Безбожник

1. Каждый приезжающий в Нокфелл — если, конечно, таковой найдëтся в городе условной туристической привлекательности — может спросить у киоскëра Жёлтые страницы. Тот в свою очередь поинтересуется, ищет ли прибывший ночлега, а на утвердительный ответ заявит: «Так-то и так-то, делайте что душе угодно — хоть на скамье в парке ложитесь, копы здесь всё равно смотрят вполовину глаза — но в мотель «Свитзерлэнд» не суйтесь». Более подробного комментария продавец не даëт, как ни старайся, и обычно на том дело кончается. Попадаются, правда, шутники, которые сразу пролистывают справочник до страницы «H» — отели — и начинают названивать в «Свитзерлэнд», но на той линии ещё никогда не отвечали. Никому. Шестнадцатого июня тысяча девятьсот девяносто третьего года, ровно в час ночи, телефон на прикроватной тумбе Кеннета Фелпса взрывается оглушительной трелью. Владелец, до этого дремавший со сложенной на груди «Книгой закона», мгновенно распахивает ясные, насколько только употребимо это слово в их описании, глаза и снимает трубку. Не говорит ни слова. Слушает тишину. — Вы позвонили в мотель «Свитзерлэнд»! — после полуминутного молчания разражаются пробитые в пластике дырочки, — филиал рая на земле, который готов принять вас в свои объятия! Сотрудник скоро ответит на ваши вопросы, пожалуйста, оставайтесь на линии! И ему в ухо длиннющим насекомым с тысячей ножек начинает вползать моцартова «Лакримоза». Кеннет кладёт трубку. Откидывает одеяло с ног, тянется расстегнуть пуговицы на ночной сорочке. Он ждал этого звонка. 2. Другая трубка заправляется сладким табаком — вирджиния, высший сорт. Он предлагает его сидящему пообок мужчине. Тот качает головой, и тогда чаша занимается огнëм. Прочие выстроившиеся кольцом силуэты неподвижны и безмолвны. — Что скажешь, друг мой Кримсон? — вылетает вперемешку с дымом. — Мальчик ещё не готов, — тень в конце зала вздыхает. Лунный свет кидает блики в большие жалостливые глаза, слишком неидущие жëсткому лицу. Кеннет переваливает дым языком, позволяет сини вылиться из рта, не прилагая к этому никаких мускульных усилий. — Вам известно, как ввести собаку в состояние кататонического ступора? — обращается ко всем присутствующим и, не встретив отклика на свой вопрос, продолжает: — Когда я был учеником семинарии, Селигман и Майер поставили опыт. Он показал, что запертая в клетке собака, которую бьëшь током без разбора — то есть вне зависимости от того, провинилась она, или ловила блох, или знай себе чесала за ухом, или спала — теряет волю к жизни и не принимает попыток к бегству даже тогда, когда дверь клетки открывается. — Это лирика, Кеннет, — перебивает голос из темноты. — Ночь на исходе, и нам надо… Слово тонет в грохнувшем выстреле. Теперь дымок идёт не только из трубки Фелпса, но и из ругера в руках женской фигуры, что наблюдала за происходящим исподволь, невидимо для остальных. Это запускает шевеление: кто-то достаёт платок, чтобы оттереться от крови. — Благодарю, Мэй, — утробно мурлыкает Фелпс. — Он давно вёл себя неподобающе. Возвращаясь к эксперименту собакой, я могу заверить каждого из вас, и я повторяю: каждого, что условия были воспроизведены в точности. Однако даже ударная доза флумазенила, который, чтобы вы понимали, используется в качестве антидота при передозировке снотворных средств, не привела его в нужную форму. — Возражение, Кеннет. Переход от тремора до развития сухожилий между фалангами — это впечатляющий скачок. — Впечатляющий скачок, которого недостаточно, — резко отсекает он. — Мы упускаем элемент, тормозящий процесс. Время на исходе, в этом наш брат был прав, — священник поднимается из-за стола и медленно, заведя руки за спину, отходит к окну. — Мы беспрестанно соревнуемся с тем, что могущественнее нас и угрожает нашей целостности. Если не управимся за полгода, я лично позабочусь о том, чтобы никто в этой комнате не остался в живых. Не думаю, что вас устроит такое развитие событий. Потому, — он полуслепо обводит всех взглядом-стилетом, разрезающим стылое напряжение, — вы все будете отслеживать каждый его вздох, пока не станет ясно, чтó удерживает его психическую стабильность. Пролегающая вблизи мотеля автострада урчит, подрёвывает, как тварь, мигает десятками носящихся в противоположные стороны флуоресцентных очей. Кеннет отстранённо отмечает, что с тех пор, как мотель сменил приоритет в выполняемых функциях, хэллоуинские украшения так и застряли на парковке. И теперь ночной ветер треплет изрядно размокшую под дождём и снегом синтетическую солому пугала, привязанного к знаку «стоп». «Мистер Фелпс, — всплывает в памяти, — я подозреваю, ваш сын близок к тому, чтобы завести друзей». Маловероятно, разумеется — с его-то мерзким нравом. Но вероятность никогда не равна нулю. «Его часто видят в компании детей из апартаментов». Значит, скоро перестанут. Если друзья и есть, то избавление от них только сыграет на руку. — Мне нужно, чтобы кто-то из вас был рядом с Терренсом. Приглядывайте и за Генри Фишером — он может пригодиться в любой момент. Покажите ему ещё пару «чудес», — Кеннет наконец разворачивается к остальным с изломанным недоброй ухмылкой ртом, — и если потребуется… его мальчишка умрёт. 3. Жизнь столь щедра на неожиданности, что и обычная вылазка в книжную лавку может стать судьбоносной. Тодд предполагает: двенадцать книг в одни руки — это многовато, когда самая верхняя, та, что прижата подбородком, начинает съезжать. И он не сдался бы. Извернулся, с горем пополам подкинул стопку повыше, но донёс до дома, а уж с раскладкой разобрался бы на месте. Вот только оптимистичный план вместе со всей поклажей разлетается под выброшенным кулаком. — Лузер! — выхаркивает ему пролетающая мимо рожа — из школы, видимо; он не знает, да и не особо обращает на неё внимание — потому что ему на ногу только что приземлился углом трёхфунтовый том. С силой всасывая воздух от разливающейся волнами боли, он опускается на землю, растирает ушибленное место и сызнова водружает книги друг на друга, хоть энтузиазм и сошёл в ноль. Если уж совсем начистоту, хочется догнать того парня, возомнившего себя обалденно смешным, и приложить «Современной робототехникой» по челюсти. Но Тодд Моррисон культурен, и потому задвигает желание подальше, в один из мысленных формуляров с печатью «можно, но не нужно». Нет, кто бы что ни говорил, а метод локусов — великая вещь. За богатой визуализацией он не сразу замечает, что кто-то складывает книги в другую стопку. А потом происходит столкновение неизбежное, как пишут в сопливых дамских романах, которые сравнивают его ещё со сближением двух галактик — столкновение его взгляда с улыбкой точь-в-точь главного героя «Бродячих псов» девяносто первого с поправкой на афроамериканское происхождение. — Этот город просто кишит засранцами, — дружелюбно констатирует он, пока солнце красиво подсвечивает его со спины. — Я помогу донести. Тодд задвигает очки ближе к переносице, вымученно благодарит. Кошачьи жмурится на упавший прямо в лицо луч, разбивающийся в линзах на фиолетовый, голубой и зелёный. У одного из немногих нормальных людей этого покинутого Богом места, как он мысленно выразился бы, не будь непоколебим в своём атеизме — винные глаза и военная выправка, а подмышкой зажат, кажется, Гастон Леру. — Меня зовут Тодд, — слова немного проседают из-за незнания, что делать и что говорить. Но новый знакомый вытаскивает его из беды и во второй раз с помощью душевного рукопожатия, задержавшегося на кончиках пальцев: — Нил. 4. — Потрясающе, чел. На страницах блокнота в руках Салли акварельно вырастают фараоновы пирамиды, бескрайние болотные топи, свод золотого зала и колонны под антику, у подножий которых яркими пятнами наставлены цветы табака. — Здесь скучно, — отмахивается Ларри c дивана. — Листай дальше. Но он не пропускает ни единого разворота, пока в глаза не врезается графитово чëткий портрет. Сал выдыхает, рассматривая перпендикулярный разброс линий волос к черноте плеч. А блик на маске появился, наверное, под прикосновением жёсткого ластика. — Чего сразу не показал? — голос ломается от улыбки. — Так вот, показываю. Работе всегда надо дать отлежаться, иначе зрение замыливается, и говно не отличишь от алмаза. — Красиво. У тебя псевдоним? — он указывает на приписанное в углу листа слово: «кьяроскуро». — А, нет. Это «светотень» на итальянском. Мы ею пользуемся, чтобы объём лучше читался. Видишь же, какие здесь контрасты. Отрабатывал. Ларри предусмотрительно отряхивает крошки чипсов о джинсы, прежде чем принять альбом обратно. Салли падает рядом. Закатывает рукава кофты и оттягивает горло воротника, мается от жары. Летом выживать непросто, когда все футболки молотятся в барабане прачечной. — Эш сказала, ты тусуешься с Трэвисом. Воротник медленно возвращается в прежнее положение. И он бы напомнил, что дело лишь в завете призрака, но при прочих равных Ларри вряд ли обрадуется такому объяснению. — Да, он… нормальный. Ложное слово оседает на языке кисловато, будто издёвка. Однако он подразумевает его без капли иронии. Потому что есть некая принципиальная разница между Трэвисом Фелпсом и, скажем, не-такими-уж-друзьями из Джерси. Что толку цепляться за различия между ним и волками в овечьих шкурках, если животным никогда не встать на одну ступень с человеком? — Нормальный? — осуждения не слышно, взамен него — необъятная усталость, одному Богу известно откуда родящаяся в семнадцатилетнем парне. — Сал, когда по школе пошёл слух, что я убил ушастика миссис Гибсон, этот подонок ещё неделю подкладывал мне картинки с перечëрканными ручкой кроликами. По всем законам логики и нравственной адекватности Фишер не должен его защищать. Потому что это неправильно. Потому что не нормально. Здесь не прикроешься уже чужой волей. Кто угодно, но не я зализывал раны своему мучителю, подставлял плечо снова и снова, за что чуть не был бит. И кто-то другой собирается продолжить. Вот так. — Я знаю, что у него сложный характер, но тогда вы были детьми, — рот выталкивает виноватые слова сам собой, и на сей раз это не фигура речи. — Ты же сам говорил, что у него дома начало твориться неладное, и он всё чаще приходил в синяках. Разве нет? — Да кто знает, откуда были эти синяки, — отмашка на грани брезгливости. — Не удивлюсь, если окажется, что он промышлял отжимом денег на ланч. — Ларри, я не прошу тебя давать ему шанс. Просто позволь это сделать мне. И тот глядит долго, чуть склонив голову вбок, словно силится понять что-то, ухватить. А потом пятерня перемещается из кармана джинсов на макушку Сала, чтобы взъерошить волосы. — Твоё большое сердце тебя погубит, знаешь об этом? Он не знал. 5. Несмотря на все попытки его отсрочить, воскресенье близится неотвратимо. Днями напролёт Трэвис шатался по городу, не брезгуя ни подворотнями, ни заброшенным торговым центром, ни открытыми участками промзоны. В конце концов, себе-то зачем врать — он ведь давно превратился в очередное их порождение. Торчки, непросыхающие пьяницы, героиновые шлюхи, зэки, да молодой Фелпс в придачу. Компания как на подбор. И никакому божественному сиянию не выдрать из него корни, которые зловонная дыра пустила в него в день его рождения. Будут только разрастаться, пока в один прекрасный день не удушат к чертям. Туда и дорога — собаке собачья смерть. Накануне ритуала она заставляет его задать вопрос отражению в луже: «А оно тебе вообще надо, пацан? Ты ведь даже не диакон, забыл? Не имеешь права. Накосячишь, запорешь дело. Не иди». В основном она. Но не только. Трэвис в своей мнительности и беспрестанной рефлексии не признал бы этого ни за что на свете — пусть даже и под страхом смерти, раз на то пошло — но он боится. Настолько, что быстро скользнувшая мысль о том, что он собрался сделать, пронимает до печëнок. Потому что одно дело — петь в хоре на Рождество. Другое — грудью двинуться на нечисть, в существовании которой, или, по крайней мере, еë распространённости он сомневался. До того дня. Оно тебе вообще надо? Он закрывает глаза поздно вечером. Раскладывает причины, как пасьянс. Доказать, что тоже не пальцем делан. Кому, себе? Сам знает. Мимо. Спасти, возможно, жизни людей. А почему он? Можно рассказать отцу. Тот уже проводил ритуалы изгнания, сумеет повторить и снова. Избавиться от голосов крыс. Весомее, но всё ещё не хватает. Жить можно. Они ничего не придумывают, а только достают тщательно упакованные в подсознание желания — не будем забывать. Салли. То есть Фишер. То есть Сал. «Салватион» значит спасение. Да уж, знание латыни тут к месту. Трэвис нарезает круги по комнате, ходит и ходит, размышляет о последней причине так крепко, что мысли вот-вот посыпятся металлической стружкой из ушей. Самое простое — втолковать себе, что фрику он ничего не должен. Правда же, Сал получает ровно то, на что напрашивается. Но… Он останавливается, выглядывает в сумерки за окном. Может быть, если он когда-то хотел — хотя бы немного, хоть на секунду — что-то изменить, то это последний шанс. 6. Клацают туфли об асфальт. Он приходит в официальном облачении — чувствует, что так правильно. Шутки кончились, всё серьёзно теперь. И некуда бежать. Трэвис нервно усмехается, поглядывает на часы. Доходит шесть часов, когда он пересекает границу между внешним и внутренним улицей и порогом одного из старейших домов Нокфелла. Не апартаментов, а очередной заброшки. Он не ждал, но Сал выходит к нему из-за угла, бодрый и слегка дёрганый — нахлынули, видно, дурные предчувствия. Да и не мудрено. Мажет рассеяно своими невозможными светлыми глазами по нему сверху вниз. — Доброе утро. Прикид классный. — Это чтобы демон обосрался, а не чтобы ты пялился, — буркает Фелпс и оборачивается по оси кругом. Строительный хлам, весь в пыли и слоях паутины, а поверх — мусор пластмассовый, принесённый такими же оборванцами, как они двое. «Двое? Нет тут никаких двоих. Есть я, есть Сал». — Ну и отстойник. — Есть немного. Он закусывает «это был не вопрос, заткнись», в нетерпении стучит ногой по доскам. — Прочёл что договаривались? — Целиком. Правда, не всё уловил. Думаю, ты лучше знаешь. Ну, само собой. Должен же он разбираться в чём-то больше великого и ужасного Сала Фишера. — Ладно, — сдаётся. — Давай начинать. Я не ебу, как мы будем изгонять демона без одержимого, но… — Я принёс предмет, связанный с ним, — тот вынимает из кармана мутноватый осколок стекла. — Это зеркало из ванной Тодда. Было. Пришлось разбить и свалить на неуклюжесть. Демон появлялся в нём, я видел его ещё зимой. Трэвис принимает стекляшку. Пытливо вглядывается, вертит в ладони, но ничего примечательного не находит. Тогда, опершись на колено, располагает на полу, а когда выпрямляется — понимает, что от накрывшей волны страха тянет сблевать. Интересно даже, что сейчас чувствует Сал. Распятие покидает карман сутаны, соединяется с его пересохшими губами. Фелпс относит его к древнему подоконнику, под единственный источник света. Крестится, перекрещивает второго участника, затем — осколок. Приходская склянка со святой водой сверкает в руках — он щедро поливает предмет изгнания. Три. Два… Да ну его. — Господи Иисусе Христе, спаси и сохрани нас, — начинает с плотно закрытыми веками. Слова предназначаются не столько куску зеркала, сколько… Нокфеллу? — Изгоняем тебя, дух всякой нечистоты, всякая сила сатанинская, всякий посягатель адский враждебный, всякий легион… — он успевает удивиться непонятно откуда пришедшему решению замахнуться на весь город. Глупая ведь идея, наивная. Но чем чёрт не шутит, а? — Повелевает тебе таинство креста и всех тайн веры христианской благородство… То, что следовало смотреть в оба, как бы ни было боязно, он понимает поздно — когда чужой кулак дважды стукает по его плечу. Сейчас что-то не то случится, и это не предположение — решённый факт. Разобьётся о его лоб капля крови, или выпрыгнет в лицо уродливый клоун из шкатулки. Или он увидит Сала повешенным на собственных кишках. Господи. Стук. Повелевает-тебе-высокая… Стук. Богородица-Дева-Мария… Никаких больше ошибок. За следующей — смерть, а то и что похуже. Трэвис не прерывает чтение, когда разнимает щёлочку-глаз. Но её хватает, чтобы крест чуть не вывалился из ослабших пальцев. Созревший вскрик он толкает назад по глотке текстом экзорцизма. — Кому ты молишься, Трэв? — шипит что-то из-под маски придвинувшегося к нему вплотную — настолько, что почти вжался — Сала. — Это ведь мы, твой Бог. Не узнал нас? — от этого пахнет плесенью и вздувшейся плотью, гнилой, мёртвой и чёрной. На губы течёт холодное. Кровь, у него пошла кровь носом. — Это же мы, дружок. Посмотри. Посмотри-и-и. Сердце почти ломает рёбра, когда существо заводит руки за голову и расстёгивает верхний ремень, а потом тянется к следующему. Трэвис не знает, что увидит — одержимого Сала с закатившимися белками, или, может быть, из его рта посыпятся крысы, мерзко и влажно шлёпаясь на пыльный пол, однако одно ясно предельно: это зрелище не для его глаз. И он просто делает первое, что приходит в голову — впихивает крест в зубы и напрыгивает на него, как кошка, руками вперёд, с диким грохотом свалив на пол. 7. Сал не хочет кричать. Ненавидит. Думал, что не умеет. Но внутренности в обход обезумевшей воли сводит скрежетом. И он делает это. Кричит, надрывает голосовые связки, и от ужаса, и от боли, и от распада психики. Это хуже его первой смерти. Потому что тогда всё кончилось быстро. А здесь он успел встретить уже два солнца. Глаза закатываются. Он умирает, медленно и бесчеловечно, от удушья, боли, потери крови и жара. Раны углубляются, тянут его вниз, сами разрастаются вверх. У него остались силы только на крик и скрежет ногтями по занозам древка. Он пытался вырваться в первые часы, чем разворошил дыры в запястьях. Его бьёт судорога за судорогой, но даже они не могут отвлечь от боли. Суставы уже вывернулись. Кожа сошла с расцарапанной спины. Он не может дышать. Не может. Не может. Надеется потерять сознание. Лучше — просто умереть. «Салли… ни в коем случае не открывай эту дверь». И он вдыхает. Громко, с новым вскриком почти. Изламывается, как выброшенная на берег рыба, выгибается от толчка лопаток, падает назад. Боль кончилась. Безумие — нет. — Сал! — тупым гвоздём ввинчивается в воспалённое сознание. Никак не уймётся. — Господи, блять, твою мать, — и прикосновения на щеках. Такие обычные. Такие… спокойные. — Квиты, — выдавливает он в лицо Трэвиса, прежде чем провалиться в глубокое, благословенно лишённое образов бессознательное. 8. Он просыпается на вспучившемся пружинами старом матрасе. В голубом солнечном зное шуршат друг о друга приречные камыши и вызревший ковыль, склоняют головы под горячим ветром. На подножии холма легко колышется серебро. Рядом шумит вода, щебечут птицы — по идиллической картинке легко догадаться, что это за часть города. Как ни странно, угрюмо уставившийся перед собой Трэвис с сигаретой в зубах её не слишком-то и портит. В некотором роде его тёмные диковатые черты её довершают. «Что-то там Эш рассказывала про цветовую теорию», — мысли зыбкие и странные, до сих пор не возвратились в стройную систему. «И если только я правильно помню, рыжий тон в его коже сочетается с зеленью». Растущий на конце столбик пепла отпадает, когда Фелпс, даже не обратив к нему взгляда, заговаривает: — Эта твоя эпилепсия — полная херня. Волей-неволей приходит неловкость. Сал заминается, но тот не заостряет на этом внимание, спасибо ему большое. — Будешь? — протягивает свою же сигарету фильтром вперёд. Виднеются глубокие следы зубов. Извëлся тоже. — Не нужно, спасибо, — он на миг теряется от собственного голоса, непривычно жалкого и хрипящего. — Откуда у тебя сигареты? — У отца стянул. Сал представляет священника, белый прямоугольник на ошейнике которого посерел от пепла, и вздыхает. Осторожно садится на своей лежанке. Его ведёт влево. Он позволяет этому пройти. — Что ты помнишь? — сухо спрашивает Фелпс. — Не многое. Вернее, вообще ничего. Но судя по тому, как у меня саднит горло, я здорово проорался. — Да уж не сомневайся, Салли-кромсали. Слабый, нервный смешок вылетает у обоих одновременно. Про «ничего» — это была ложь. В память въелись мысли о некоей двери и о стигматах. Такое разве забудется. — Ты что, сам меня сюда принёс? Трэвис небрежно ведёт плечом, будто стряхивает крошку. — Тебя ничего не стоит как мешок картошки через плечо перевалить. О, нет. Он ему не расскажет, что с зубовным скрежетом пронëс через две грëбаные мили — мимо водонапорной башни, и леса, и бесконечных белых заборов — по-человечески, подхватив под спину и сгиб колен, опаляя сбившимся от шока дыханием. — Как думаешь, — Сал с запрокинутой головой рассматривает переплетения наползающих друг на друга граффити, — ритуал завершëн? — Я не знаю. И не проси меня вернуться, пусть горит всё синим пламенем, я больше в это дерьмо не полезу! Фишер кивает словам, которые в последнее время слышит слишком часто. Он и сам не стал бы лезть, если бы только было кому, кроме него. А ведь десятитикласснику причитается совсем другая жизнь. Без неотступно следующих кошмаров и сгущающейся паранойи. Чёрт возьми, в конце концов, на дворе лето! За ним будет ещё два, а там — прощай, беззаботная жизнь, здравствуйте, тревоги. Так должно было быть. Но теперь он не уверен, что в принципе доживёт до перехода в выпускной класс. — Значит, до осени не увидимся? — вторит безотрадным мыслям Трэвис, пока вшаркивает бычок в землистый песок. Ноги грозят подкоситься. Он держится за подпору моста, ставшей таковой ещё и для него. Встаёт, вроде бы. Даже шагает вполне прямо, и говорит без надрыва, уверенно: — Я буду рад тебе в любое время. 9. Что-то произошло в апартаментах. Он ощущает перемену каждой клеткой тела. Воздух не то сгустился, не то разрядился — но уже не прежний, это точно. И выдохнуть бы Салу с облегчением, зажить по-людски, забыть о всех этих кошмарах, а детективную доску переоборудовать под полку книг или картриджей гирбойных. Только не может, как ни старайся, как себе ни запрещай воспоминания. Жестокий приговор долга. А если будешь долго вглядываться в чащу, то чаща посмотрит в тебя. — Салли, — зовёт его голос. Он отставляет чашку чая Эддисона, которую нёс Лизе, под ведро с краской на стеллаже техобслуживания. — Иди сюда. Донестись приглашению, кроме как из-за двери бывшей квартиры, которая на его памяти никогда никем не отпиралась, было неоткуда. — Сюда, — упорствует голос. Он подступает ближе, пробует ручку. Металл лижет холодом пальцы. Медленно отводит вниз… и без единого звука комната открывает перед ним своё нутро. Хотя здесь нет ничего подозрительного, неприятно всё равно. Сал останавливается в середине помещения, оглядывается по сторонам. Руки по швам, в горле комок от прогорклой, затхлой вони, которой, кажется, быть и не должно — идти ей неоткуда — но она есть. Определённо. Он пробирается вдоль отсыревших бледных стен. Размышляет о том, до чего густая взвесь пыли здесь наверняка стоит, неразличимая в скудном освещении. Жаль утраченного чихательного рефлекса — дышать этим всё равно что наесться грязи из углов, которой тут хватает. — Скорей, — голос переместился в дальний угол по коридору. И, когда он заглядывает и за него, то упирается взором в разрыв, молнией просёкший ковролин. Доски. Досок много. Доски видно. И с ними что-то не так. Ни за что не открывай дверь ни за что не открывай ни за что НИ ЗА ЧТО Сал с грохотом захлопывает за собой дверь. Подпирает спиной. Бегает глазами по комнате. Разум требует делать ноги прямо сейчас и не возвращаться больше никогда. «Это вовсе не значит, что там что-то есть. Дом старый, настилы тоже. Там мог просто стоять шкаф». «В центре комнаты?» — тот насмехается над слабой потугой. «Ну-ну». Он покидает пустую квартиру. А квартира его — нет. 10. Они встречаются в далёкой что от апартаментов, что от церкви забегаловке. Нейтральная территория, так сказать. Это, конечно, уже совсем не обязательно. Просто захотелось — почему бы и нет. Место безобразно напоминает то, которое Салли посещал в одном из припадков. Настолько, что у работников униформа того же незабудкового цвета, а диванчики перетянуты таким же алым винилом. И он не может перестать всматриваться в лица всех белокурых официанток. В том числе и той, которую подозвал Трэвис. — Мадам, что за дерьма вы ему налили? Сами-то хоть пробовали? — когда тот щерится, Сал понимает, что давно уже не видел на нём полной неподдельной ненависти гримасы. Забавно. — Да всё нормально, — он мягко моргает стиснувшей и так тонкий рот в ниточку девушке. — Это не страшно, замените, пожалуйста, если вас не затруднит. Спасибо. Та молча подхватывает стакан чая со вкусом сена и дохлых мух с их стола и, цокая каблуками громче нужного, удаляется на кухню. Когда он оборачивается к своей компании из одного человека, тот красноречиво кладёт пальцы на язык и изображает процесс стравливания желудочного сока. — Ну, что? — Не ходи вокруг да около, Салли-кромсали. Чего ты вечно боишься? — Не боюсь. Просто не хочу пустой ругани. Трэвис воздевает руку к небу и закатывает глаза, а потом закапывается в сумку и вытаскивает из неё на стол два свëртка в фольге. — Ты как знаешь, а я им ни цента не скормлю. На, бери. Да не ядовитый он, не косись. Салли принимает второй сэндвич только тогда, когда на него настойчиво зыркают. Скомканная фольга отправляется в глубины сумки, а её хозяин сцепляет в руки замок перед собой. Морщины на лице расходятся. Миролюбие ему идёт, вот в чём правда. — Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа нашего. Аминь. — Аминь, — соглашается Сал. Жуёт задумчиво, медленно. Подмечает, что уже второй раз не побоялся расцепить крепление протеза, несмотря на все эти вполне правдоподобные угрозы его сорвать. Почему-то кажется, что склоки остались в миллионах лет позади. И всё же их хрупкое перемирие держится сейчас на одном ремешке. Да уж. — Вкус… необычный, — вылетает быстрее, чем требуется для осознания. — Приму за комплимент. — Сам готовил? — Ну, да. Мать у меня в этом деле не очень, — мрачнеет он. Им невдомёк, что разделëнная трапеза состоит преимущественно из хорошо прожаренного мяса Бекки Корнелл, не так давно спасшей Трэвиса от наказания за проваленный экзамен. 11. Никто из них не заметил и не понял, как одна встреча превратилась в совместные побеги от всего, что они знали. Теперь, когда на Салли накатывала необходимость убраться куда-нибудь подальше, этим подальше становился Трэвис и его мир — то есть те странные закутки Нокфелла, которые надёжно спрятаны от тех, кто не знает наверняка, куда идти. Путь всегда простирался практически в полной, но всё менее удушливой тишине. Они тихо наблюдали сход воды по реке, любовались припозднившемся в этом году цветением каштанов и шлялись по сомнительным местам города, коих было достаточно. Под конец Фелпс даже оговорился о кладбище самолётов, которое они оставили себе на август, когда будет нечего делать и можно будет «смотаться подальше из этой помойки». Ни одного дня Трэвис не провёл без мысли о том, что стоило бы попросить прощения. И отговаривал себя. Убеждал в бессмысленности затеи. Ничего не случилось, кроме слов, а слова — не страшно. Страшно — это шрамы Сала, иногда показывающиеся из-под маски. Страшно — исчезнувшие без следа, но совершенно точно побывавшие на собственном теле гематомы. А что такое слово? Секунда, глупость. Не докажешь даже, что было обронено. Но уговоры не работают. Мысль возвращается снова и снова. Слишком не похоже на него. Всё плохо, потому что Трэвис искреннее восхищëн им. И, кажется, влюблëн. «Да», — вторит ужасное понимание. «И влюблëн». Его губы смыкаются добела. Он с размаху бьёт себя по щеке так, что звенит в ушах.