поганое трио

— В принципе, отвечаете вы на семинарах хорошо, но в следующем семестре мне бы хотелось видеть на лекциях вас почаще, Чонгук-щи. Чонгук участливо кивает, с легким стыдом сжимая в руках свой горе-конспект, состоящий из одних вырванных листочков. Видал он в гробу свои же обещания. Не говоря уже о чьих-либо еще. Чехол со скрипкой закинут на правое плечо — сейчас ему снова идти заниматься. Сегодня, слава богу, он сам… без ансамбля. Разговор со строгими женщинами — хранительницами ключей, как он их окрестил в своей голове — всегда проходит натянуто и заискивающе, сдабриваясь «пожалуйста», как подпорченный салат — майонезом. В этот паршивый четверг он успеха не добивается — поэтому шурует играть на лестницу, определяясь куда-нибудь в закуток. Приятное напряжение захватывает его тело, когда он, положив чехол на стоящий для таких же неудачников, как и он, стул, достает скрипку, слегка поплывшую в строе из-за перепада температур и влажности. Настраивает ее под тюнер и достает ноты. Наконец, долгожданная тишина и покой… Даже если не брать во внимание громко орущих трубачей парой этажей повыше. Чонгук помнит почти наизусть все пожелания преподавателя, оставленные размашистым почерком пожилой руки, стараясь исправить хотя бы ничтожную часть за этих два часа, которые пролетят вмиг. На подоконнике, в том закутке, где стоит Чон, куча зелени. Уголок лета в разгаре декабря. Пластиковые бутылки с позеленевшей водой как извечный атрибут таких уголков почему-то всегда напоминают о родительском доме, в который больше не хочется так часто возвращаться. Скрипка совсем его сегодня не слушается — даже запланированных двух часов не прошло. Он со вздохом вытаскивает из-за уха карандаш, который сегодня где-то стащил, потому что забыл свой. Оставляет на подоконнике: может, кому-то в скором времени тоже нужно будет чем-то писать. Подходит к стулу, разворачивая чехол, и кладет инструмент внутрь. С грустью думается, что он хотел бы маминого пирога и отцовской гордости, но получит лишь пиздюлей и неодобрения, поданные под соусом заботы. «Какая музыка, Чонгук? Это все несерьезно». Музыка, может, несерьезно. А Чонгук — вполне себе. Поэтому звонит только по праздникам, чтобы дополнительно испортить себе настроение только в особенный день. Как в один миг «волнение о будущем ребенка» раскололо семью? Да, Чонгук знал, на что шел, когда подавал документы. Он все прекрасно понимал. (И в глубине души принимал и тот факт, что отчасти выбор пал на этот универ из-за следования за тем, кто ему дорог: за Тэхеном). Он пожинает плоды решения до сих пор: иногда даже жрать нечего, потому что все ушло на оплату квартиры или приступ беспросветного несчастья на почве «глупостей, которыми ты, сынок, занимаешься». Найти бы соседа, на самом деле, чтобы не так туго по деньгам, но Чонгуку так хорошо одному. Он стабильно подрабатывает в маленьком оркестре, периодически находя предложения сыграть на вечере/свадьбе/похоронах/помочь в записи только что написанного произведения, где срочно нужна скрипичная партия, но все талантливые уже разобраны и пристроены, а он тут, вроде, подающий надежды неудачник, который слишком любит то, чем занимался последние шестнадцать лет, чтобы просто бросить и пойти на кафедру акул бизнеса. В квартире его ждет напоминание о том, что недавно он красил Юнги: капли присохшей розовой краски на кафеле, которую он никак не ототрет. Чонгук апатично пялится на кружочки почти недельной давности: время летит быстро. Время летит неумолимо, и… Остановил бы его уже кто-нибудь, если честно. У него снова начались небольшие конфликты с Тэхеном и Юнги, потому что в таком круговороте работы, самостоятельных занятий, концертов, которые он посещает, на которых играет, и вообще — студенческой жизни, погребающей под своей лавиной, он иногда с трудом вспоминает, что такое выходные, не говоря уже о промежутке, в котором он бы мог подумать, что же с ним происходит и какого хуя. Тэхен был обижен недавно на репетиции брошенным чоновским: «Засунь свою заботу знаешь куда?», потому что да — несправедливо было и скорее как способ выпустить пар. Ведь Ким просто предложил расставить им двоим одинаковые обозначения, чтобы движения смычков были синхронными. Чонгук не спешил извиняться первые пару дней, потому что должен кто-то умереть, чтобы он выдавил из себя «я не хотел», «мне жаль», «прости». Потому что он как раз хотел — дать волю эмоциям, которые копятся в нем тучу лет, и он, разговаривая по душам со всеми подряд, только пенку снимает с кипящего варева. Хотя лучше бы выйти куда и проораться, пока голос не пропадет. Он извинился. Глобально проще не стало. На одном из концертов, где они обыгрывали программу ансамбля, Чонгук, заведенный, дербанит струны, орет вдоволь на скрипке, скрежещет, чуть ли не разламывает корпус своим напором, это уже даже не соло, которое, вообще-то, не должно быть им, это что-то на уровне истошного крика посреди замолчавшей толпы — Чон не слышит ни пассажей Тэхена, ни партии Юнги, хотя казалось бы — рояль всегда пытаются затушить, потому что звучания много. Чонгук стоит с полузакрытыми глазами, даже не отдавая себе отчета в том, когда начинает жмуриться от переизбытка эмоций. Вдох — очередной показ нового срыва, где у Юнги скатывающиеся вниз волны, они с Тэхеном должны играть перекличками; фразу он, фразу — Тэ. Чонгук не чувствует ни костюма, в котором стоит, ни софитов, ни-че-го. Парень прикасается к струнам в новом порыве — из смычка вылетает волос. Никто из ребят не останавливается — играют дальше, пока он, как дурак, несколько мгновений смотрит на древко с болтающимся конским волосом, а его мир рушится в считанные секунды, размазывая его о стены зала, за последним рядом. Может быть там, где сидит световик, направляющий освещение на них троих, хотя кажется, что только на личную трагедию Чонгука. Болезненно стучащее сердце в последнее время для него не в новинку, но на этой сцене, с этими людьми и с ворохом событий за кулисами всего семестра — апогей невыносимости. Ощущения, переходящие порог, вызывают боль. Можно ли говорить о боли, которая перешагнула еще один? Он едва поджимает губы, мгновенно включаясь и неожиданно хорошо ориентируясь по нотам: все видно чересчур четко. Играет свою партию то pizzicato, то древком. Руки дрожат как никогда прежде, но Чон на чистом упрямстве доходит до конца. Стыдом и страхом жжет так, что после — жильцами не остаются. Последний аккорд. Оглушающая тишина. Вот слышно — Чонгук не оборачивается, — как Юнги встает из-за стула, подходя ближе. А затем — аплодисменты, «браво», свист и традиционный для студенческих концертов шум. Поклон. Чонгук сбегает первым, стараясь не сталкиваться ни с напарниками, ни с преподавателем до момента, как переоденется в свою броню — грубые джинсы да оверсайз худи со страшными ботинками. Он успевает суматошно запрыгнуть во все это, да еще и скрипку сложить. И посидеть в одиночестве минут десять или больше, дожидаясь остальных. Бьется головой о стенку пару раз, кидая взгляд на смычок, лежащий в раскрытом чехле. Когда Юнги и Тэхен приближаются к кабинету — это слышно по веселью в голосе и постконцертной эйфории. Преподаватель заходит первее. Чонгук подскакивает с места, кланяясь. А тот говорит с гордостью, хватает чоновскую руку, сжимая ее и тряся: — Поздравляю с самым ошеломляющим провалом! И басовито смеется, прибивая Чонгука к себе для быстрого объятия и хлопка по спине. За спиной преподавателя — улыбающиеся во все тридцать два или пятьдесят три напарники — сколько им там лет, блять, вообще. Чонгук, если честно, не понимает: он уснул? Что за сюр? — Эм, спасибо? — На моей памяти еще никто так не выкручивался, Чонгук. Но тебя все равно было многовато, поэтому занеси смычок мастеру и в следующий раз так откровенно не солируй. А так все было хорошо. Моя б воля, я бы оставил кое-какие вещи, которые ты сегодня творил. Чонгук одеревенело и потерянно оглядывает всех находящихся в кабинете. Накрахмаленную парочку, их блестящие глаза, желтый свет — лишний в этой комбинации, свинчивающего по делам преподавателя, раскрытый чехол. Они оба без спроса его душат в своих руках — если закрыть глаза, то можно представить родителей, но это уж слишком глупо и сентиментально, — и говорят разными тембрами слева и справа: — Все в порядке. Ты молодец, Чонгук. Сегодня ты говорил, — Тэхен. — Сегодня тебя услышали, — Юнги. Чонгук нихрена сам не понял, что он говорил и где его услышали, но они так проникновенно это произнесли, что Чон не мог не скорчить лицо в гримасе, пуская слезу и втягивая в себя соплю. Стыд, вину, стресс, неблагодарность, одиночество, недопонимания, обесценивание — нарыв этот, кажется, продырявили в нужном месте.