поганое трио

Тэхен с другого конца аудитории пялится прямо на него. С перерывами, но откровенно жалит по коже. И Чонгук вроде бы понимает, что смотреть — не любить, смотреть — не поддерживать, но застывает на стуле в форме скрюченного и засохшего червя, потому что поджимается все внутри от волнения. И… предвкушения? «Не смотри на меня, Тэхен. Не смотри, иначе мне начнет казаться, что это уже какой-то другой интерес. Я забуду про то, что поссорился с твоим парнем, потому что не выношу один факт его существования, ведь он забрал тебя, и на секунду позволю себе размечтаться, что это что-то серьезнее, чем просто остановленный взгляд». Чонгук упрямо таращится на преподавателя, периодически строя умное лицо и участливо заглядывая в глаза женщине. Недаром он — любимчик. Негласный, но любимчик. Чонгук упорно старается делать не только этот самый вид, но и вникать, однако пресс прилипает к позвоночнику так, что желудок подкатывается чуть ли не к горлу. «Не смотри, умоляю», — раз за разом проносится в мыслях, и зажмуриться бы так, чтобы до вспышек и стоящей перед глазами общей красноты внутренней стороны век с ярким сладостным ощущением длинных пальцев в собственных волосах. Фантомным, но ярким. «Не смотри, потому что я начинаю чувствовать вину за свое поведение. За то, что не понимаю, куда мне себя деть, когда меня разрывает желание перетянуть одеяло на себя, отобрав его у Юнги, чтобы ты мои чувства за-ме-тил и в то же время спрятаться от вас обоих куда подальше». «Господи, не смо-три», — когда-нибудь это должно было случиться: Чонгук дожил до момента разговоров по душам с самим собой и обращения к богу. Эти чувства — ненормальные. Ненормальные для него, нетипичные и какие-то слишком темные. Они родились, как и все остальные, но ведут себя непредсказуемо: Чонгук никогда не думал, что будет ревновать человека до потери пульса. Просто потому что видел, как тот печалится и убивается. Потому что поддерживал тогда, когда никто другой не, и радовался чужим победам. Потому что везде стремился успеть первым, окружить вниманием и заботой — не важно, дружеской или какой-то другой. Это так несправедливо, когда человек для тебя — чуть ли не весь мир, а ты — всего лишь проходящее звено в жизни. Так больно, что логика умирает в бою первой и Чонгук начинает выдумывать ахинею, чтобы нивелировать отчаяние только от одной мысли о том, что он такой же, как и все остальные вокруг. Может быть, чуть повыше рангом — все-таки столько пережито вместе, но явно не важнее, чем этот Юнги, который появился в жизни Тэ внезапно. Так внезапно, что Чонгук даже не успел осознать исходящей от него опасности, как узнал, что эти двое встречаются. И узнал самым глупейшим образом: ему на хвосте принесла общая подруга — Чимин. Безысходность расщепляет его на атомы, по кусочку живой плоти в минуту. С того самого момента, как эту беззаботную влюбленность на расстоянии вытянутой руки превратили в ненасытную воронку. Почему он (а не я)? Если минимизировать контакт с человеком, должно же стать легче? После нескольких месяцев что-то поменяется? Сотрется? Чонгук не уверен — последний месяц он видел Тэхена раз пять от силы, и как-то все по-прежнему. Он пытался сопротивляться этому угнетению и затмевающему все рациональное собственничеству, но все. Конечная, хватит, он сыт по горло. Предвкушение зудит где-то близко к кончикам пальцев, когда Чон, стараясь расслабиться и перестать быть каменным изваянием, выдыхает тяжелый воздух — так легче натянуть на лицо наглое выражение. Глаза полуприкрыты в каком-то превосходстве, и Чонгук, ставя руки под подбородок, дергает уголком губ, кивая Тэхену с этим выразительным и немым «что» с изогнутой бровью. Кадык перекатывается под смуглой кожей слишком явно, а тэхенова безмятежность резко пропадает с радаров. Чонгук на зрение жалуется прилично — он не хотел бы замечать сбивающие с толку детали. А на рефлексию — жалуется еще больше. Рефлексия — недостаток действий, на которые ему обычно решиться сложно. Собственная дерзость ощущается как подвиг, эти три секунды чужой растерянности — желанная вечность. Чонгук неосознанно и почти агрессивно толкается языком за щеку, мол, сказать тебе, Тэхен, нечего, да, и отворачивается. Ясности в голове как не было, так и нет. Все одно: сплошной ком из оборвышей, которые стыдно назвать мыслями. Отброшенный назад капюшон худи слишком грузный, иначе почему ворот так сильно пережимает шею? Пальцы сгребаются в кулаки, пальцы прощелкиваются от мизинца до большого, пальцы сплетаются в непонятную конструкцию. «Вдох — выдох, Чонгук, Тэхен просто смотрел. Это ничего не значит, кроме того, что у него есть глаза». Отрицание — не выход, но способ. За который Чонгук радостно хватается, потому что начинает чувствовать себя властным над жизнью. «У Тэхена есть глаза — это круто, это замечательно. Может, глаз нет у меня, если я не могу рассмотреть ничего в Юнги?» Чонгуку бы хотелось быть андроидом. Сейчас ему как никогда нужна кнопка выключения или перепрошивка. Он почему-то знает, что Тэхен попытается с ним поговорить. Ну как почему-то: Тэхен всегда такой, поговорительный и порешительный на позитивной ноте — господи, как же сильно временами мешала эта музыка, — да и Чонгук банально все прошлые попытки сливался и увиливал. Где-то на периферии, где нет этих детских воплей и опостылевшего и многократно выведенного «почему?», Чон согласен: надо поговорить. Но все равно избегает, потому что выворачиваться наизнанку он не готов. Кто соберет его обратно, когда он добровольно вскроет грудину и представит миру — его личному миру, целому миру — свои внутренности? Чонгук ожидает разговора. Со страхом, мерзким волнением и закрученным в рогалик кишечником. Еще Чонгук ожидает снова избежать дамоклового меча — пока получалось. Чего Чонгук не ожидает, так это Юнги, стоящего под аудиторией и мониторящего выходящих студентов. Парень с досадой шипит под нос извечное «да блять», заметив обесцвеченную макушку потенциальной угрозы, и резко перестраивает маршрут к другому выходу, но ему канонично преграждает дорогу Тэхен, привалившийся к стенке около другой двери. Между молотом и наковальней, да? Чонгук застывает с каменным выражением лица. Есть дурацкий порыв ткнуть пальцем в другую сторону и заорать: «Смотри, инопланетяне!», но это не сработает, как бы правдоподобно он не сыграл. Тэхен кивает ему на выход, на мгновение заглядывая за спину — встречаясь глазами с Юнги. Они оба конвоируют его из помещения. — Уединимся? — хрипло спрашивает Юнги из-за спины, когда Ким нехотя их оставляет. Отчего-то Чонгук чувствует этот странный трепет внутри. И злость. Почему Тэхен ушел? Поворачиваться не хочется — уж лучше нож в спину, чем лицом к лицу. — Зачем? И вопрос этот, честно говоря, такой глупый и беспомощный. Он же понимает. Зажмуривается, стоя спиной к Юнги. Все такое пятнистое и кричащее по ту сторону век. Юнги видимо, плевать на желания Чонгука: он обходит его сам, легко касаясь рукава кофты. Чонгук резко разлепляет глаза, отшатываясь. — Поговорить нам надо, не думаешь? — проясняет он. — Не думаю, — отмирает тот, зажевав щеку. Худощавые ноги делают шаг навстречу. Юнги не подходит вплотную, но дистанцию сокращает до слегка неловкой, смотря снизу вверх. — А стоило бы, — ненавязчиво, но давит. — Подумать? — язвительно уточняет Чонгук, закатывая глаза. — Поговорить, — спокойно отвечает Юнги одно, но глаза — другое. Мин подлый, и в его глазах, кроме насмешки, ничего быть не могло и не будет. Они стоят в туалете. Юнги садится на подоконник спиной к раскрытому окну, свешивая одну ногу, а другую сгибая в колене, и закуривает в форточку. Вода тяжело капает из закрытого крана. Капли огибают окружность хромированной стали, прежде чем сорваться вниз. В вентиляции теряются пока что фальшивые флейтовые каденции, полетные, стремящиеся вверх. Зеркало в туалете заляпано подсохшими разводами воды. Чонгук, подобно предыдущим посетителям, отряхивает руки у раковины, оставляя на зеркале еще ряд капель. Отражение фонит затравленностью. Мин копается в рюкзаке, выуживая чуть примятый батончик. Протягивает. — Будешь? — Нет, — Чонгук брезгливо оглядывает чужие узловатые пальцы, сомкнутые на сладости. — А если я скажу, что мне его Тэхен дал? — по-доброму усмехается Юнги. Чонгук… ослышался? Это провокация? Мин прощупывает почву или уверен? Можно было бы дать себе секунду, чтобы не выпаливать: — Ты за кого меня держишь? Но вспыльчивость рядом с Юнги включается как по щелчку. Ни «нет», ни «отвали», ни даже «и что с того?». Ты за кого меня держишь, за поехавшего, что так сильно сохнет, что готов коллекционировать все, что держал в руках объект воздыхания? Сердце колотится бешено. Вспотевшие от волнения руки то сжимаются в кулаки, то разжимаются. — А ты желаешь, чтобы я держал? — кряхтит Мин вопрос вникуда, потягивая терпкую сигарету. Кряхтит как-то слишком… низко и интимно, еще и пялится неотрывно, хитро прищурившись. Их там всех в Тэгу учат в школе прошивать взглядом насквозь? Чонгук не понимает, что Юнги такого сказал, из-за чего можно покраснеть, но он почему-то смутился. Отфыркивается. — О чем ты хотел поговорить? — нетерпеливо пропускает пальцы сквозь волосы, задерживаясь на затылке. — Я хотел извиниться за свои слова, — голос звучит искаженно из-за дыма в горле. Отстраненно даже. — Я не подумал, что ты так будешь реагировать, — беззлобный смешок, — почти на все, что я говорю. Впредь буду аккуратнее. Чонгук недовольно цокает, складывая руки на груди и передразнивая: — Будь любезен. И вновь Чонгук играет в защиту. Ему почти не стыдно. — Что тебя так раздражает во мне? — нетерпеливо интересуется Юнги с полуулыбкой, отклоняясь вправо и опираясь плечом об откос. Чонгук едва удерживается от того, чтобы не закатить глаза, но успевает осадить себя раньше. Ведь действительно — он замечал и сам за собой это — он реагирует так болезненно только на слова Юнги, особенно если они подкреплены тэхеновым одобрением. Чонгук кидает взгляд на Мина, а тот смотрит в упор, серьезно так и без тени шутки, которую можно было бы найти на изогнутых губах. Кажется, говорить они будут чуть дольше, чем представлял парень. Чонгук подходит к Юнги, вытягивая ладонь. — Все-таки дать батончик? — развеселившись, хмыкает Мин. — Нет, — шелестит, — закурить. Идиотская улыбка целиком наползает на чужие губы — Чонгук же поджимает свои: его нервирует это веселье. Что смешного? Впрочем, Юнги больше никак не комментирует действия, лишь достает смятую пачку вместе с зажигалкой из кармана джинсов. — И как только Тэхен терпит твой запах? — невпопад спрашивает Чон, ссаживаясь куда-то вниз, спиной к батареям и Юнги, так, чтобы видеть входную дверь и оставить раскосые глаза где-нибудь в слепой зоне. Оказывается между чужих ног. Одной свешенной, а другой — пачкающей подошвой ботинка подоконник. — Да он и сам курит, — зачем-то говорит Мин, удивляя Чонгука. — Реально? — бубнеж с сигаретой во рту и холостые щелчки зажигалки. Если их поймают — им несдобровать. — Ты не знал? — озадаченно. — Вы же друзья, вроде. Чонгук смеется. Тихо и с надломом. — Ну да, друзья. Сигарета с шипением подпаливается. Бумага темнеет в объятиях пламени. Чонгук зажмуривается, втягивая много и закашливаясь, но делая это беззвучно в себя. Не хочется выглядеть глупо и как новичок. Пепел летит на кафельный пол. Ноги затекают от того, что Чонгук сидит на корточках. Тэхен курит. Тэхен и курит. Курит он, а сразу и не скажешь. Как давно? Как много? Идет ли ему? Почему-то кажется, что определенно да. Представляется весь такой брутальный, в кожанке, с открытым лбом и уверенно расставленными ногами. Слепой идиот из них троих все-таки Чонгук? — Ты не ответил, — очередной вдох взатяг, — что тебя так раздражает во мне? — А сам не догадываешься? — Догадываюсь, почему же нет, — мирно соглашается Юнги, — но хочу услышать от тебя. — Вот же ж прицепился, — кисло отвечает Чон. — Ревность это, рев-ность, — заставить озвучить себя вслух сложно, но произносится, на удивление, легко, — я по уши в Тэхена. Я так… так много с ним пережил, так много перечувствовал, так много видел его — ко мне, тепла этого, знаешь? Заботы и… — жестикулирует руками, не находя нужных слов. — А тут ты нарисовался, — расстроенный смешок. — И он с радостью переметнулся к новой крови, потому что я, походу, идиот последний, стал скучным и принимал снисхождение за что-то гораздо более глубокое. Юнги неоднозначно мычит. — Честно говоря, Чонгук, то, как ты иногда говоришь о Тэхене, заставляет меня хотеть втащить тебе, — голос серьезен, без тени былого веселья. — Тэтэ не заслужил, чтобы ты говорил о нем так, пусть даже и «предал» тебя. Я бы спросил, точно ли ты его любишь, но- — По мне видно очень, да? — жалко посмеивается Чон, перебивая. — Я сам до конца не понимаю, чего так взъелся. На тебя, — интонация уходит вверх, — и на Тэ. Не собирался же ведь признаваться ему. Думал, что дружбы хватит. — Почему думал, что хватит, если каждый раз пытаешься меня своим злобным выражением лица порвать на части? Чонгук нервозно колупает ногти. Сигарета как-то скурилась сама собой. Сейчас бы еще одну для плацебо-успокоения, но совесть сожрет с потрохами, если он попросит. — Лучше синица в журавле, чем руки в небе, ага? — делает попытку пошутить, вселенским несчастьем — пасет за версту. Юнги кашляет, подавившись. — А, — опять дым в голосе, — да не достанься же Ким Тэхен никому, раз не тебе? — А-ага. — А ты мудак. — Есть такое. Они недолго молчат, и в этом промежутке времени Чонгук шепчет: «Прости меня» едва слышно. Они недолго молчат, прежде чем Чонгук чувствует миновскую руку в волосах. Та ощущается совсем иначе, нежели Тэхена. Он вздрагивает от неожиданности, но ничего не говорит, потому что понятия не имеет, нравится ли ему чувствовать расходящиеся по телу мурашки или нет. Нравится ли ему то, что он представил уязвимые места врагу, а по ним не ударили? То ли это, чего он хотел? Принятия? Понимания? Значимости (даже в самой малой ее доле)? — Мне очень жаль, что я так позволяю себе говорить. Чонгук съезжает задницей на пол, потому как сидя на корточках все ноги затекли. Рука, что закономерно, покидает вьющиеся волосы. Чон подтягивает к себе колени. — Я понимаю. Все хорошо. — Но то, как ты цепляешься ко мне на репетициях, все еще несправедливо, — бубнит в коленные чашечки. — Я ведь не один косячу. Мы все. Ты — с опозданиями. Тэхен — с текстом. Меня это задевает. — Какой ты, — лукаво произносит Юнги. — И что это должно значить? — Чонгук усмехается, укладывая правую щеку на согнутую ногу, а руками обнимая голень. Юнги игнорирует последний вопрос, отвечая на предыдущий. — Цепляюсь я, Чонгук, потому что от талантливых всегда хочется большего, — что-то теплое растекается в груди, пока Юнги говорит с характерной для него шепелявостью. — Особенно когда знаешь, на что они способны. Тэхен-то интонацию почистит, потому что я его так и так заставлю. А вот на тебя повлиять никак не смогу, — Мин слегка массирует кожу головы, вновь дотянувшись руками до волос. Чонгук вскидывает подбородок, чтобы увидеть склонившегося над ним Юнги с мягкой улыбкой. Сердце пропускает пару ударов. Что за. — Ты уж прости, никто не идеален, а я слишком люблю музыку, чтобы позволять кому-то любить ее в меньшей степени. Чон движется по цветовому спектру от красного до зеленого, чтобы потом побледнеть. Столько ответвлений для дальнейшего разговора, столько вопросов, отскакивающих у него в черепной коробке с высокой скоростью и нагревающих ее, но он произносит только тупое: — Ясно. И: — Преподаватель из тебя выйдет откровенно херовый. Это все еще нечестно. — Может быть. Когда Юнги разламывает шоколадный батончик напополам, Чонгук не выпендривается и откусывает ядреную сладость, липнущую к зубам. Глаза жжет, но он смаргивает это наваждение, как соринку. Ему много чего в жизни не дает покоя, но: — Почему ты так добр ко мне? Я все-таки дышу неровно к твоему парню, — особенно. — Мне тебя не за что ненавидеть, — Юнги не говорит «я добр, потому что». — А слову Тэхена я верю. Скажет, что выбирает тебя — пострадаю, но отпущу. Юнги много чего еще не говорит, мол, скажет, что любит меня, что дорожит мной, что выбрал меня, то я… Спасибо Мину за это. Чонгуку было бы больно это услышать сейчас. Может быть — завтра. Может быть — никогда. — Просто так отпустишь? — недоумевающе. — Я бы не смог. — Прости уж, — ехидно посмеивается Юнги, — замашек тирана в большом количестве не имею. — Только когда дело касается музыки? — невесело уточняет Чонгук, утыкаясь носом в промежуток между сомкнутыми коленями. — Только когда дело касается музыки.