воздушному снегу, от которого завтра уже не останется и следа, перекидываются им друг в друга, как дети. Ларри отмечает, что Сал сильнее, чем выдаёт хилое телосложение, когда после его захвата обнаруживает себя растянувшимся на прогалине первой зелени. Вместо того, чтобы принять протянутую руку, он стаскивает его к себе и припечатывает горстью снега сверху. Запыхавшиеся, трясущиеся и готовые к ознобу под утро, они наконец добираются до дома. Сал тянется к двери… И тут же падает, до хруста заломив голову. 9. Каждое изображение открывается перед ним через завесу мягкой сепии. Ни одно из пяти чувств не отключено, и ему снова и снова приходится напоминать себе об их иллюзорности, пока ветер щекочет кожу, дышит пылью в глаза, и запах готовки оседает в лёгких жирной плёнкой. Смежные диванчики обтянуты винилом, рубашки липнут к плечам раскинувшихся на них фургонщиков. Старуха шуршит шваброй по осколкам перечницы. Как только Сал понимает, что оказался в закусочной, навстречу ему выплывает голубой, словно целая клумба незабудок, воротничок официантки с белой каймой. По спине рассыпаны туго завитые пшеничные локоны; натруженные, усталые руки располагают поднос перед молодым мужчиной. Мама. Он становится свидетелем недостаточно случайного, слишком нарочного поцелуя у чёрного хода, где кирпичи сколоты от старости, а за мусором, стеклом и шприцами не разглядеть земли. Сал отворачивается от вида выбившейся из-под юбки подвязки чулка, и этим переносит себя в ночь. Женщина медленно раскачивается по кругу, будто в гипнотическом танце. Глаза проели тоска и загнанность. С её рук на него поглядывает бессонный ребёнок. «Эта комната потом была переделана под кухню», — вспоминает Сал. «Я не хочу видеть всё это сейчас. И её тоже не хочу». Дверь не заперта. Он выходит из спальни и почти врезается в массивный ящик телевизора шестидесятых годов. Перед мигающим, ржущим и топочущим конями экраном — идёт фильм про всадников — устроился мальчик с торчащими во все стороны голубыми вихрами. Шипящая картинка, сжатая в сотни раз, играет в его зрачках, пока он с жадностью вгрызается в початок варёной кукурузы. Салу хочется подойти ближе, приложить ладонь к гладкой, мягкой ещё щеке. Но времени мало. Вместо этого он направляется под горящую табличку «выход». В коридоре его встречает трупная морда на бесконечно раздутом теле. «Благодари Господа за то, что не пострадали нервы», — выклацывает её утроба. «Чувствительность сохранилась, и говорить ты будешь внятно. Вот только у тебя теперь сумка из крокодильей кожи вместо лица, сынок». Сал усмехается, прикрывая глаза, и этого краткого мига хватает, чтобы его целиком затащило в больницу. И снова — пропитанные лидокаином бинты, вонь медикаментов, подкатывающая рвотой к глотке. Маленький прямоугольник на его бедре, всегда напоминавший ему об освежёванных тушках кроликов из мясной лавки напротив их дома в Джерси, начинает жечься. Он шипит и с силой сжимает губы. «Сгорела подкожная клетчатка. Чудо, что мальчик выжил. То, что произошло… Всё это вкупе с перенесённым психологическим стрессом — невероятное испытание для детского организма». «Держу пари», — хмыкает Сал, проходя между мордой и своим отцом. Он не поднимает на него взгляд — не хочет столкнуться с бессмысленностью, вытеснившей жизнь. «Тебе знакомо выражение «экзогенная депрессия»? — интересуется уже из-за спины другой голос. «Переводя с медицинского на человеческий, это непережитый траур. Мы с коллегами долго думали, стоит ли обременять тебя таким тяжёлым диагнозом в твоём нежном возрасте, но, боюсь, у нас нет выбора». Всё это начинает порядком надоедать. Он порывисто останавливается, врастает в место. — Я больше никуда не пойду, — бросает в пустоту. — К чему всё это? — Может, возьмёшь уже ответственность за свою жизнь? — отзывается вопросом на вопрос пустота в сером балахоне, и он задумывается так по-настоящему, что, подняв глаза, видит перекошенное страхом лицо Ларри и его свесившиеся вниз волосы поверх фиолетового неба. — Я в порядке, всё нормально, — выдыхает, опираясь всем весом на подставленную им руку. Ноги абсолютно заледенели. Видимо, уже падая, зачерпнул лужу, и теперь ткань кед насквозь просырела. Джонсон сглатывает. — Я тут пересрался, пока ты по своим астралам летал. Минут семь ты в отключке был, не меньше. Салли с наслаждением заглатывает ещё свежего воздуха без вкусов и примесей. Он успеет и извиниться, и всё ему рассказать, но сначала — переведёт дыхание. 10. Обрывки. Вот что развилось из накатывающих ото дня ко дню мигреней. Обрывки чего-то странного, того, что по-хорошему знать не должен бы. Не то — вестник пробоин в психике, не то — очередная паранормальщина. Он предчувствует их за пару секунд, но они настолько выбивают почву из-под ног, что не удаётся ни сгруппироваться, ни предупредить остальных. Обычно он просто беззвучно падает. Идёт Салли Фишер, есть он, и вот его нет — растянулся на земле. Дважды такое случалось на людях, и тогда вскочившая назад в тело душа обнаруживала себя в школьном медпункте — без протеза, но зато со склонившейся над ним матëрой и вечно раздражëнной медсестрой, сующей ему под нос вонючую вату. Благо что друзьям чаще удавалось обставить всё так, будто они просто прилегли отдохнуть. И тогда он приходил в себя прислонëнным к коленкам Эш или напротив жующего в полудрëме былинку Ларри. В сущности, всё что угодно лучше раскалённой добела боли в мозгу, которая промучила его полжизни. 11. До Трэвиса отдалённо доходит, что он зверски устал, когда из всех его желаний сформулированным остаётся только «поскорее доползти до постели и отключиться». Но он не слушает, а упрямо волочит налитые металлом ноги до комнаты матери. Просто так, разумеется. В лишний раз убедится, что она спит себе спокойно — ни от кого не убудет. Он привычно упирается взором в её белую спину, наполовину прикрытую обрезом ткани — скорее рогожкой, чем одеялом, — и тогда продолжает путь. Решение по-быстрому захватить из кухни отложенную с утра газировку без сиропа, и уже потом подняться к себе, обходится ему в большую цену. Неподъёмную даже. Всё это и так было неизбежно, но своим решением он точно ускорил провал в преисподнюю. Отец изваянием восседает у стола, наполовину скрытый за развёрнутой газетой. Он не поднимает глаз на его появление, и Трэвис соображает, что от греха подальше лучше к нему не обращаться, да и газировка, в общем-то, тоже может подождать. Запоздало только — наверное, вся та же усталость сказалась, подвела. И Кеннет приступает. — Взгляни-ка, что я нашёл в твоей комнате. Не отрываясь от газеты, он за кончик, брезгливо поднимает журнал сыну на обозрение. Трэвис так и остаётся стоять на пороге. Ему пиздец. Вертись как хочешь — не отвертишься. — Я… Я не знаю, откуда это, сэр, — врёт он. Не может быть. Он ведь сгорел. Он сам жёг. Сам видел. В золу. Кто-то подставил. Нет. Тоже не может быть. Не стоило приносить его, не стоило, не стоило… — Неужели? — газета опускается, и глаза — такие похожие и в то же время бесконечно далёкие от его собственных, вонзаются в него хлыстом. — А вот звуки подсказали мне, что ты прекрасно провёл время за изучением мужской натуры. Хочется сблевать. Хочется содрать с себя кожу и провалиться под землю. Умереть хочется, лишь бы не тут, не здесь. Тук-тук-тук-тук-всё-тук-тук-знает-тук-тук-боже-боже-милый-помоги-тук-тук — Разве таким должен быть мой сын?! — Трэвис оседает от крика. Горло болит. Может, лезвие ножниц встряло на слизистой. Его колотит лютым морозом. — Что подумают люди, малолетний мерзавец? Что ты творишь, а? Я спрашиваю тебя! — Сэр, я раскаиваюсь, — не чувствуя губ, бормочет заученную мантру. — Мне очень жаль, это… — Ну, давай, — с диким огнём в глазах цедит монстр в его доме, на его кухне, за его столом. — Скажи, что это не повторится. Я ведь не слышу от тебя это каждый день, сучье отродье. Он уже очень, очень давно не видел отца таким страшным — а в последний раз несколько дней подряд ходил по стенке из-за отбитых почек. Его бьёт неконтролируемой трясучкой, и так сильно хочется зажмуриться, свернуться в комочек под столом или в щели между шкафами в коридоре, переждать бурю… — Я раска… — Сколько раз повторять, не говори слов, значения которых не знаешь! — ревёт он, и Трэвис пригибается от свистящей в него бутылки. Та рассыпается стеклянным дождём. Осколок режет ему руку. Ту самую, которую когда-то задели под мостом. Слёзы закипают у него в глазах, градом катятся со щёк по шее и пропадают под воротником. Слёзы от боли. От обиды. Но больше всего — от страха. Потому что это начало. Он бессвязно бормочет, жмётся в углу и закрывает голову руками, когда за свирепым хрипящим дыханием отца различает лёгкую поступь. — Мама, — взвизгивает он, — пожалуйста, останови его! Он сейчас меня убьёт! Но её лицо — абсолютно пустое — безучастно проскальзывает мимо. Она уходит на второй этаж, чтобы продолжить свой сон. — Закрой рот и молись! Он плачет навзрыд. До гипервентиляции, до асфиксии. Ему кажется, что его сущность по каким-то незримым швам расходится напополам, когда он во весь срывающийся голос орёт: — Верни мне моего папу, урод! Как же тебя ненавижу! Господи, скорей бы ты уже сдох! Ночную тишину разрывает ставший нечленораздельным крик. 12. Он просыпается в чужой постели. А может и нет. Но Сал, кажется, где-то рядом. Возможно, на полу. А сам отдал ему свою кровать. Так по-доброму. Так по-своему. Ах, ну конечно, он здесь. В самом деле лежит на расстеленном по ковру одеяле, отвернувшись к окну. «Ты не поблагодарил, а я не извинился», — струится ленивая мысль. «Нехорошо как-то. Надо будет это исправить, когда проснёшься. Ты ведь всё, что у меня осталось». Из-за занавесок бьёт совершенно белый свет. На тумбочке рядом с кроватью стоят белые лилии. Он улыбается. Уголки губ прислонившегося к косяку Трэвиса поднимаются, пока от его виска, петляя и замедляясь, стекает капля крови.