Безбожник

1. Милош чувствует себя героем «Американской готики». Даром что лопата в руках, не вилы. И небо — не тот абсурдный жёлто-зелёный шматок позади фермера со старой девой, а полностью золотой, расшитый утренними звёздами купол. Его, конечно, воротит от охраны кладбища. Сторожить мертвяков — не предел мечтаний даже для самой эксцентричной личности, которой он не является тоже. Но сегодня слепой дождь накрапывает на его сожжëнную солнцепëком шею, показывающуюся из-за замусоленного воротника всякий раз, когда он сгибается к яме, и ему становится легче делать то, что должно быть сделано. Лезвие лопаты с глухим стуком разбивает комья земли. Милош разгребает давнишнюю могилу, надгробие которой пожрали мох с плесенью — имени не разберëшь, как ни выглядывай. Рука размазывает грязь по потному лбу. Он выжидает, когда орудие его вторжения наткнëтся на пустоту. Ящика здесь, в самой неприглядной части кладбища, можно не ждать. Наверное, в шести футах под ним до этого утра прохлаждался уродец с большой дороги, или, может, портовая девка. Но да какая разница? Сторожу не положено признавать людей в телах. Уж точно не тогда, когда под эту же землю будет утрамбована ещё целая тройка покойников. В этом году их не просто много. Их охренеть как много. И на каждого удобных местечек в Невероуке уже не достаёт. Милош отгоняет мысль о том, что народ стал выкашиваться в чудовищном темпе, последним взмахом лопаты, за отбликом которого видит жену и дочку — им хочешь не хочешь, а хлеб сегодня надо подать. Когда с ямой кончено, он щелчком сбивает крышку с фляги и жадно прикладывается. Опорожняет огромными глотками — бурбон струится с щетины по груди. В этот момент кустарник сирени за спиной начинает ломаться. Смит-вессон медленно покидает ремень и упирается чёрным глазом в ветви. Игрушка нешуточная: осталась ему за добрую службу копом по самую пенсию. — Выходи с поднятыми руками, — слова гремят прямиком из прошлого, — или я стреляю! — Сделай одолжение, папаша, — сипит в ответ нечто, отдалëнно напоминающее парня лет семнадцати, и револьвер сам собой опадает в хватке. Рассматривая заплывшее красным и фиолетовым лицо, которое явно толкнули на кулак раз эдак двадцать, Милош вполголоса спрашивает: — Это что с тобой такое стряслось? — На что похоже? Подсказка боевого опыта: если пострадавшему хватает сил дерзить — значит, можно обойтись без скорой. — Гляди, храбрый, слеза капнет. Как звать тебя? — Трэвис. — И долго ты тут торчишь, Трэвис? Ворота на ночь-то запираются. Тот облизывает налитые кармином губы. — А всю ночь и торчу. Буду признателен, если вы сделаете вид, что меня не видели. — Нет уж, так дела не делаются, — он мнëтся, запустив пальцы в петли брюк. — Пошли-ка со мной, тут недалеко. Смотритель забывает и лопату, и про то, что собирался побросать в яму доски. Ухватив парня за плечо, ведёт его в свою хижину. Сажает на стул, протягивает кружку остывшего, передержанного чая — тот принимает с благодарностью. — Ты что же, спал тут? — Вроде того. — И не страшно среди мертвецов конурить? — Привык уже, сэр. Тикают часы с кукушкой, отмеряют их жизни, соприкоснувшиеся лишь на мгновение. Свищет ветер в начавших наливаться ветвях, скрипит вдалеке кладбищенская калитка. — Уж не знаю, кому ты так насолил, Трэвис, но ты можешь остаться здесь до конца моего рабочего дня. Посиди, отдохни. Подзаживи, потом дальше пойдёшь. Кровавое месиво разверзается в нижней части полосочкой зубов. Улыбка не из вежливости, настоящая, но дико тоскливая. — Спасибо, не могу, — отвечает. — Они всë равно найдут меня. Такие и из-под земли достанут. Мне не уйти. И, пока Милош предполагает, от кого, будь он неладен, спасается этот тип, тот заныривает рукой в карман, чтобы извлечь яшмовое ожерелье, всë в комьях земли. — Это вам, кстати. Здесь до рассвета ещё шпана шастала, вытащила из могилы. Меня увидели — пересрались и в рассыпную. Верните хозяйке, а то ей на том свете неспокойно будет. Минует четверть часа, и Трэвиса как не бывало. Он появился и пропал так внезапно, что впору задуматься, не призрак ли явился хранителю своего покоя. Одно только ожерелье оранжево переливается на краю стола. — Да что же за год такой… — вздыхает Милош и закусывает кончик самокрутки. 2. Сейчас для Трэвиса Фелпса единственный человек воплощает собой надежду: просунувшаяся в дверь их класса шестиклассница ботанистого вида со сползшей на нос роговой оправой, слишком массивной для детского лица. — Ребекка, всë потом! Идёт экзамен! — шикает Уфферт, делает ей страшные глаза. Это верно, идёт. Так же верно, как и то, что он ни в зуб ногой в грëбаной химии. А если до отца дойдëт весть о неизбежно надвигающейся «F», то ходить ему несколько дней согнутым в эту самую букву. Как будто мало только-только сошедших синяков. — Но мадам, там ваши старшие обрывают листья фикусам, — причитает девчонка, прижав ладони к щекам. — Прогоните их, пожа-а-алуйста! Они меня не слушают и кидаются вещами. «Я бы и сам в тебя чем-нибудь зашвырнул, Бекки, поверь. Но сейчас убеди её, пожалуйста, убеди свалить!» Уфферт хмурится — на лице последовательно сменяются все этапы морального взвешивания. Потом сдаëтся. — Сидите тихо, не подглядывайте и не списывайте друг у друга. Хотя чего я распинаюсь… и так всё знаете. Не маленькие. Срабатывает, как ни странно. Все продолжают шкрябать у себя в распечатках. Никто даже не поднимает головы, чтобы отвлечься на вид за окном. Трэвис промолчал бы тоже по нежеланию становиться белой вороной, но в бедственном положении пригодны любые меры. Он стучит по плечу Кассандры. Девчурка не из умниц, но зато относится ко всем одинаково, и его тоже терпит. За это её никто не задирает — даже самые отъявленные сволочи школы. — Что в седьмом? Но от него отмахиваются — «сама не знаю» — и возвращаются к листу. Фелпс чертыхается про себя, подаётся всем корпусом назад. Оттуда на него хлопает ресницами вариант ещё более плачевный. — Слышь, толстяк, — он наперёд предупреждающе сощуривает глаза в щёлки, — подскажи-ка, что в седьмом и девятом? — Я пока на первом, чел! — вопит Чак на весь кабинет, сразу сжимаясь от шиков и от «да заткнись ты, услышит же!» Надежда на исходе. Почти. Но лучше завалить всё к чёртовой матери, чем… — Сал?.. Тот поднимает тоскующий подсинённый взгляд, до безумия похожий на масляный дым. — Я слышал. Давай сюда лист. «Спасибо», — складывают губы. Трэвис разворачивается обратно, слепо уставляется в стол. Щёки почему-то горят. Наверное, затащить человека в кладовку, намереваясь отделать в мясо, а потом как ни в чём не бывало требовать у него помощи — это совсем скотски. Даже по его меркам. Под рёбрами просыпается и ворочает усиками сороконожка отвращения, дышать мешает. Чувство похоже на страх. Не того, что Фишер подставит его с неверным ответом или нарисует какой-нибудь универсальный символ на весь лист. Ведь Сал — это же Сал. Не будь он собой, не согласился бы помочь в первую очередь. Его страх в том что он становится своим отцом незнании, насколько далеко всё может зайти. Однако эти проблемы сильно сбавляют в значимости, когда через скрипнувшую дверь вплывает довольная Уфферт. «Молодчина, Трэв», — спешат поглумиться крысы из стен. Фелпс слышит тоненькие аплодисменты в тысячу когтистых лап. От них язык превращается в свинцовый ломтик, сердце — ноет. «Подставился сам — не забудь подставить и ближнего своего». «Пошли вон из моей головы», — как может громко перебивает он. «Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твоё, да придёт…» За спиной глухо разрывается удар. Кто-то вскрикивает. Выброс адреналина от зрелища Трэвис чувствует почти на физическом уровне. Фишера впечатало в стол судорогой. Он проезжается шеей по краю — все бумаги слетают на пол. Плечи трясутся в борьбе, пальцы отчаянно скребут, пытаются ухватить плоскую поверхность. Может ли быть… возможно ли, что молитва… Ларри и Тодд уже рядом — отрывают его от стола, подхватывают ладонями под горло и запрокидывают вверх. «Салли! Дыши, Сал! Ты слышишь меня? Да что с тобой такое?» И тогда Трэвис не верит тому, что видит, потому что перечёркнутый шрамом глаз подмигивает ему. «Вот же хитрый сукин сын», — думает он, и в груди закипает смех облегчения — не в молитве дело, что за бредовая идея была — пока стоит на коленях под столом, собирает разлетевшиеся листы. — Простите меня, — выдавливает с весьма убедительной дрожью на гласных голос сверху, — я в порядке. Наверное, это из-за того, что пропустил приём лекарств сегодня. Извините. Спасибо, Трэвис, — он принимает из его рук стопку всех бумаг, кроме одной. Уфферт звучно сглатывает. Учебник обмахивает её, как веер, раздувает бордовые пряди. — Сал, можешь взять перерыв, если тебе это необходимо. Ты и так хорошо работал в течение года, я знаю, каким будет результат. Сходи прогуляйся по коридорам, я дам тебе фору. Но тот качает головой — хвосты кисточками попеременно касаются плеч. — Честное слово, я уже в норме, миссис Уфферт. Я готов продолжать. 3. — Ловко ты это. Тебя же не по-настоящему прижало? — Нет. «Нет». Вот так просто, будто не было никогда между ними ничего, о чём думать — больно. Что-то внутри Трэвиса вновь сжимается от горько-светлой эмоции, название которой похоронено в глубинах памяти. Они вышли с крыльца заднего двора — здесь безлюднее, чем у вылизанной лицевой части. Зелень холодит открытую кожу над кроссовками, прело дышат липы и тополи. Где-то вдалеке ахнула молния. Во мраке, брошенном тучами, сизом, грозном, Сал выглядит чуточку взрослее и выше. А может, причина в том, что подошёл к концу целый учебный год. Брызги мелких капель на его маске сбиваются в крупные, тонкими струйками скатываются с подбородка, возвращаются в покорно клонящуюся под ветром траву. Боже праведный, неужели он в самом деле не знает, каково это — чувствовать дробь дождя по щекам? — По-настоящему это происходит иначе. Трэвис смаргивает дымку с глаз. — Происходит что? — У меня что-то вроде эпилепсии, — спокойно признаётся Салли. — Иногда выключает прямо на ходу. Он представляет беспамятное, изломанное тело, и ему не смешно. Совсем. Но если он не встретит его откровение издëвкой, то рискует просто потерять себя. — Для хлюпиков существуют таблетки, Фишер, — хотел бросить надменно, а вышло чëрт знает как. Надвигается привычная, дарящая успокоение волна злости. — Я знаю, Фелпс, — ответ ставит точку в разговоре. И Трэвис решает, что больше никогда в жизни не назовёт его по фамилии. 4. «А потом они говорят, что метал не от дьявола!» — повторяет заезженная пластинка голосом Мадлены, пока Салли роет сигил взятым у Ларри балисонгом — прямо по кладбищенской земле, той, на которой полуживой Трэвис недавно собрал себя по частям. Кислая почва горбится там, где он ведёт ножом, и скоро из неё прорастает переплетение кругов и треугольников. Пришёл черëд самодельной доске Уиджи лечь поверх них — вместо букета, который неизвестному так никто и не возложил. Он расставляет семёрку свечей по краям, откидывает крышку с одолженного на сей раз у Роберта Зиппо, и ставит по огоньку на каждую. «И правильно говорят. Никак не связано». Сал действует наугад, к смеху признать — больше по просмотренным ужастикам, чем по реальному пониманию природы фантомов. Что поделаешь, выбора нет. Кажется, осталось что-то ещё. Для надёжности он чиркает лезвием по ладони. Шипит, но даёт нескольким каплям упасть в центр доски. «Что это такое? — сумрачно думает, заворачивая руку в обрывок ткани. «Что такое этот город? Если Нокфелл — маленькая дружная община, в которой каждый знает друг друга, то почему все делают вид, что ничего не происходит? Где паника? Где комендантский час? Почему всё до сих пор не перетянуто жëлтыми лентами?» Он садится перед надгробием, подобрав ноги под себя. Земля обдаëт холодом и влагой, но мысли не задерживаются на них. Прикладывает пальцы к пробитому по центру гитарному медиатору. «Лиза по-прежнему подавлена… и Ларри тоже. Он на грани того, чтобы всё бросить. Тоже чувствует, что это — что бы это ни было — приближается». — Я не знаю, кто вы, — шепчет он, гипнотизируя камень, — и не знаю, что случилось с вами утром двадцать седьмого апреля. Но что я знаю точно, так это то, что город сходит с ума. Люди умирают при странных обстоятельствах… как и вы. Надо спасти столько жизней, сколько позволит время. Пока оно ещё осталось, пожалуйста, помогите мне… — Он не придёт. Салли передёргивает. Он срывается на ноги, оборачивается к мраку кладбища, блекло выхваченному луной. — Мисс Розенберг? — вырывается поражённый выдох. Её глаз не разглядеть в глубоких тенях. Зелёная кожа на изрезанном морщинами лбу будто сплывает вниз, наползает на всё лицо, превращая его в ужасную сплошную маску без черт и прорезей. Стоит ему попятиться назад и упереться спиной в надгробие, как свечи беззвучно падают — словно по щелчку, все разом — и вместе с доской загорается трава. Пламя взмывает к небу, запирает его в кольцо, дерущее тело жаром. — Бесполезно, Сал, — изрекает старуха. — Мы тоже пытались сделать это. Но они нездешние. Не трать время — его у тебя никогда не было много. Огонь поднимается выше, трещит и языками лижет уже возле лодыжек. Искра озаряет помутившееся паникой сознание. Он вталкивает руку под горло футболки, вырывает из-под него подаренный Мэг крест, и отчаянно, будто это не просто деревяшки, сколоченные под холщовой верёвкой, а целый кольт с серебряной пулей, наставляет на Розенберг. Страх пересиливает. Он зажмуривается. Листья сирени шуршат на ветру. Где-то вскрикивает ночная птица. — Салли, детка, что ты делаешь в недобрый час в столь мрачном месте? Последнее пристанище душ — не лучшее место для игр. Веки, дрогнув, приоткрываются. Ни дыма, ни огня, никакой мешанины вместо лица — только знакомые подслеповатые, медленно ворочающие белками глаза. — Нет, мисс Розенберг, — выдавливает он, только сейчас понимая, что дрожит всем телом. — Что вы здесь делаете? — Ох? Я пришла проведать своего мужа. На самом деле, ты стоишь прямо возле него. Соседнее, милочка. Да, оно самое. «Сэмюель Лайтсборн», — читает он на красивом отполированном мраморе. «1914 — 1980». — Извините. Я не знал, что вы были замужем. Вы, кажется, говорили, что… — Да, я до сих пор помню юношеское безумие, эту кипучую страсть, что переполняли мою душу каждую нашу встречу, — мечтательно скрипит она. — О, поверь, я любила его так, как может любить только женщина, погрязшая в дурном, окружённая дурным со всех сторон, для которой любовь — это последняя надежда на спасение… Дай Бог и тебе найти своего человека в этом бренном мире, Салли, — серые губы расходятся в улыбке. — Сдаётся мне, это единственное, что способно победить смерть. 5. Брякает колокольчик над дверью аптекарской лавки. Трэвис грозно подтягивает ремень, рассекает ряды сахарных шипучек для тех, кто пал жертвой вышедшего из-под контроля инстинкта самосохранения. В простонародье — плацебо. Его цель сидит за стойкой и увлечённо поглощает полусырую котлету, определённо не собираясь ни отложить её, ни поприветствовать покупателя. Фелпс хмурится поднявшейся во рту слюне. Застывает напротив стойки. — Здрасте, что ли. Челюсти движением по часовой стрелке отрывают кусок мяса и принимаются сплющивать. — И тебе того же. Легко не будет. Это он понимает сразу. Как и то, что ненавидит этого продавца, неспособного принести в мир что-то получше пачки витаминов. Да и то десять баксов содрав. — Допустим, у меня есть друг… — слова приходят медленно. Ему кажется, что он пытается разогнать годами необъезженный, ржавый велосипед. — С чем и поздравляю. Ближе к делу, пацан, обед не резиновый. «Тебе бы не торопиться, говнюк. Тебя и без обеда раздуло, как хренов бочонок». — И у него что-то вроде эпилепсии. — Ого. Глубокий вдох. Господь проповедует терпение. — Что у вас есть, чтобы купировать приступы? Солнцезащитные очки, непонятно что делающие на аптекаре в помещении без окон, уползают ко лбу, и на Трэвиса тупо и нагло уставляются заплывшие глаза с мелкими зрачками. — Твоему корешу пять? — вопрос скатывается то ли в смешок, то ли в кашель. — Пачки хватит. — Видимо, пять, а ты нашёл собрата по разуму и рад, — котлета лишается ещё одного куска. Вылинявшая подмышками футболка цепляет на себя крошки. Трэвис со всей силы напрягает пальцы, поводит в воздухе, как когтями. — Без рецепта не суйся даже. Пусть сам приходит. Высоким от закипающего бешенства голосом нарочито ласково уточняет: — Можно хотя бы посмотреть ценовой разброс средств? На витрине ничего нет. — Ты мне поесть не дашь сегодня, да? Так, парень. Пришло время подумать о том, что сказал бы Салли. Просто сыграй его, побудь актёром, нет ничего проще. — Поверьте, я не собираюсь отнимать у вас время, сэр, — говорит он, копируя всё вплоть до интонации. — Пожалуйста, дайте мне взглянуть на товар, и я уйду. — Тоже мне созерцатель. Ладно уж, — не переставая бубнить, туша отрывается, чтобы удалиться вглубь магазина. Трэвис выпускает воздух из горящих бронхов, расслабляет плечи. Отходит поглядеть на стеллажи — просто, со скуки. Из стекла на него угрюмо таращится собственное лицо. Странное. Будто таким не должно быть. Он проводит кончиками пальцев по скуле, пытается вспомнить, что здесь не так. И у него получается. Куда делись ссадины? Когда отец в последний раз так его избил — давно, конечно, но не настолько, чтобы забыть — ему пришлось пропустить три недели школы якобы по болезни, и даже тогда сочувствующие взгляды нет-нет да и сыпались. А теперь что? Девственно чистая кожа на месте той, что мешала нормально открыть глаза из-за заплывших кровоподтёков. Хрень какая-то, чёрт знает что. На стойку громко шлёпаются пачки. — На вот тебе, карбамазепин, ламотриджин… Маленькая правда о Трэвисе Фелпсе: он уверен, что восьмая заповедь предполагает сноску-звëздочку: «…если владелец — не конченый гад». Потому он не глядя срывает со стойки самую ближнюю коробку и бросается вон. Истерично заходится колокольчик. — Вернись, щенок! Убью падлу! — затихает в отдалении. 6. Бежевый ковролин. Тонкокостная пальма в углу. Пыль на свету. Сегодня его терапевт выглядит иначе. Он мерцает, как неисправная лампочка, и за мерцанием этим не разглядеть лица. — Поговорим, Салли? — предлагает он. — Я знаю, как здесь всё работает. У меня нет выбора. — Чтобы ты понимал, всё это не просто так. В знак недовольства Сал закидывает ногу на ногу и впивается в подлокотники кресла. — Почему тот, кто это устраивает, не может прямо сказать, что от меня нужно? — Это ты тоже поймёшь, — он не видит её за мельтешением, но слышит лëгкую улыбку. — Не торопи события. Тишина. — Можно мне моё лицо обратно? — Пока нет. Салли опускает голову. — Давай перейдём к вопросам. Ты видишь смыслом своей жизни спасение людей? — Я хочу поступить правильно. — Считаешь себя виноватым? — Я виновен. — На чëм ты строишь свой выбор? — Если я не сделаю столько хорошего, сколько могу, значит, я просто ничтожество. Из-за плеча мелькающего человека выплывает знакомая колба. За ней в воздухе провисает след из белых шариков. — Изменилось что-нибудь без них? — Теперь приходится оглядываться на себя из прошлого. Что бы он сделал на моём месте. — А ты уверен, что всегда угадываешь? — Нет. — Очень хорошо. Как думаешь, где мы сейчас? Взгляд находит темноту и деревянную резьбу из ромбов. За ней мерцает священник. — Это исповедальня. — Хочешь мне что-нибудь рассказать? Помни, мы внутри твоей головы. Никто не услышит. Салли запинается. По-женски прикладывает ладонь к щеке. — Есть один человек. Насколько я знаю, им всегда пользовался каждый, с кем он имел дело. Я не хотел бы становиться одним из них, но мне было приказано. — Ну так не становись, — беззаботно откликается священник. — Будь искренен. — Я не могу понять, что чувствую к нему. — Если разрываешься между двумя сторонами, всегда стоит выбрать светлую. Только ты знаешь границы своих возможностей, Сал. Отодвигается маленькое окошко. Серо-сиреневая рука в окантовке оранжевой ткани протягивает ему протез. — Когда наденешь его, всё это кончится. Салли застёгивает ремни, и мир утопает в ярком свету. 7. — И мир утонул в ярком свету. Тодд и Ларри переглядываются. У обоих выражение не столько удивления или испуга, сколько липкая, вязкая озабоченность. Сал волей-неволей настораживается. — Чувак, — хрипло начинает второй, — ты не говорил, что завязал с депрессантами. — И со всем остальным тоже. Знаю. Простите. — Те, кто резко отказывается от применения ингибиторов моноаминоксидазы, иногда могут иметь симптомы психоза, такие как бред или галлюцинации, — сообщает Тодд. — Ты к чему клонишь? Тот примирительно возводит ладони в воздух, но затем возвращает руки скрещёнными на грудь. — Слушай, — Ларри устало потирает виски, и тени под его веками кажутся чернее смоли. — Мы не говорим, что ты не в себе, но, возможно, стоит посетить человека в белом халате. Чтобы исключить худшее. Слова застревают неозвученными. — Он прав, Сал. Не обязательно в каждом явлении усматривать действие сверхъестественных сил. Каждый из них здесь по доброй воле, поэтому о предательстве нет и речи, но… Если бы только не это «но». — Это может быть наша последняя возможность узнать правду, — шелестит Фишер. — Твоя правда довела Тодда до нервного истощения, меня подвела к нему, моей маме неделю снился один и тот же кошмар каждую ночь, а тебя мы только что опять соскребали с пола, — цедит Ларри, пылко сверкая глазами. — Почему мы вообще обязаны этим заниматься? Что, в Нокфелле нет копов? — Ты же знаешь, что все куплены. — Это всего лишь никем не доказанное предположение! — взрывается он. — Знаешь что? Я устал бояться хрен знает чего. Баста. Пусть в этом дерьме копается кто угодно, но не я. — И не я, — тихо добавляет Тодд. Сал переводит на него одичалый, затравленный взор. — Извини, но сейчас экзаменационная пора, и я не могу позволить себе расыпляться на мистику. — Ладно, — говорит он, помолчав. — Я сделаю всё сам. Но знайте, — он оборачивается к ним, растерянным, смятëнным, на лестнице, — некоторые кошмары не прекращаются, если закрыть глаза. 8. Радио шкворчит, повизгивает побитой собакой, заставляя Генри поморщиться и скрутить звук до минимума. На этом участке дороги всегда пропадает сигнал, и довольно-таки приличное время приходится рулить наедине с собой и обступающим трассу хвойным лесом. Впрочем, не совсем так. Ещë Диана с маленьким Салли на руках нежно улыбается ему с лобового стекла. Вечно молодая, вечно прекрасная. Ему не хватило сил убрать от себя воспоминания о ней. Он даже не попытался. Её жёлтое как солнце платье, глаженое, без единой стрелки, аккуратно сложено где-то на дне в шкафу сына. Страницы их старого фотоальбома начали отходить от корешка из-за того, насколько часто переворачивались. Её имя — в кино и на улице, в книгах, мимолётом по работе и на рекламных щитах — всё никак не оставит его в покое, царапает сердце розовым шипом. Ди-а-на. Три движения губ. Первое — робкое, неуловимое, и за ним — двое отчаянных, как выстрел трассирующей пули. Генри злобно ударяет по рулю, приказывает себе следить за дорогой. Бóльшая часть уже пройдена. Осталось немного. Скоро будет дома, скоро снова увидит её глаза — может, не по-настоящему еë, но такие похожие и родные, что этого достаточно. Возможно, у них с Салом даже получится поужинать вместе. Или они поболтают поздно вечером, перед сном, как раньше. Вместо общения стикерами на холодильнике вживую обсудят всё и ничто, что случилось за день. Вот это было бы здорово. Да. Нога вжимает тормоз прежде, чем он осознаёт, что произошло, но разрывающаяся наискось боль от ремня быстро приводит в чувство. Фишер с силой трëт глаза, рассеяно выглядывает вперёд. Этого могла быть лисица или даже косуля, и ни то, ни другое животное он бы сбить не хотел. Но это не животное. Из сумрачной сосновой хмари к нему выходят силуэты в чëрных балахонах. Шок от резкого торможения ещё не стих, а потому он просто не способен испугаться, но если бы мог, то сильно прибавил бы седины. Они продолжают сходиться из леса, обступают автомобиль со всех сторон, заключают в западню. Замерев, Генри ждёт следующего шага. И тот не заставляет себя ждать. Центральная фигура в сером, стоящая прямо на разметке, мысленно обращается к ему — и он понимает, Боже, он понимает. «Не бойся, ибо мы не желаем зла».