Безбожник

1. Со стороны окон косо падает луч, зажигает огонëк в забытом у плинтуса осколке. Огонёк подмигивает ему до тех пор, пока марево не заслоняет собой обескровленное солнце. — Нужно осмотреть кожные покровы. Снимай верх. Так же избегая встречи с его взглядом, Трэвис стягивает футболку через голову, наскоро складывает — или, скорее, комкает — и закидывает на стул. Чужая рука заставляет его развернуться полубоком, надавливает между лопаток — он горбится. Пальцы сухо проезжаются вдоль спины со скачками и падениями по всему позвоночнику, от которых в уши отдаëтся «стук-стук-стук-стук». То же самое происходит с рëбрами. Щекотно. Он запирает смех усилием мышц и задержанным дыханием. Неторопливое «кожа несколько ослаблена. Тебе следует лучше питаться» сообщает, что пора двигаться дальше. — Посмотри на меня. Поближе сядь, не бойся. «Кто, нахрен, будет бояться обычного осмотра, да ещё и у себя дома?» После звонких щелчков перчаток в его рот вторгаются пальцы, забираются под верхнюю губу, чтобы открыть дëсны, и что-то там водят. Раздаëтся всегда казавшийся ему вкусным медицинский запах. Он вдыхает глубже. Это помогает обуздать беспокойные нервы. — Не вижу ничего странного, — и рот снова свободен. — А теперь давай руки, и, пожалуй, на том закончим. Вот тут-то и оно. Лунки ногтей нарвались и забугрились красным и чем-то склизким, но на удивление безболезненно. Пока его пальцы выкручивают и разминают, он поднимает глаза на отца — только чтобы понять, что всё это время тот наблюдал за процедурой. Ладони предательски увлажняются. Отнять бы, вытереть. Но не может. — Я в полном порядке, сэр, уверяю. Честное слово, не стоит так… — Умолкни и не мешай доктору Кримсону. Он и так уже оказывает этому незнакомцу, подстерëгшему его в собственном доме, беспрецедентное доверие. Чего же больше? — Ничего, отец, мы уже закончили. Ну что, молодой человек, можешь одеваться. Налицо панариций. Чтобы дело не дошло до гноя или, не дай Боже, сепсиса, поступим так, — он приминает предложенные Кеннетом лист с ручкой, — ты спросишь в аптеке флумазенил, и твой папа проставит тебе серию уколов. Воспаление должно сойти уже через неделю. Но будь осторожен, — врач выглядывает на него из-за очков, — этой вещи свойственно поднимать давление. Да и уколы, — половины чемоданчика склацываются, стул со скрипом высвобождается из-под веса, — не из приятных. Трэвис провожает его унылым кивком. Спустя время он так и сидит — руки замком, локти на коленях, пока отец за спиной гордо и прямо стоит у окна. И не отпустит его, и сам не заговорит. Под кухонным краном разбиваются капли. Их падает семь или восемь, пока тот всё-таки не начинает: — Надеюсь, ты понимаешь, через что мне пришлось пройти, дабы избавить тебя от ареста и общественных работ. Кап. Кап. Кап. — «Сын пастора калечит группу детей средь бела дня», — членораздельно выдаёт он и швыряет в него газетой. «Дети» заслужили, п а п а. — Ничто из вещей мною сделанных не приносило мне столько позора, сколько приносишь ты. А это врезается в сердце тупым лезвием. Не ранен. Убит. Если бы он только знал… 2. Бессмысленные, не будь они вечно чем-то встревожены, похожие на стекляшки глаза блуждали по зелёному, огромному и шумящему, изредка прерывающемуся на серое. Листва. Асфальт. Штыри врытые. Бабочки. Арматура из сколотого бетона. Мама любила лето. Надевала полосатые платья, юбки свои длинные с оборками, кирпичную помаду меняла на светлую. Ни за что не соглашалась уйти с солнца и обгорала вся, беспощадно, из-за белой кожи, разительному отличию которой от его собственной удивлялся маленький Трэвис. Дома разливала из тяжёлого графина «секретный лимонад миссис Фелпс», который он глотал прямо вместе с листочками мяты. А она смеялась. Вот такая история из прошлой жизни. Сказка, что уж там. Трэвис шагал рядом, уминая траву: на двоих тропинки не хватало. Углисто-чёрные глаза потянулись задумчивой поволокой. Пальцы шебуршали в кармане, снова и снова мяли клочок бумаги с выведенным: «Трэвис, спасибо за таблетки. Я благодарен, правда. Но они не помогут. Все сложнее. Приходи завтра вечером в апартаменты, я должен тебе кое-что показать». Вернулся в чувство только затем, чтобы перехватить её под локоть и отвести от лужи, в которую почти уже зашла. — Не будь такой рассеянной. Заболеешь, если промочишь ноги. Она не обернулась. Даже и не моргнула. Привычно, ладно. Нечему удивляться, огорчаться — тем более. К тому же, Трэвис сумел извлечь из её состояния выгоду. Разговор с матерью мало чем отличался от разговора с двигающейся каким-то чудом фотографией почившего члена семьи — а значит, она не осудит, он не встретит в её глазах отвращения. — Знаешь, в чём самая дрянь? Я ведь его даже не знаю почти. А всё равно… — незачем было договаривать. Он протяжно выпустил воздух сквозь зубы. — Да и столько всего наворотил уже, что хоть тресни, ничего не изменится. Хотя, если подумать, то найдётся и общее. Угол челюсти там. Кончик носа. Полная обречённость — Кажется, гореть твоей плоти и крови вечным огнём, — нарочито весело добавил Трэвис, раскачивая на ходу ладонь матери в своей. — Ты огорчена? Справа взвизгнули шины, надорвался велосипедный гудок. Это Робин Содагар решил, что без ложки яда бочка дёгтя полной не будет. — Здорóво, чувак! — загорланил, подруливая вплотную к тротуару. — Как жизнь? — Да вот только что была лучше, — Трэвис исподлобья зыркнул на колесящую тройку, немедленно загородил мать плечом. Что не утаилось от глаз главаря. — Ну ни-хе-ра себе, — бряцнуло по слогам. — Ты с девчонкой? Фелпс решил исправиться? Тот молча прибавил шагу. — Вот видишь, мы смогли вправить тебе мозги! Э, а где «спасибо»? Велосипед рывком взгромоздился через бордюр и перегородил дорогу. Трэвис почувствовал напряжение в чужой кисти, погладил в ответ большим пальцем. — Да ну нет, — подал голос рыжий. — Это маманя егошняя. Ну, та самая. — А-а-а… — загадочно протянул Содагар. — Рад знакомству, мадам. Наслышан, — он с ухмылкой протянул ей ладонь ребром. Она не приняла, так и продолжая смотреть поверх его плеча. — Алло, я здесь, — помахать у неё перед лицом не вышло: Трэвис цапнул руку на полпути и сдавил так, что ещё бы чуть-чуть — и хрустнула. Взгляды скрестились. Ехидная лыба Газировки постепенно растворялась, как дым. — Правду говорят, что ты спелся с припадочным? — выхаркнул уже своим настоящим голосом. «Заткнись. Язык за зубами держи. Иначе решат, что ты за него впрягаешься». — Ага, значит правду. И как тебе нравится ходить за гомиком? — Почëм я знаю, каково за тобой ходить? Жёсткий толчок в грудь. Приготовиться не успел — покачнулся, но на ногах устоял. — Ты чë, не понял, с кем говоришь? — рявкнула исказившаяся морда. — Отсталый, что ли, как твоя мамаша? И Фелпсу разозлиться бы, вспыхнуть адским пламенем. Но он чувствовал только прекрасный, всеобъемлющий холод. И просьба прозвучала так же — отстранённо. Прохладно. — Мама, иди домой. Мне нужно поболтать с моими друзьями. — Да, киска, ступай домой, а то мы можем не удержаться, — детина справа вывалил язык между указательным и средним пальцами. Все заржали. Трэвис спокойно решил, что целиться будет в рот. Миссис Фелпс тревожно и болезненно переводила взгляд с сына на вставшую полукругом банду, колебалась, подняв руки к груди. От наивности этого жеста защемило бы сердце, но не в этот раз. — Возвращайся. Я догоню, — он кивнул ей. Слово вверено. И она медленно заковыляла в противоположном направлении. Оставшиеся стояли высоко и безмолвно, словно перед перестрелкой, пока её фигурка не стала совсем маленькой. Газировка снова принялся корчить шута. Трэвис повёл взглядом по сторонам, не проворачивая шеи. Возле супермаркета через дорогу к жерди скамьи был привязан ротвейлер. Он двинулся навстречу. — Куда собрался? Уже обделался, Фелпс? Пинок прилетел прямо под зад, но шага он не замедлил. И шёл под канонадой не смелых ещё ударов с трёх сторон, пока не подобрался вплотную ко псу. — Пацаны, он на нас чужую собаку травить будет! — Ой, страшно. — Она тебя сожрёт сейчас, ебанутый! Как он и думал, ротвейлер был не привязан, а пристёгнут коротким поводком-водилкой. Тот посмотрел круглыми жёлтыми глазами и зубасто зевнул. «Хороший мальчик», — отстегнул поводок, вдел руку в жёсткую петлю. «Не уходи, а то хозяин твой расстроится». Пёс проскулил. А Фелпс обернулся через плечо. — Ебать, что у него с глазами, — испуганно всхохотнул рыжий. — Он под чем-то? — Ну давай, давай, подходи, — Роб принял стойку, держа кулаки у груди, а не у лица. За что и поплатился. Карабин свистнул в воздухе — раздробил кость носа. Грязная кровь хлынула на рубашку. — Во-первых, — заорал Трэвис в срывающийся голос, — я не остановлюсь, пока не взмолишься о прощении! На коленях! Рванувшему на него подпевале поводок наискось рассёк щёку. Тот животно взвыл, накренился к земле. Кажется, задело глаз. Плевать. Поделом суке. — Во-вторых, завтра вы сделаете то же самое с Салом Фишером! При мне! А я буду смотреть! Кто-то взял его сзади в захват. Трэвис всхрипнул. Точно упал на землю, если бы не успел запрокинуть руку назад. Хруст подсказал, что попало тоже по лицу. Мелькал кистень. Он бил. Бил самозабвенно, со вкусом и вдохновением. Смакуя каждый миг. Чувствуя себя правой рукой гневного Господа, ниспославшего кару на мерзость. Роб рухнул на колени, закрывая голову руками. Заливалась брехом собака. Карабин вгрызался в его плечи, шею и спину. Трэвис видел влажные багровые полосы, которыми расцветала припечатанная рубашка. И к нему вернулось то самое ощущение. Сладкое, славное бессмертие. Он нанёс по меньшей мере двадцать ударов каждому, прежде чем его, бессвязно орущего и смеющегося, оттащили под руки. Всё заплыло красным, зелёным и синим, и больше он ничего уже не видел. 3. На лицо сама собой прокрадывается дурковатая улыбка. — Пап, ты чего такой довольный уже который день? — Салли подаëт ему кружку, сам садится за стол — рядом, а не напротив, как обычно. — Пока не могу посвящать в детали, приятель, но можешь считать, что по работе всё складывается очень-очень хорошо. И у нас тоже всё скоро станет хорошо, — тот тянет кофе, прикрыв глаза от наслаждения. Салли чуть-чуть неуверенно, но всё же благодушно фыркает на этот забавный вид. И отмечает, что морщины и сухожилия, прежде вменяющие ему чахлость, как-то подались обратно, будто втянулись во времени. — Я тебя уже пару лет не видел гладко выбритым, непривычно, — он проводит пальцами по нижней части маски. — Деловые партнёры не должны встречать чёрт знает кого вместо перспективного работника, Салли. Твоему старику, конечно, не шестнадцать, но он ещё покажет, правда? — Конечно, — голос рвëтся от давно схороненной для лучшего дня нежности. Господи, он ведь не думал в самом деле, что этот день настанет. — А помнишь, как ты всегда окунался всем лицом в сахарную вату и вылезал из неё бородатый, когда мы все вместе гуляли в сквере? Как мы тебя тогда прозвали? — Салта-Клаус, — смакует шëпотом. Это был запретный плод. Чёрно-белый чемодан, набитый цветными картинками. Который ни за что нельзя было открывать. Замок на котором порой трещал от того, как сильно картинки, и звуки, и запахи, и чувства хотели вырваться. И который отец всегда запирал покрепче. Уж точно не приоткрывал сам. Салли не знает, что чувствовать и думать. Всё слишком хорошо, чтобы быть правдой. Генри относит пустую кружку в раковину, мурлыкая что-то блюзовое. — Скоро будет год, как мы переехали, — скорее для самого себя напоминает Сал. — Вот именно, — ответ чуть не тонет в гремящих тарелках, — а ты так до сих пор мне ничего и не сыграл на гитаре! — А ты… хочешь послушать? — Не только Гизмо имеет право оценить твой талант, как считаешь? Может, мой сын — новый Джими Хендрикс, а я всё и проморгаю! От молниеносно разошедшихся уголков губ края вырезов царапают кожу над щеками. 4. Ребекке одиннадцать. Несмышлёная малышка в разбитых очках, жизни, что говорится, не видела. Но всё-таки прожила достаточно для понимания, что заброшенный с сороковых коровник больше никогда не покинет. Она не плачет уже. Глаза сухие, как от опилок. Может, и правда зацепила несколько, когда валялась лицом по земле. Много мусора тут под ногами. Коленки кровоточат, локти тоже. Запястье вывихнуто — дрыгалась, как зверёк в капкане, выскользнуть из наручников пыталась два дня. Не смогла. Бекки пусто смотрит на стену стойла. Психика милостиво защитила её от размышлений о своей участи. Потому она витает в ярком полусне, полном математических задач, персонажей прочитанных книг и грамматики французского языка. «Если Джек прошёл тринадцать миль, сколько у него гвоздей… Хотя как человек может пройти тринадцать миль? Это слишком много, слишком странно. Сколько же миль было на самом деле?» И, пока она думает, маленькая ровная дырочка появляется в её лбу. Голова девочки медленно склоняется к плечу. — Возрадуйся благодати, дитя, — говорит темнота. — Ибо на душе твоей вырастет и расцветëт новый рай. 5. Дверь отпирается так быстро, что Трэвис едва успевает убрать руки по карманам. Салли взглядывает вопросительно, с одним глазом шире другого — поднял бровь. Свитер без горла сполз на плечо — видно, что кожа над ключицей взрыта коротким голубым шрамом. Вынуждает пялиться. Специально, что ли. — Спасибо, что пришёл. Заходи. «Самый ненужный и аляповатый элемент декора апартаментов Эддисона», — подумал бы Фелпс раньше. Думает и теперь посреди его прихожей — в дань традиции. Вот так вот. Ни к чему не привели исписанные сотнями «я никогда не буду лгать» тетради, у упрямой сволочи за рёбрами свои неисповедимые пути. Так не пойдёт, отвлечься надо. Он принимается выискивать все несоответствия между обстановкой во сне и тем, что его жилище представляет собой на самом деле. Увлекается настолько, что пугливо вздрагивает, когда со шкафа на плечи приземляется кот. — Гизмо, не приставай. — Да ничего, — отмахивается как будто и не он вовсе, а кто-то другой, — я не против. Погладить можно? — Если дастся. Косточки под рыжим мехом тонкие и хрупкие. Он касается осторожно: боится уронить. Гизмо дружески горбит спину, тычется лбом. Фелпс умильно хмыкает, немедленно себя одёргивает и натягивает обыкновенное скупое выражение. — Ну так? В чём дело? Тот молчит долго. Щёлкает пальцами по-всякому, мнётся. Вздыхает. Хотя обычно всё выкладывает как есть, обходных путей не ищет. Странное зрелище. Тревожное. — Трэвис, ты… ты же сын священника, — слыхали? Чтобы Салли-кромсали и запинался? — Мне больше не к кому обратиться. Думаю, мне — всем нам — нужна твоя помощь. — Что за суета? — такой шанс упустить — преступление. Маленькая месть за момент слабости. — Ты же вроде ничего не боишься, или мне память изменяет? Тот, разумеется, пропускает поддёвку мимо ушей. — Для начала взгляни на это. От вида спальни за приоткрытой дверью у Трэвиса отвисает челюсть. Он медленно пробирается вперёд, стараясь, сам не зная зачем, не шуметь. Оглядывается по сторонам, будто заблудился, и нужно сориентироваться на местности. — Это что за херня?.. — только и удаётся наскрести из остатков пропавших мыслей. — Умоляю, не говори, что ты на самом деле псих, и сейчас меня пырнëшь. Половина комнаты обезображена буквами. Буквы начинаются под потолком и сползают к кровати, заходя на тумбочку, изголовье, кошачью подстилку и даже ковёр. И выцарапаны они чем-то очень острым. Много-много раз, настолько много, что распадаются на десятки нитей. Искорëженные. Огромные. Трэвис закидывает ладони за голову и слабо стонет — стоило отойти к окну, как буквы соединились в: «БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ПРИДЕТ» и «ПРОКЛЯТЫЙ ОСТАНЕТСЯ» Сал неподвижно наблюдает из проёма за тем, как гость ощупывает вспоротую поверхность тумбочки, края линий на которой зубрятся и торчат деревянной стружкой. — Это здесь с позавчерашнего утра. Думаю, мне повезло, что меня не задело, чем бы это ни было написано. Трэвис по-прежнему ошарашенно молчит, и он продолжает, уже увереннее: — Ни Ларри, ни Тодд ничего здесь не видят. Скажу больше: они считают, что я схожу с ума. — Тогда и я следом, — наконец буркает Фелпс, обхватывает себя за локти. — Происходит что-то скверное, Трэвис, — он подходит ближе. Кладёт руки на чужие плечи, смотрит прямо в глаза — если бы только знал, что собраться от этого лишь труднее. — Кто-то угрожает расправой мне и моим друзьям. Всё началось несвязанными на первый взгляд убийствами, но стоило этому понять, что мы сложили два и два, как кольцо начало сужаться вокруг апартаментов. — «Этому»! — поток ассоциаций, страшных, но слишком уж уместных, сбрасывает всю спесь. — В смысле… Я никому не говорил, но здесь явно водится какая-то дичь. Она управляет… не смей ржать, или клянусь, я тебе врежу! Она управляет крысами. Или что-то вроде того. Она пыталась со мной говорить, и… — Красноглазый демон, — мрачно констатирует Сал. — Чего? — Теперь понятно, куда он делся. Ты помнишь, как мы познакомились? Формулировка несколько коробит, но он всё равно кивает. — Ну, ещё бы. Ты припёрся за святой водой. — Это дом кишит нежитью, — Сал никогда на его памяти не выдавал ничего более зловещего. — Большинство — безобидные неупокоенные души. Но был и демон. Помещения я освятил затем, чтобы его изгнать. Похоже, он отвязался от этого места и теперь присутствует во всём городе, — совсем уж удручающий итог. Трэвис вновь переводит взгляд на стену. Слишком много информации. Слишком много всего. Мозг грозится вскипеть и пойти пузырями. — Слушай, давай так. Если ты издеваешься, то скажешь об этом сейчас, и тогда я тебе ничего не сделаю, — устало просит он. И надеется, что так и случится, что Сал, как бы непохоже это на него ни было, захохочет, вломит ему по спине и выкрикнет «ты бы видел свою рожу!» Но голубые глаза блестят серьёзно и чисто. И тогда до него, к отчаянию, доходит: всё взаправду. — Помню, отцу доводилось проводить ритуал изгнания, я тогда только в школу пошёл, — неохотно начинает он. — Накануне он чуть ли не наизусть вызубрил книгу с дурацким названием: «Ад виртутэм виа ардуа эст». Ну, ты не запомнишь, дай что-нибудь записать, не стой столбом! — «К мужеству дорога терниста», — с колокольчиками полулыбки откликается Сал. — Я знаю. Это же крылатое выражение. Трэвис делает мысленную помету: дыхание спëрло от раздражения, потому что нехрен умничать. А не потому что его ебучие познания восхищают. — Так вот, — рыкает он. — В городской библиотеке на втором этаже есть зал духовной литературы. Он в некотором роде под нашей церковью, так что всё закрыто. Но, — он подтаскивает к себе бумагу, протянутую Салом, — ты сделаешь вид, что помогаешь в приходе, и тебя послал отец Ке… мой отец. Ручка скребëт по листу, и на нём рождается размашистый, острый почерк вместе с подписью внизу. — Ты подделываешь?.. — Заткнись, а! Жизнь вынуждает, что непонятного? — Извини, — тихо роняет Салли. Трэвиса снова крутит изнутри. Надо что-то сделать, что-то ещё сказать, чтобы сгладить угол. — Ну, в общем… ты же не собираешься с этим жить? Решать тебе, но я могу помочь убрать это со стен. Ждёт долго. Успевает ощутить слабость в коленях. Может, оно наконец случилось. Перешёл черту. Доломал то немногое, что было. — У нас есть рулон обоев наверху кухонных полок. Доставать будешь ты. Он выдыхает. 6. Бибиотека оказывается самым не отвечающим своему предназначению местом, которое только могло явиться на ум. Здесь нет ни стеллажей, ни читальных столов, посетителей помимо него самого можно пересчитать по пальцам. Зато много дверей и целых семь этажей, каждый — заполненный оранжевым полумраком. Вокруг жидкого свечения ламп увиваются насекомые. Пахнет затхлыми тряпками и старостью, а не бумагой, как в любом нормальном хранилище книг. Салли до сих пор не обнаружил ни единого указателя или вывески, кроме полуобломанного «Городская библи-те-а Нок-елла» снаружи здания да заверения от редких прохожих, кто остановился на его просьбу, что он прибыл по адресу. Он пробует каждую ручку второго этажа — ни одна не даëтся. Стоило захотеть сдаться и уйти, как с надсадным скрипом отворяется дальняя дверь, которая всë это время казалась ему заколоченной. Нет, даже не так. Он уверен, что видел прибитые доски. Звук преумножается эхом. Сал пожимает плечами, затем направляется на свет — не красноватый, как в коридорах, а вполне привычный, холодно-офисный. Из-за двери на него высовывается древнейшего облика старик с жидкой острой бородкой, дышащий влажно и громко и вращающий блеклыми зрачками. — Мы были предупреждены о вашем визите, мистер Фишер, — приветствует он, приглашающе простирая дряхлую трясущуюся руку в сторону зала. — Сын преподобного сообщил нам, что вы непременно заглянете на наш огонёк. Интуиция заваливается воплем о том, что это место живёт по своим скверным правилам, и ухо стоит держать востро. — Благодарю, мистер?.. — О, моё имя не важно. Если быть до конца откровенным, я и сам его уже забыл, — тот посмеивается. Салли утешает себя мыслью о чистом небе и свежем воздухе, в которые выйдет сразу же, как только заберёт книгу, пока следует за проводником до бибиотечной стойки. Это, впрочем, не гасит невовремя начавшийся приступ тревоги. Приходится дышать чаще и глубже и выписывать пальцами простые фигуры, чтобы держать концентрацию. — Если можно, я бы хотел… — Книгу об изгнании дьявола, — перебивает отвернувшийся и закопавшийся в стеллажи старик. — Да, это нам известно. Весьма примечательный выбор, — и на стойку грохается колоссальных размеров чëрный фолиант, обтянутый, кажется, настоящей кожей. — Доклад о средневековых пытках, — бесцветно отрезает Сал. — Доклад, хм? — бурлит в ответ. — Что ж, мистер Фишер… Удачи. Лишь сейчас он замечает: зубы у библиотекаря жёлтые. Цвета никотина. 7. — Всë, перерыв. Иначе я выпью клей, лишь бы это кончилось. — С правой стороны ванная. Руки лучше отмыть, пока грязь не засохла. Пойдём, я открою двери. Дежавю, кажется, начало входить в обыденность. Единственное различие — он может точно назвать событие, к которому его относит остервенелая манера Трэвиса растирать руки и лицо. Тот выдувает воздух из щёк, потом смотрится в зеркало. Челюсть двигается влево-вправо. — Ну и паскудная же рожа, — вердикт полон яда. — С тобой всё в порядке, — невозмутимо возражает Салли. — Просто ты выбираешь то, что тебе не идёт. — Да ну? Что, например? — Не шевелись. — Эй, руки… Сал не догадывается, что Трэвису приходится прикусить язык, когда он, встав на носки, запускает пальцы в его волосы и со всей силы треплет. И о том, что тот еле сдерживается, чтобы не сломать ему шею. Или себе. Такие уж мысли лезут, не спросив. — Ну, вот. Оцени. Трэвис поворачивается к зеркалу. Бриолином прилизанные к черепу волосы теперь лихо торчат во все стороны смешными вихрами. — Хреновый из тебя изобретатель, Сал. Мне для такого достаточно выйти из дома прямо как проснулся, со спутанной башкой. — Разве так не лучше? А если тебе лицо не нравится… Он достаёт с полки пудровую краску в маленькой баночке. — Да разбежался! Не буду я ничего на себя мазать, штукатурка для пидорюг жеманных! Вписавшийся на чужое лицо ужас до того неподделен, что Сал не может сдержать смеха. Хотя Трэвис, похоже, просто удивляется вместо того, чтобы рассвирепеть, он всё равно спешит извиниться, добавив заодно: — Вспомнил кое-кого. В своей комнате вынимает стопку журналов из-за стеклянных дверец стойки под магнитофон. Несколько штук летит на кровать, но нужный находится довольно скоро — и вот он уже разворачивает к Трэвису обложку «Лефиафана», гвоздём которой стали невообразимо суровые мускулистые мужики с ног до головы в железных цепях, шкурах и коже. А ещё с подведëнными глазами и чёрной помадой на губах. — Так жеманно, — тянет «для пущего эффекта» — за фразу спасибо Ларри. — Да разумеется, жеманно! — резво восклицает Трэвис, забывая, что, вообще-то, должен ненавидеть Фишера, эту богадельню и всю свою чёртову жизнь. — Смотри как ножку отклячил — хыть! После обмена постными взглядами оба прыскают и тихо посмеиваются, привалившись к кафельной стене. Когда дыхание выравнивается, Сал кивает в сторону баночки: — Просто попробуй нанести под глаза. Если не понравится, смыть всегда можно. — Слушай, а зачем тебе… ну, в смысле… ты же не можешь, наверное… — Всё в порядке. Когда есть настроение и время, я подвожу лицо. Краска стойкая, — он берëт салфетку, мочит под краном и растирает левую половину. Тогда происходит странное. Полотно выпуклостей и впадин притупляется, его лицо теряет очертания, превращаясь в плоский кусок металла с весьма приблизительными намёками на черты. О чём не догадывается Трэвис, так это о том, что до самого конца жизни советы Салли продолжат эхом отдаваться в памяти, пока он будет намеренно взлохмачивать волосы и оставлять под веками тёмные полосы. — Не ходил всë-таки в воскресенье? — интересуется как бы между прочим. — Ходил. — Не понравилось? — вопрос звучит так спокойно, будто подвергать неоспоримую истину слову «нравиться» — обычное дело. — Почему твой отец проповедует ненависть? Я думал, христианство — это про любовь к ближнему своему. — Так-то оно так, только не каждый заслуживает любви, Салли-кромсали. Некоторых Бог никогда не полюбит. Вставшую тишину приятной не назвать. Фелпс прочищает горло. — Ладно. Давай доклеим последнюю партию. До ритуала управимся. 8. Пока он хлëстко матерится на проливной дождь, беспощадно рушащийся на голову из надорванного тучами неба, Трэвис точно не ждёт появления Эшли Кэмпбелл. Как и того, что она выбежит за ним прямо под ливень. Об этом он узнаëт по пролетевшему по всему школьному двору крику. — А ну, стой, Фелпс! Остановись немедленно! Уже просыревшая до нитки, она быстро надвигается на него, отстукивая по лужам воинственный марш. Щурится, злющая. Высокая грудь вздымается под налипшей тканью платья, но ему всё равно. Он просто хочет поскорее завершить день. Глаза привычно подкатываются к небу. — Чего тебе ещё? — Если Ларри спустил всё на тормозах, это не значит, что мне плевать! Я знаю, какие письма ты по чужим плеерам рассовываешь, чтобы потом поржать в уголочке! Она про кассету? Чëрт. Не хватало ещё стоять мокнуть из-за бабьей дурости. — Кэмпбелл, отвали и дай мне пройти. — Нет, Фелпс, — она загораживает калитку собой — как будто бы он не мог при желании её подвинуть, — это ты отвали от Сала! Ты даже не можешь осознать доброту, которая заставляет его терпеть твоë ублюдство, — в её голосе читается мерзкая дрожь. Ой, кого-то задело? — Ты же считаешь её слабостью, нет? Трэвис не любит, когда кто-то попадает в больное место. Даже если наугад. Потому вздëргивает подбородок и смеряет трясущюся всем телом девушку взглядом. Тот замаслился — хорошего не жди. — Мои с Салом дела тебя колыхать не должны. Нашлась, блять, заступница униженных и оскорблëнных. Он отталкивает её, и она не противится, уставившись на него с обиженным детским выражением. Только надутых губок не хватает, ей-Богу. А когда Трэвис чует уязвимость, найти нужные ниточки уже ничего не стоит. — Кстати, об этом, — он тянет за все сразу, развернувшись к ней за проёмом и продолжая неспешно шагать спиной. — Скольким из них ты уже дала, Кэмпбелл? Ты за Сала так взъелась потому, что себе на потрахушки растила? Да ты не бойся, я не… Голова резко откидывается. Он замолкает. Во рту начинает набухать вкус крови. Чувство вины слабо приподнимается внутри, но сразу же засыпает вновь. На ресницах, подрагивая, висят дождевые капельки. Эшли не плачет. Только смотрит на него с тягучей, жестокой ненавистью. Славный конец для славного года.