Безбожник

Кент. Его робкий взгляд… беспокойный взгляд… да хоть бы и сердитый. Какое бы чувство ни отражалось в его глазах, всякий раз, когда я вижу Кента, что-то щёлкает внутри меня. Может быть, моя личная коробочка в форме сердца. «Принцесса Аи» 1. А Трэвис ведь не слабак. Он всё сделает сам: достанет деньги правдой или неправдой, чтобы хватало на существование — ему разве много надо? Закинет ночью себе ладонь на рёбра: сгодится вместо объятия. Порукоприкладствует с теми, кто заслужил. И так далее, и так далее, всё по тексту «Смитов». Жизнь одного дня. Могла бы, наверное, другой быть. Чтобы как в передаче семидесятых, где пёстрогрудый от нашивок бойскаутëныш стоит на плечах таких же идеальных родителей, тянется за своей звездой. Вот тогда Трэвис постарался бы прыгнуть выше головы вместо того, чтобы ежедневно приканчивать одну и ту же выверенную норму. Колледж как перспектива не прельщал, но другое дело — кубки, медали на шёлковых лентах. Он бы дурака валял, пробовал металл на зуб, сиял, стоя на трибуне под цифрой один. Отец из той передачи — который врос в положенный достойному гражданину костюм — отпорол бы вместе с ним по секрету бутылку вина. А напраздновавшись вдоволь, он уходил бы в ночь вести свою вторую жизнь книжного червя. Только не будет такого. Трэвис ещё и не фантазёр. Да и пожалуйста, не надо ему «отлично» — хватит твёрдого «хорошо». 2. Новый удар покрепче предыдущих. Сал вцепляется в ржавые края и нервно кривит губы, представив, как мозг вмазывается в череп. Скрипят колёса, сдирают сухую землю с бугров. Огромные травяные пространства медленно уплывают вперёд, упрямые хрипы слышатся позади. Новый день, прекрасное утро. Он не знает, до чего славное развлечение — сыграть в жизнь, которая никогда не начнётся. Те же куклы по сути, даром что вместо домика с розовой крышей — большой зелёный пустырь. Здесь Трэвис, обмотавшись канатом вокруг пояса, тащит садовую тачку, с которой Сал свесил расцарапанные чëрт знает чем ноги. И в этом нет никакого смысла. Просто он тренируется. Просто после шестого круга пойдёт седьмой. — Пропустил соревнования этого года. На следующий точно пойду, — врёт сквозь зубы. Салли лишь слышит голос из-за спины, но кивает, как будто сидит напротив. Под раскалённым до белизны небом июньские цветы выгорели, превратились в мёртвые поля соломы. Они по-прежнему пахнут. И он, немного подавшись назад, спускает к ним руку, позволяет жёстким колючкам её облизать. — Не устал? — не вопрос, а просьба. Фелпс бурчит в ответ, гнëтся так, что ещё чуть-чуть — и трава зашелестит по лбу. Однако продолжает тянуть. Иначе нельзя. Его слабость в том, что он не позволяет себе слабостей — злая ирония, сука-смешинка. Крестик липнет к груди, футболку хоть отжимай. Он на ходу стаскивает её с себя за шиворот, затыкает за импровизированный пояс, совершенно не в курсе вперившегося куда-то между лопаток чужого взгляда. Тачка вдруг становится блаженно лёгкой. Через миг до него доходит, что Сал соскользнул, и это его шаги прошуршали ближе. — Давай всё-таки сделаем перерыв. Вот, возьми, — ни вправо, ни влево, а точно в зрачки смотрит, когда протягивает бутылку. Трэвис послушно кивает, высвобождаясь из канатной петли, глотает горячую воду. И ему так некстати вспоминается, что тело его усеяно застарелыми шрамами, испорчено, словно червями — яблоко. Незаметно даже для самого себя стушевавшись, он отворачивается в сторону леса. Паршиво думать, что Фишер сочтёт это уродством. Вот он и не думает. Не имеет права на такие мысли тот, кто по жизни прячется за маской, нет? Ещё хуже, если его эмпатия опять разверзнет пасть, и из неё хлынут вопросы. «Откуда это, Трэвис?» «Неужели тебя дома так?» «Кошмар какой». Но худощавый мальчишка с синими глазами молчит, не комментирует. И он выдыхает. Слабый-слабый ветер поднимается через час — достаточно, чтобы заставить их задержаться на поле ещё немного. Костистые пальцы ходят от самокрутки в зубах к мячу, зажатому между кроссовками: Трэвис ставит заплатку на разошедшейся резине. Мяч украден — или, скажем так, позаимствован — у настоящих регбистов, пасущихся на настоящем поле при Нокфелл Хай. Он, дырявый, им всё равно ни к чему. А тут ещё и хорошее дело сделает, если сумеет починить. А Салли, он… слово гадкое, слишком сладкое, до тошноты — только не отвертишься, потому что он действительно рядышком. Пусть и неблизко — рукой не дотянуться. Устроился под узорчатой тенью дерева и занимается какой-то своей чепухой, ребусы от скуки разгадывает: у него шкатулка с шифром. Лишь изредка отрывается посмотреть непонятными глазами. Трэвис яростно втискивает обрезок резины в клей. — Почему я никогда не видел тебя в зале? — интересуется он у мяча. Чужие привычки уже разучены, ему не надо смотреть, и так знает: Сал склонил голову к плечу, шкатулку отставил, чтобы не мешать движению беспокойных пальцев. — Потому что… 3. Они насвистывали мелодию. «Долговязая Салли» Литтл Ричарда. Еë же все знают. Маску расстегнули. Настроение у них наверняка было что надо. Обычную человеческую вонь перебивала фруктовая жвачка — неудачное сочетание, гораздо хуже, чем по отдельности. Он застегнул. Случайно вырвали клочок волос. Конечно, конечно случайно. Потому что они неаккуратны. Детские забавы всегда такие. Маску расстегнули. Он смотрел на часы и считал секунды до возвращения тренерши. Любезно было с её стороны вывесить таймер под потолком зала. Он застегнул. Они набирали скорость. Руки тянулись чаще. Расстегнули снова. Стервятники подтягивались оттяпать кусочек мяса. Временами Салли терялся в догадках, где начинаются и где кончаются запасы его безразличия, и отчего оно никак не иссякнет. Почему он не возненавидит их? Почему не поднимется со скамьи, не обернётся к ним, не отомстит каждому щедро за лицо и душу? Он же не боится. Ему просто пле-вать. Потому что хуже уже не будет. Потому что они не могут сделать с ним ничего, что он ещё не сделал с собой. Маску расстегнули. Он застегнул. Главное — не дать им тронуть второй ремень. 4. … у меня освобождение по здоровью. Трэвис встречает это признание с высокомерно вздëрнутым подбородком. Косится недоверчиво, зло дёргает челюстью. — Всё с тобой нормально. По-дурацки выходит. С ними, значит, Сал не злился, а сейчас кулаки сами собой сжимаются. Полумесяцы останутся на ладонях там, где вонзились ногти. Может, тут и есть финал его терпения? Если так, то невовремя. Сын священника хрупок, словно фарфоровая ваза с порохом. Ещё и курит. — Со мной инвалидность. Думал, можно догадаться. Как же это глупо — защищать собственную беспомощность. — Что-то я не видел, чтобы у тебя были протезы ног. Или рук, — Фелпс непрошибаемо усмехается. — Да, но… — Хочешь знать, чем плохи твои друзья? — наседает вдруг с новой силой. Его палец упирается в грудь Сала, хотя он вроде бы вот-вот лениво расхаживал по округе. — При чëм тут… — Они обкладывают тебя подушками вместо того, чтобы дать отстаивать свою правду. Самостоятельно. — Ничего подобного, они просто… — что-то под горлом колышется, пока он ищет подходящее объяснение. Трэвис ждёт, пыл взял на короткий поводок. — Они принимают меня тем, кто я есть. — Да разве? Хочешь сказать, тебе не приходится скрывать от них эти наши встречи? Против этого поставить уже нечего. В маленьких американских городках время движется иначе: оно рвётся вперёд злой псиной, сорвавшейся с цепи. Незаметно — змеёй в траве. Здесь легче всего на свете пропустить жизнь. И вот уже близится полдень. Два силуэта вырастают друг напротив друга в кромешном одиночестве. Жаркое марево мигает. Всё замерло, и их разговор можно обрывками уловить с противоположного края пустыря. — Они обхаживают тебя как девчонку, Сал. Но ты не девчонка. Ты мужчина. А значит, должен уметь спустить на землю зарвавшуюся мразь. Когда ты в последний раз дрался? — Я никого не бил. — Вообще? За всю жизнь? — Да. — А вот даже твоя подружка Кэмпбелл меня недавно чуть со вставной челюстью не оставила. — Что… — Не суть. Короче: врежь мне. — Не собираюсь я этого делать. — Слушай, ты своими веточными конечностями никого не убьёшь, так что кончай дрейфить. — Я просто не хочу делать тебе больно. К чему это? Огонёк доточил сигарету. Последняя искра упала в порох. — К тому, что если не ты, то тебя! — рявкает Фелпс. Недоумëнно и по-детски возмущённо его непониманию. Правда же, они из разных миров. И кто теперь скажет, как смогли пересечься. Он уходит. Далеко. С прикрытыми веками, с заведëнными за спину руками. Кричат цикады, стоит плотный аромат мëда, а сзади всё шуршат и шуршат шаги. — Чёрт, Сал… у тебя столько свободы. Ты можешь быть, кем хочешь, идти, куда хочешь. А ты выбираешь растратить её так? Когда он оборачивается, протез кажется ему театральной маской. Или тот красит её как-то по-своему, по-фишеровски — так, что чудится грустный излом бровей и такие же грустно опущенные уголки глаз. Или Трэвиса слишком занимает всякая ерунда, или он просто сходит с ума. Не исключено, зная всю эту историю с исчезновениями. Но вот щека вспыхивает однозначно. — Слабо, — хмыкает он, потирая ушибленную кожу. И сразу же вместе с воздухом из лёгких выбивают самодовольство. «Уже лучше» — простанывает. Злость рукой сняло в прямом смысле, без игры слов. — Трэвис, прости, — Салли выдыхает тонко и растерянно. Его лица, конечно, не видно, но Трэвис готов поклясться, что не нашёл бы на нём удовлетворённости, какая всегда рисовалась на лицах всех и каждого, кому удавалось ударить и не получить в ответ. — Молчи, не извиняйся. Я сам тебя заставил. Улыбка, как и раньше, с ленцой. И солёная из-за разбитых губ. 5. Кому скажи — не поверит, но Эш далеко не главная красотка школы. Борьбу за это звание каждая ведёт по-своему: кто кого переголодает, пока бока не ввалятся, кто сильнее засыплет глаза блёстками, у кого на счету больше свиданий. Но это всё так, про обёртку. Важнее быть хорошенькой, холëной, услужливой и покладистой — истинная женственность, все дела. Эш вышла из этой игры сразу же, как только мать потеряла над ней бóльшую часть власти — лет в четырнадцать, где-то так. В те дни так и подмывало сообщить одноклассницам, что они дуры пустоголовые, плохо косящие под девочек из Долины, но она сдерживалась. Чему порадовалась, стоило перерасти наивную веру в то, что чуть менее густо подведённые глаза делают тебя особенной. Однако себе она не изменила: держала парней за людей, а не любопытных существ из иного измерения. Слушала их музыку, дралась как они, ругалась как они. И в итоге присвоила всё это себе. Играючи. По-девчачьи, пожалуй. Никто не задался вопросом, следует ли рассказать Эшли Кэмпбелл о творящемся в апартаментах: когда начинаешь скрываться от своих, дело заведомо проиграно. Про сверхъестественное она слушать не стала — ну, что это такое, байки о призраках — а вот с трупами в списке Ларри спорить было сложнее. Ещё Эш кое-что понимала в истории Нокфелла. Это нетрудно, когда вся жизнь прикована к одному месту — ноль возможностей, столько же надежд. Такому крохотному, что негде раскинуть руки. Набитому реднеками, похабными деревенщинами, пялящимися на задницы старшеклассниц и свистящих им вслед, да замаливающих свои грешки каждое воскресенье. История подсказывала ей, что разгул убийцы в провинциальном городке — возможный случай, но не каждые шестьдесят лет. Ведь в тридцатые годы на этой земле уже была резня: выпотрошенными находили людей совершенно случайных, от младенцев до стариков. Лишилось жизни несколько десятков, без вести пропало столько же. А в тридцать восьмом всё резко кончилось, и зажили выжившие своим чередом. Может, какая-нибудь другая девчонка и побоялась бы ввязываться, но Эш не отступится. Ни за что. 6. Книг немерено. Одна тяжелее другой, все пыльные, чихать тянет. Трэвис мечтает о том, чтобы появилась маленькая книжка, которую в карман положишь — а в ней текстов как в магазине. Но представить такое трудно, а создать, наверное, невозможно вовсе. Выбор перед ним поставили так себе: рвать спину, тупо переставляя содержимое библиотеки при церкви с полки на полку, или нервы в приходе. С последним и без того было плохо. Трэвис предпочёл путь наименьшего сопротивления. Похоже, на всём этаже — если не здании — он один. Тишина мёртвая, она в каждый закуток проникла. От неё ещё душнее. Тянет на не изученное пока физикой свойство: уничтожение кислорода. Многое изменилось. Раньше он мечтал остаться наедине с собой, рисковал даже ради этого. И лез куда не просят, и сбегал с уроков. Нарывался на грозу дома. На многое шёл Трэвис Фелпс, лишь бы его оставили в покое, выпустили из убогой реальности в маленький молчаливый мирок. Но теперь тот не даёт ему покоя, потому что мысли, ждущие, когда хозяин останется без защиты, душат. Он слепым взглядом тычется в строчки случайной книги, пока смысл проплывает мимо. «По одной из версий Христофор имел пёсью голову от рождения, поскольку происходил из племени кинокефалов — собаколюдей…» Где-то по окраине мирка бродит тот, кто явился без приглашения. На кого не поднимется рука согнать, с которым вообще ничего не сделаешь. Невозможно убить пулей, не стереть из жизни и памяти. Трэвис пробовал распахнуть перед ним дверь, но, кажется, сам застудился от сквозняка. А ещё он до одури боится встретить его имя в некрологе. В тишине хлëстко хлопает обложка. Он утыкается в сгиб локтя, прячет глаза от оранжевого света. Отвлечься надо бы. Много думать вредно, как говорится. А то ещё чуток мыслей, и билет до комнаты с мягкими стенами в кармане. Если, конечно, до сих пор действителен: сходство между дурдомом и коробкой три на четыре, построенной на книгах вместо кирпичей, потрясающее. 7. В этом городе нет бездомных. Есть потерявшиеся, есть оставленные. Бездомные — никогда, Нокфелл пригреет каждого. Старик с сухим угловатым лицом знает это тоже, порадовался бы, если бы верил по-прежнему в значение таких вещей. Ведь кому-то принадлежать хочется даже готовым пойти за смертью. Он теребит рукава льняной рубахи, навсегда вобравшей в себя запах земляничного пирога — его любимого, такого, какой стряпала давно ушедшая жена — пока рассматривает тучи в окно дома престарелых. Близоруко щурится на черноту, растянувшуюся за пару часов на всё небо. Старик полагается на чуйку: читает мир по дрожащим деревьям, и зловещему вороньему ору, и заряду, делающему двухатомные молекулы кислорода трëхатомными. Посильнее запахивая воротник, он не знает, почему, но ждёт первой вспышки со слезами на глазах. Скоро ударит молния. Надвигается гроза. 8. Грохает дверь. Трэвиса передëргивает. «А можно ещё громче?» — собирается рыкнуть, но голос не идёт: вместо этого он таращится на Эшли Кэмпбелл, застывшую в проходе. А та — на него. — Ну, — пробует она, метнув недобрый взгляд из-за завесы волос, — взаимно, что бы ты там ни подумал, но я не уйду. Он закатывает глаза, машинально стряхивает с приставшей к рукам книги пыль. — Жаль. Чего тебе? — Историю города. Чем подробнее, тем лучше. — Для этого нужен допуск в архив, — сочиняет просто так, потому что может злоупотребить властью. — Которого у тебя нет. Что-нибудь ещё? Она вспыхивает вся, уже готова многое сказать, но ей мешает трель из-за стеллажей. Трэвис теряется. Сколько он здесь ни бывал — а бывал он много — телефон с отделанной под латунь трубкой, больше напоминающий дверную ручку на кручёной резинке, казался бездействующим куском старья. Но теперь он звонит. Да уж. Кое-кто всё никак не прекратит позволять странностям заставать себя врасплох. Лишнее напоминание, отдаляющее его от Сала. Не сводя смоляных глаз с Эш, будто она могла бы украсть нужную книгу, он снимает трубку. — Да. — Бен? — хрипят оттуда знакомым голосом. Трэвис хмурится. — Нет здесь таких. Это Трэвис Фелпс. — Откуда у тебя этот телефон? — спрашивают сумрачно. Пауза затягивается. Если бы кому пришло в голову учредить премию за идиотские вопросы, этот человек сорвал бы каждую номинацию. — А у он кого ещë может быть? Ты в нашу библиотеку звонишь, Джонсон, а не в долбаный Белый дом. С той стороны слышится стенание. — А набирал Эшли. Ладно, отбой… Он всучивает трубку девушке, что-то шипящей — Трэвис упорно пропускал жесты, требующие сделать это раньше. Отряхнул бы руки, не будь противником показухи. — Алло. Ларри? Да, я. В гости к нему пришла! — вернувшегося к раскладке Трэвиса обдаëт раздражением. — Проверяю теорию, потом расскажу. Нет, не видела, он не заходил. А что? Скука заставляет его подглядеть за посетительницей, тяжесть на лице которой плавно метаморфирует, сменяется потерянностью. Непорядок. Она кивает рывками, как кукла на просаженных батарейках. Фелпс настораживается. — Подожди, помедленнее, я не успеваю… Когда ушёл? Ты в квартиру к нему заходил? — нацвеченные блеском губы сжимаются плотнее. — Да чего ты так нервничаешь, вернётся… — из трубки выразительно дребезжит. Эшли не отстаёт, повышает голос. — О чём ты говоришь, не понимаю? — то ли в тревоге, то ли в злости опирается обоими локтями на стойку выдачи, не отрываясь от телефона. — А что было зимой? В каком смысле?! Эй, ты тут? Алло! Твою мать. Трубка падает на рычаг. Она запускает пальцы в волосы. Всё хреново, значит, раз уж даже не скрывает отчаяние. Сухая тревога колется за грудиной. «Он». Они говорили про «него». И если Джонсон так разошёлся, этим кем-то мог быть только один. Трэвис как бы между прочим подаёт голос из своего угла. — Что там? — Тебя не касается, — будто новая пощёчина. И он вдруг слышит собственное сердце. Неадекватные эмоции. Неадекватная реакция. Опережающий потребность в самоуважении язык. — Пожалуйста, — выхаркивает. Слово отдаёт ржавчиной. Не страшно, будет ещё время отплеваться, только не сейчас. — Что с Салом? Эш глядит исподлобья, словно примериваясь, достоин ли он знать. Возможно, только его проницательность и выигрывает ему ответ. Никто из них никогда не сможет сказать. — Ларри говорит, он ушëл куда-то и уже долго не появляется. У него с собой лом. И почему-то это его пугает, — медленно, почти по слогам произносит она. Вспышка. Трэвис вскидывает голову и поджимает веки, как от боли. — Я знаю, где он. В апартаменты, быстро, — бросает уже на ходу, швырнув сумку на плечо. 9. — А потом порез на её шее раскрылся, и она заговорила из него, — не без толики удовольствия — уж слишком Трэвис забавно морщил нос, когда доходило до кровавых деталей — подытожил Салли. — Я понял. Ты решил дать мне тысячу и одну причину раскаяться в решении изгонять с тобой чертей. Оправдания, оправдания. Нет, не решил. Это лишь вполовину мистика, так, чудище из-под кровати, которое загнало туда дождём. Вопреки всему Салу необходимо было это тоненькое, подрагивающее на спорах доверие между ними. И ему не хотелось, чтобы Трэвис смешивал убийства и мёртвых обитателей апартаментов в единый уродливый секрет, который их угораздило разделить. — Со стороны, наверное, звучит не очень, но если с самого начала не даёшь себе испугаться, то дальше уже и не хочется, — ободрил он. — Не в этом дело, — цыкнул в ответ тот, — не станут души за просто так у тебя дома околачиваться. Это что-то другое. Гораздо более стрëмное, поверь. Тот потупился. Всем охота, чтобы в конце был хэппи-энд с фейерверком, каждому хочется побыть ребёнком, знающим язык цветов и животных. Абсолютно не точно, что так оно и будет в конце. Симпатичные подкроватные монстры иногда откусывают конечности и головы. Фишер прочистил горло, отгоняя память о странности последней встречи с Мэг. — Есть кое-что ещё. Я думал, что показалось, но… знаешь, как отталкиваются магниты с одинаковыми полюсами? А если соединить… 10. Беспощадно облитый ливнем с ног до головы, Трэвис восстанавливает путь с чужих слов. «Там не было ничего особенного. Обычная дверь при подсобке, я много раз мимо неё проходил». — Открывай, — сбивчиво требует, борется с дрожью в печëнках. Ларри Джонсон не удосуживается смерить его взглядом, только что-то бормочет под нос про мать, пока перебирает связку ключей. «Внутри ничего. Как будто там никто никогда не жил. Будто… квартира никогда не использовалась по назначению, понимаешь? Всё пустое, даже следов мебели на ковре нет. И из-за второго поворота шёл голос». Он пинком распахивает дверь, готовый узреть очередной кошмар. «В самом центре был люк. Кажется, меня физически от него что-то оттолкнуло. Как думаешь, насколько вероятно, что там скрыты ответы?» К тому, что ковёр будет целым, таким же, как во всём остальном помещении, он готов не был. Пот холодит лоб, желудок крутит. — Я так и знал, — разводит руками Ларри. — Он издевается. — Заткнись, Джонсон, — по привычке отмахивается Трэвис. Опускается на колено в середине зала. Ладони рисуют круги по ковру, пальпируют. Он собран до предела. До жилок на висках и хруста между челюстями. Был бы струной — уже бы порвался. Та же сосредоточенность не позволяет ему заметить, как Эш цепкой хваткой виснет на друге, двинувшемся в его сторону без тени хороших намерений. — Ты побудь здесь, поколупайся в пыли ещë, ладно? — цедит тот из-за плеча. — А как только Сал найдëтся, я вернусь и тебя урою. — Ларри, грызня — последнее, что нам сейчас нужно! Где Тодд? — На свидании. — Ну и какого чёрта он там? Он точно уже что-нибудь… — Здесь, — сдержанно заявляет Трэвис поверх их голосов. — Что-то есть. Его рука лежит на едва проступающем под ковролином кольце. Двое переглядываются, как в плохом фильме. Заезженные приёмы. Стереотипные. — Эта хрень вделана под плинтус… Нож! Мне нужно что-то, чем можно разрезать! Ну?! — эхо голых стен усиливает крик. Время ползёт отвратительно медленно — до тех пор, пока вернувшийся от себя Ларри не протягивает ему балисонг. А с той секунды срывается, как бешеное. Трэвис рывком выкидывает лезвие и со всей силы засаживает между досками. — Он прошëл вниз, — хрипит он, с трудом таща нож на себя сквозь ковëр. — Там пустота. Там снизу ничего нет, — повторяет лихорадочно. Опять и опять. Если это фильм, то хоррор как минимум. 11. Что-то многорукое хватает Сала за шкирку и тащит назад, наверх, к свету. Мутно, склизко. Как дитя из утробы матери. Его первый вдох получается беззвучным: слишком долго бродил в сумраке, эмоции притупились. Он ведь никогда не кричит. Почему сейчас должен? Свет заколоченной комнаты больно вонзается в глаза. Он опирается на чью-то подставленную кисть, силится вернуть фокус. Голоса мешают. Сал закрывает от них глаза. «Салли, пожалуйста, кивни, если ты в порядке», — конечно, они прорывают хрупкую оборону опущенных ресниц. А ему хочется дать слабину, ничего им не отвечать. Только по-прежнему держаться, дышать чистотой, а не разложением, да смотреть вниз. Нет. Нельзя так. Слишком важная новость — надо донести до адресата, чего бы ни стоило. — Трэвис, — глухо так из-за маски — он знает, что тот рядом, даже не ищет. — Тела под водой, про которые говорили из радио — это твой отец… и ты. Вода — это колодец. И когда сверху спокойно спрашивают: «ты видел?», он наконец отрывается, чтобы найти чёрные звëзды чужих глаз. И кивает. А затем реальность начинает обратное движение, чтобы вернуться на круги своя — вместе с объятиями Эш — почти что большой перепуганной птицы. — Ты же обещал не пропадать, — мягко упрекает Ларри, присоединяясь к ним. — Прости… меня что-то заперло внизу. Про это — то есть представшее перед ними подземелье, до краёв набитое дьяволопоклоннической атрибутикой — так никто ничего и не сказал. Да и глупо было бы, наверное, устраивать сцены раскаяния. Мол, да, мы, твои друзья, которым доверять надо во всём без страха, до последнего сбрасывали твои безумные истории со счетов. Все же знают, у Салли к каждому обеду таблетки на десерт. Он уже давно слегка не в себе. Никто ничего не сказал. Пока что. Впереди их ждёт история совершенно другая, чем могла быть. Значит, всë было не напрасно. Он не просто так провёл часы в скитаниях по потёмкам. Они наконец-то поняли. Краем глаза, выглядывая из общего сплетения, видно дикую тоску отчуждëнного в сторону Трэвиса. По рукам, плетьми упавшими вдоль боков. По той самой морщинке, просëкшей лоб. Это секундый порыв. Он высвобождается, убивает расстояние между ними и притягивает его к себе. Короткая дрожь. Остановившееся дыхание. Не любит нежностей. Может оттолкнуть. Может влепить затрещину. Невозможно предсказать. Только он обнимает в ответ. И становится так легко поверить, что у них всё замечательно. Будто он не возненавидел его с первого взгляда, не выслушал только что от него же предсказание на свою смерть. Салли едва-едва чувствует, как волосы проходят между чужих пальцев. Хорошо. По-доброму. Оно длится считанные мгновения. Потом они вновь разбредаются по разным углам, а Ларри протягивает Фелпсу руку. — Не представляю, что за дичь у тебя в башке и какая её часть заставила тебя это сделать, но ты вытащил моего друга. И за это тебе спасибо. Не за всё остальное. Ты мне всё ещё не нравишься. Тот смотрит волком, но ладонь принимает. Встряхивает. И молча ускользает. Им всем ведь пора по домам. В последнее время Сал слишком часто радуется, что никто не видит его лица.