поганое трио

Местная библиотека, совмещенная с фонотекой, похожа на музыкальный магазин с пластинками и поддержанными нотными сборниками за смехотворное количество вон. Особенно если оттуда выкинуть Юнги, подсевшего рядом просто потому, что они, видите ли, разговаривали пару раз. Чонгука почти не напрягает. Почти — потому что он мыслями все еще не в сегодняшнем дне. Большие и отличные по качеству наушники подключены к компьютеру, где забито столько плейлистов, сколько он никогда еще не видел на spotify у кого-либо. Юнги поначалу с интересом наблюдал за неподвижной мимикой Чона, когда он включал и прослушивал учебный материал, который пойдет в список произведений, выборочно включенных на экзаменационной викторине. Перематывал, грыз кожу вокруг большого пальца, что-то помечал в распечатке целым карандашом, потому что палец интереснее. Иногда оглядывался на кипу нот, вытягивая определенный сборник и следя за музыкой по тексту. А потом Мин без разрешения положил голову на колени; сдержать желание отфутболить получилось едва ли — Чонгук дернул ногой, но послушно замер, почувствовав знакомо ледяную руку на колене. Гребаные вьетнамские флешбеки. — Спина болит, — ворчит Мин ему в ноги. Чонгук немного злится: он что, похож на Тэхена? Или на подушку? Он даже не думает о том, что это даже хорошо: никто не трогает кимовские колени, пока Юнги здесь. Но трогают его. Отношения — не пояс верности, в котором вбит запрет на любые прикосновения к другому человеку. Хочется Юнги лежать — пусть лежит. Только вот это «хочется» и вызывает вопросы. Лучше не думать. Не думать — отличный совет самому себе. Не думать и заняться делами — совет на миллион. Мил-ли-ард. Потому что если много думаешь, все равно не можешь быть уверенным в том, что умный. Чонгук и занимается, пропадая еще на полтора часа. Мин, кажется, засыпает, потому как перестает колупать мотню на чоновских штанах, что первое время немного раздражало. Ноги затекли и от сидения, и от балласта, у которого неплохо так отросли корни. Кончики пальцев зудят от желания потрогать. Иррационального и приближающего к пониманию, почему так делали Юнги и Тэхен. Если по той же причине, по которой робко трогает Чонгук, надеясь остаться безнаказанным, то это — дебильное и воодушевляющее «прикольно». Руку его хватают — мышеловка — цепко, прижимая к башке — поймали на хулиганстве. Этот единственный медленный удар сердца такой болезненно-осязаемый, прежде чем оно ухает в пятки, а Чонгука накрывает какой-то нирваной, смешанной со страхом и еще чем-то, похожим на забвение. Музыка, все еще играющая в наушниках, внезапно становится единственным, что он слышит. Только музыка и холод чужих пальцев вокруг запястьев. — Попа-а-ался, — губные согласные упруго отлетают от обветрившегося рта. Музыка играет громко, но Чонгук слышит, еще и потому что научился в панике читать по губам. Дергает пару раз рукой — не вырваться. Юнги перекатывается на спину и руку тянет к наушникам, чтобы стянуть с ушей на шею. В мыслях застревает неуместным наваждением «холодные руки — горячее сердце», которое Чонгук все никак не может сморгнуть. Может, Чонгук не может ясно показать свое вступление для всех не потому, что показывать не умеет, а потому что, как и другие, сам себя понять не в силах? Иначе почему вместо «отпусти», «ха, какие отстойные корни», «ноги затекли, прошу съебать с колен» он бормочет: — Можно покрасить твои волосы? Юнги — камень. Если он где-то и удивляется, хоть на каком-то микроуровне, то виду не подает совсем. У Чонгука у самого лицо вытянулось, а у Юнги — нет. Он, все еще держа одну руку в захвате, а другую — на наушниках, перемещает последнюю к щеке Чона и тягает пару раз. — А че нельзя-то. Так они и оказываются у Чонгука в квартире, где совсем недавно был Тэхен. — Ничего, что ты тут без Тэхена? — интересуется Чонгук без всякого умысла. Может быть с небольшим. Пока Чонгук занимает Юнги, Мин не трогает Тэ. Эта пакость ревностная делается уже скорее по привычке, чем по осознанной нужде. Юнги хмыкает, задумчивым взглядом обводя лестничную площадку, расположенную прямо на улице. — Только если ты не надумал потрахаться. Тэхен бы обиделся, что не позвали. Чонгук скептически усмехается — шутка, скорее всего, хотя уже ни в чем нельзя быть уверенным, и, кроме огромного и раздутого «что», в черепной коробке ничего больше не помещается. Открывает дверь, запуская Юнги в квартиру, не услышав успокаивающего: «Шутка». В пищеводе неприятно-щекотно. Чон не знает, что происходит за закрытыми дверьми у Тэхена и Юнги, ладно? Он просто не хочет быть втянутым во все эти приколы, потому как с юмором туго. Чонгук парень серьезный, с ним лучше заранее договариваться: «Внимание — шутка!». Юнги ботинки не скидывает — аккуратно ставит туда, где постелена сухая тряпка, чтобы не растекся растаявший снег. Юнги первым спрашивает, где можно помыть руки, Юнги спрашивает, не передумал ли он, Юнги ведет себя пиздец как вежливо и не по-панибратски, и. Быть Чонгуку Сократом, ибо Юнги — не Тэхен. От и до. И пусть привычки похожи, они совсем разные. Чонгук думал, что они втроем разные, потому что он белая ворона в кругу Тэхена и Юнги. А получается, что они трое друг для друга вороны. Стайка сбившихся птиц. Чонгук ставит чайник. Мин совсем не любит какао, ему по душе крепкий черный кофе без молока и сахара. Чонгук так привык и прикипел к особенностям Кима, что забыть забыл про то, что каждый человек — особенный. Как и он сам, впрочем. Но в это поверить труднее всего. — Что ты хочешь со мной сделать? — спрашивает Юнги, вытягивая ноги и грея свои руки о чашку. Чонгук смотрит на него исподлобья: заколебал со своей неоднозначностью. С нажимом бухтит: — Волосы твои покрасить хочу. Юнги пару раз кивает как болванчик. — А зачем? — Хуй знает, — пожимает плечами Чон, — изуродовать хочу, чтобы Тэхен тебя бросил. Мин смеется заливисто, если так можно назвать попытку выхаркать шерсть из глотки. — Такой ты забавный. И где-то здесь сердце екает еще раз: что-то такое Юнги сказал, прежде чем откинуть номер с рукой в волосах Чонгука, пока целует Тэхена. Чон ни разу не подал виду, что его эта сраная ситуация жрет, разрывает изнутри, дерет на клочья. Должно же быть какое-то объяснение всему этому? Ни «извини, бес попутал», ни чего-либо еще. Молчание — бомба замедленного действия. Чонгук не сможет отделаться от ощущения, что когда-нибудь все это сдетонирует. Когда-нибудь это все взлетит. — Спасибо за оценку, с вашего позволения прошу пройти в ванную комнату для дальнейшего преображения, — монотонно говорит Чонгук. — Только допью. — Не обляпайтесь, мсье Мин, я ушел замешивать состав для обесцвечивания. Чонгук смешал, морща нос. Он с фильтром в носу ходит почти всегда, но даже тот не спасает. Юнги с любопытством наблюдает за Чонгуком в фартучке, разделяющим волосы на две части по пробору. — Я лысым не останусь? — с опаской оглядывается Мин, отпуская ехидный смешок. — Останешься, — уверенно заявляет Чонгук, нанося на темные корни осветлитель. — Заебись, — подводит итог Юнги. Розовый Юнги с мокрыми волосами разваливается на небольшом диванчике. Рядом — уже две пустые банки из-под пива. Чонгук, высосавший бутылку вина в процессе покраски, становится посреди комнаты, хмуро сведя брови на переносице и ставя кулаки в бока. — Мне к тебе на колени сесть, что ли? Быстро клешни собрал в пристойную композицию! — А вот возьми и сядь, — с постной рожей тянет Юнги, с пшиком открывая третью банку и присербывая вспенившуюся жидкость. Парень стремительно подходит к дивану и убирает тощие ноги с потенциально свободного места, вдобавок сдвигая их вместе. Поддатый Мин уже больше смахивает на Тэхена. — Ни стыда, ни совести! Я тебя еще и красил бесплатно! — возмущается. — Ты ж сам предложил, — указывает на промах Юнги. Мин гораздо пьянее Чонгука, потому что помог ему всосать вино, а сейчас еще и понизил градус. Они смотрят какой-то дурацкий фильм. Совершенно неинтересный, потому что трудно уже уследить за паршивым сюжетом, когда в голове каша. Чонгук порывается включить что-то другое, откидывая стотонную голову на плечо Юнги, и заявляет, прежде чем поставить на воспроизведение: — Целоваться не будем, у тебя есть парень. Чонгуку пить нельзя, потому что весь стресс, скопившийся за предыдущие дни-недели-а-то-и-месяцы, выливается в какую-то словесную мочу, которую — что за слишком реальное сравнение — тоже остановить трудно. Только если титаническим волевым усилием. И то, на пару секунд. Чонгук в глубине души боится того ответвления предположений, где Юнги сделал это целенаправленно. Сложно объяснить, но весь его вид после орал о том, что он не смущен путаницей адресата. Словно это путаницей и не было. Юнги замыленно вздергивает брови, но не выглядит сильно удивленным. — Ладно, — говорит. Слишком невозмутимо. Может, до него вообще не доехало то, что Чонгук сказал. Когда Чон хочет спросить какую-то лютую хуйню в стиле «а ты бы кидался в своих детей тапками, как Бах, если бы они что-то не выучили?», он поднимает голову, чтобы увидеть чересчур долгий и неотрывный взгляд Юнги на его лицо. Взгляд длиной в хорошо если сантиметров десять. Ну то есть, Юнги — тапки кидаешь ли, а он заставляет обомлеть от близости и — блять, Мин все время смотрел, повернув голову к своему правому плечу, где лежал я (я лежал, боже!); таращился не пойми зачем, опустив ресницы, а взгляд — ч т о там происходит, даже знать не хочется. Чонгук вздрагивает, а Юнги смотрит все так же темно, без какого либо блеска и затягивающе. И по-доброму насмешливо дергает уголком губ, отворачиваясь к экрану. Блики от монитора пляшут на чужой бледной коже, а глаза Чонгука не хотят выпучиваться обратно. Чон боится его выпроваживать, а не выпроваживать — еще сильнее, но Юнги больше не ведет себя очень странно. Только пошатывается немного. Чонгук прощается скомканно — так он себя и чувствует. Снег на розовых прядях смотрится красиво: Юнги шапки носит только по праздникам. Сегодня, очевидно, не праздник. А Чонгук, очевидно, трус с застрявшими в заднице языком.