поганое трио

Ходить на репетиции становится с каждым разом все сложнее. Иногда потому что он не болеет, в отличие от других, иногда — потому что социальный инвалид в отношении двух конкретных человек. Чонгук даже не знает, какое из зол — меньшее: быть наедине с Тэхеном, с Юнги или с ними обоими вместе. Но постоянно — быть. Привычные действия выполняются чуть ли не автомате: расчехлить скрипку, проигнорировать шутку Тэхена, подтянуть волос на смычке, натереть его канифолью, сжать зубы от раздражения, услышав звук приподнятой крышки рояля, поправить мостик, выдохнуть злость, примерить уныние и бессилие, попросить «ля», передать это «ля» Тэхену — хоть где-то Чон стоит между ним и Юнги; поставить пульт, ноты и- — Чонгук, нихера не понятно. Покажи более явно, — жалуется Юнги, ляпнувший свою партию позже на долю. Чонгук еле слышно цокает — и так каждый раз, — зажав скрипку между плечом и подбородком. Мизинец давит на деревянную трость, увеличивая давление смычка на струны. Заставляя их скрежетать, как его зубы. Глубокий вдох — и руки, ослабленные силой воли, опускаются. — Ты точно уверен, что дело в моем показе? — апатично, но с вызовом интересуется Чонгук, немного разворачиваясь. Юнги прищуривается — видно, что у него очень много слов, которыми он осыпал бы Чонгука. Руки сгребли край нот, стоящих на пюпитре, а спина сгорблена и даже, наверное, напряжена. Видно, что поведение Чона не оставляет его равнодушным, но он выдавливает просящее: — Пожалуйста, покажи еще раз. Чонгук жмет плечами и готовится. В голове проносится какое-то глупое «сейчас я тебе как покажу», и легкая ухмылка наползает на губы. За секунду до того, как установить зрительный контакт с Тэхеном, Чон на подсознательном уровне как будто осознает, что забыл о его присутствии только что, но не успевает отреагировать хоть как-то. Он коротко выдыхает, синхронно дернув скрипкой. — Спасибо, — Юнги перекрикивает собственное энергичное вступление. Высокий регистр тэхеновой скрипки прошивает череп до почти физической боли. Чонгук очень сильно мечтает заболеть, чтобы не слышать той слаженности, что есть у его сокамерников и нет у него. Те двое даже из города одного, чертов Тэгу. Они по-прежнему — разные. И все же Чонгук — другой. Чужак. Это видно в жизни. Это слышно по игре. Это — бесит, потому что ему хочется значить больше, чем он значит. Даже для того же Юнги, который весь из себя такой авторитет и без него — никуда. Проходит час. Чон равнодушно, но правильно возит смычком по струнам, переставляет пальцы из позиции в позицию — переходы он отрабатывал часами, так что уверенности в собственных действиях ему хватает. Но не энтузиазма — Юнги его со своими комментариями достал. Тэхену комментарии прощаются по дефолту, хотя небольшую обиду все-таки вызывают. — Ты сегодня что ел вообще? — серьезно спрашивает Юнги, откидываясь на спинку стула и скрещивая руки на груди. — Где твой звук? Почему так вяло? Но что Тэхену не прощается — борьба за место под солнцем в музыке. Что Тэхену не прощается — раздолбайство. Что Тэхену не прощается — влюбленность, закрывающая глаза на все остальное. Что Тэхену не прощается — то остается внутри и копится. Копится-копится-копится. А затем, по правилам боевиков, — взрыв, который, по большей части, ударит по Чонгуку. В момент, когда Чонгук оборачивается, ища реакции Тэхена, тот как-то неправильно — с сожалением, что ли? — улыбается и говорит: — Он прав, — и руками разводит, неловко посмеиваясь, — сноровку теряешь, Чонгук-и. Раньше совсем как зверь занимался. И… не то чтобы он — весь из себя нежная недотрога, не воспринимающая ни критику, ни подколки. Но… так ли на самом деле думает Тэхен? Каково по силе влияние авторитета Юнги на мнение Тэ? Ответят ли они ему на вопросы, которые долго сидят в нем: о несправедливости, об ответственности и мало-мальском уважении чужого времени? Ответят ли, почему во многих вариантах развития событий, когда появляются претензии к исполнению, козел отпущения — он? Их-все-еще-трое. Если бы Чонгук не убивал столько времени и жизни в четырех затхлых стенах репетитория, он бы, может, так не плевался ядом. Не злился. Ухмыльнулся бы, отшутившись, скорее всего, потому что в ситуациях с другими именно так и делает. Его как кислотой разъедает изнутри. Все его обиды и злость заметны в просветах. И эта злость рвет на британский флаг, когда он не находит поддержки ни от кого. — А ты мне кто? — спокойствие с придыханием — ненастоящие. — Профессор? Мама, папа? Кто-то, чье мнение имеет для меня значение? Юнги вздергивает брови, усмехаясь. Чонгука такая толстокожесть заводит еще сильнее. Он смотрит в упор не мигая. Ловя все изменения на каком-то слишком девчачьем лице. Или не девчачьем, потому что ему все еще непонятно — желание ли это мысленно обосрать или констатация реальности. Еще слово. Еще одно. — Да никто, в общем-то. Уши просто есть, в отличие от некоторых. Ему внезапно смешно — запал для «почему лень и грязь Тэхена тебе в уши не бросается? почему ты позволяешь себе постоянно опаздывать? почему вы друг за друга горой — мы-бляд-ско-е-три-о?» и кучи бессвязного и злого быстро прогорает, оставляя более закоренелый осадочный слой. — В отличие от некоторых? — ядовитый смешок. — Ладно, — недолгая пауза и абсолютно ублюдское выражение лица с поджатыми губами и приподнятыми в злом веселье бровями, — ладно. Он убирает скрипку в сторону, впихивая ноты, стоящие на пульте, в папку. Складывает сам пульт. Накрывает скрипку платком — на дворе уже не тепло, поэтому это обязательный ритуал. Делает это в напряженном молчании, отмахиваясь от жалобных взглядов и попыток Тэхена его остановить. — Пусть идет, если хочется, — кидает Юнги Тэхену вполголоса. Мягко так. Была бы скрипка в его руках, точно бы ее сломал в сжатых кулаках или о чью-нибудь светлую голову. Но он тихо уходит, потому что даже если бы и хлопнул дверью — они бы не заметили. Не в том смысле, что слепые идиоты. А в том, что слепые идиоты, которые в хуй не ставят кого-то, не входящего в их любовный союз. Чего вымещать злость на двери, которая максимум что плохого делает — скрипит. На репетициях Чонгук не появляется несколько недель подряд: ему способствует в этом заболевший преподаватель, оставивший занятия на их совести.