поганое трио

Все праздники Чонгук лежит с температурой тридцать восемь и выше. Открытая шея, смех до хрипа — потому что Юнги, дутая куртка, едва прикрывающая заледеневшую задницу, сидение на холодном полу до и после ухода Мина. Затем контрастный душ, чтобы согнать смятение, а оно — ни в какую. Чонгук, наверное, не стоял бы по несколько минут то под ледяной, то под ошпаривающей водой, если бы знал, какие счета ему потом прилетят. Если бы знал, что делать со всем этим, кроме размусоливания и дальнейшего «хер с ним» — он не умный, чтобы разбирать и анализировать до атомов. Еще и на работу вчера сходил, думая, что все ему кажется и он просто на жалость себе давит. Новогоднего чуда не случилось: Чонгук свалился с простудой почти сразу, как принял душ и лег в кровать. «С Рождеством, Чонгук». И тебя, Юнги, ага. С праздниками. Тэхену передай, если можно. Чонгук пару раз шмыгает, не сдвигая шмат застывших соплей ни на миллиметр — голова гудит в несколько раз интенсивнее. Глаза слезятся даже от самой низкой яркости ноутбука, на котором включен сериал-одноразка. Часовая серия кажется адом, потому что он пытается уследить за сюжетом в тот момент, как череп суют под раскаленный пресс. Взгляд направлен в одну точку — в переносицу; экран расплывается по бокам. Пылающие щеки. Переливающаяся ртуть в градуснике у отметки тридцать девять с половиной. Марево из дрожащих век, которые нельзя закрывать, потому что не досмотрел же. Бледные веки и темные брови. Родинка на щеке. Рука поверх губ. Чужой нос касается его. Сериал минут на десять забыт, иначе почему Чонгук перестает понимать что-либо, происходящее на мониторе? Было бы неплохо выпить жаропонижающего, но его нет, только тазик возле дивана с прохладной водой и быстро высыхающая тряпка на лбу. Плед ходит ходуном — вроде жарко, а вроде и страшно, что Чон быстро замерзнет и проваляется гораздо дольше, чем мог бы. Чонгук болеть ненавидит. Ни отдохнуть, ни сделать дел, на которые обычно не хватает времени. Болезнь — медленное и мучительное перемещение в будущее, которое и радужным-то станет тогда, когда он начнет что-то делать для этого, а не пластом валяться. Близится время Нового года. Вообще-то, часов пять осталось. Скорее всего, его вырубит прямо сейчас. Скорее всего, Чон не будет расстроен. Да, он бы лучше потусовался с Чимин у ее друзей, но там с девяностопятипроцентной вероятностью были бы они: Тэхен и Юнги. И если Тэхен — уже как-то привычно, то Юнги — нет. Чонгук сдается в перемотке на последних двадцати минутах. До этого мотал те куски, которые не понял или прошляпил. Теперь — все одно. Локоть согнут под плавящейся головой. Одной рукой Чонгук выжимает воду из тряпки, которую кладет себе на лоб. Капли скатываются вниз по виску и впитываются в постельное. Облегчение. Как хорошо, что иногда мысли сами ставятся на «стоп». Картина перед глазами неустойчивая, и Чонгук все-таки засыпает, когда чувствует себя чуть лучше, чем избитый до полусмерти, которого куда не пни — везде болит. Просыпается он непонятно в каком году — грохот салютов намекал только лишь на то, что время трется в районе тридцать первого декабря и третьего января, как минимум. Как максимум — конец января. Почему такая разбежка? Просыпается Чонгук не с первого будильника обычно. Пространство едва подсвечивает синий индикатор спящего режима на ноутбуке. Долгую минуту Чонгук не понимает, что шум в ушах — не фейерверки (хотя и они тоже), а барабанная дробь по двери, потому что звонок не работал со времени его переезда сюда. Вполне возможно, что и не работал вовсе. Чонгук, что очень чувствуется, более прохладными конечностями елозит по дивану в поиске телефона. Настойчивый стук не прекращается, и зачем-то Чонгук начинает волноваться, что незваные гости сейчас уйдут и он не успеет всунуть свое «извините» вдогонку. Неуклюже сваливается с дивана, падая ровнехонько возле тазика. Суставы ноют так, что заткнуть бы хоть на секунду — собраться бы, а не стонать от жалости к себе, как все болит и как он устал. А гости стучат активно, ничуть не сбавляя напор. Он ползком добирается до двери, собирая весь залежавшийся песок и пыль. Ставит дрожащую левую руку на пол, такой же дрожащей правой пытаясь зацепить ключи в замочной скважине, провернуть их и задеть ручку, чтобы предстать пред гостями в лежачем виде. — Какой сейчас год? — спрашивает Чонгук, впуская в дом мороз и подмечая четыре пары ног, застрявших в зоне видимости, с прилипшей к ботинкам грязи. Чон безвольно лежит на животе, потому что на том акробатическом прогибе в спине он, кажется, умер. Кто-то начинает заливисто ржать, а его быстро ощупывают на предмет повреждений — только с головой если — и стремительно поднимают вверх. Мир кружится вновь. Чонгук видит перед собой Чимин, хохочущую и утирающую слезы. Огромный розовый пуховик и персиковые волосы — сладкая вата, не иначе. — Год актрисуль, — с ехидцей тянет она, отряхивая ноги перед тем, как войти. (Чонгуку смешно: если он не идет к Чимин, Чимин идет к нему). И парень бы обязательно возразил или уделал, но ему становится снова хуже — видимо, градус напряжения опять повышается: Чимин пришла с Юнги, Хосоком и Тэхеном. Ну конечно. Куда же без них. Он расплывается в идиотской улыбке, от которой веет тупостью и рассеянностью за километр. Слава богу, его придерживает Хосок: хоть какая-то опора. Взглядов можно избежать, а вот к прикосновениям он как никогда чувствителен. Кожа покрыта мурашками — дверь до сих пор нараспашку, а он все еще в футболке. — Ты жаропонижающее пил вообще? — серьезно спрашивает Хосок, трогая его лоб несколько раз. — Горячий такой, — пауза, — очень горячий. Чонгук снисходительно разводит руками, прикрывая глаза. Он так не хочет смотреть ни на кого. Ни на Тэхена, перед которым стыдно за молчание о Юнги и неразбериху в чувствах. Ни на Юнги, который подливал масла в эту самую неразбериху. На Чимин можно было бы, но она рядом с ними топчется с момента прихода. А еще можно было бы, в принципе, наорать на всех, мол, с хера ли вы лысого приперлись ко мне домой, я вас разве звал? А с другой — он рад. Рад, что хотя бы час из его жизни будет мучительным, но не потому что виной одиночество или температура. — Каким уродился, — и горячим, и не определившимся, что от жизни-то надо вообще, кроме скрипки своей. — Чимин, проверь его аптечку, пожалуйста, — тихо просит Тэхен, роясь в собственных карманах, когда вталкивает Юнги в квартиру и запирает за собой дверь. Одноактная драма, блять. Даже смешно: Юнги беспокойно пялится на Тэхена и Чонгука, Тэхен на Чонгука и Юнги. Чонгук же косит на Хосока, потому что он единственный кажется самым приятным гостем из всех. С каких пор о нем так волнуются? Чимин молча скидывает ботинки, энергично шлепая ворсистыми носками внутрь квартиры. Громыхает чем-то внутри. Возвращается с недовольным лицом и легонько встряхивает Чонгука, вцепившись в потную и грязноватую ткань. — Почему нет ни одного лекарства от простуды? Чонгук жмет плечами и врет не краснея: — Я все выпил. Чимин скептически оглядывает его с ног до головы, скрещивая руки на груди. — Ты так часто не болеешь, чтобы все выпить. Я ожидала найти просрочку, а не ничего. Чонгук поджимает губы, стоя только при поддержке Хосока, хотя тот поменьше будет. Ничего не хочется объяснять, ни о чем — беседовать. Он, в чем-то успев разочароваться до того, как кто-либо объяснил причину визита, говорит: — Жрать нечего, ребят. Зря пришли. Чимин вздергивает бровь. — Как бы мы тебя тут все не любили, но закрой хлеборезку, пока слабо представляешь, что говоришь. Надо будет — сами купим пожрать. Нашелся горе-хозяин, тоже мне. Чонгук думает, что она ведет себя неприятно и грубо. Но она такая всегда и, тем не менее, при любой трудности первой протянет руку. — Мы с Хосоком сходим за едой и лекарствами, — но в этот раз она протягивает руку для того, чтобы утянуть на дно. Нежно: — Переоденься во что-нибудь чистое, чудовище. Две минуты — и в квартире остаются Юнги, Тэхен и Чонгук. Первые прикидываются мебелью, а Чонгук трупом. Его все устраивает, в принципе. Немного раздражает грязная одежда и чужие языки, застрявшие в заднице, но его язык — такой же. Он весь следующий час расплывается по поверхности дивана как космическая сопля, периодически вырубаясь и в моменты пробуждения со скрежетом мысленно пиная себя, чтобы поднять задницу к шкафу и устранить хотя бы одну причину для недовольства. «Как бы мы тебя тут все не любили» — Тэхен и Юнги интересуются у него, как он себя чувствует и не надо ли чего. «Нормально. Нет, не нужно». Вранье. Он отстраненно сверлит дыру в стенке, лишь бы не смотреть ни на кого. Молчание продолжается, и Чонгук все-таки решается разбавить его звуком шаркающих тапок. Раскрывает створку и скидывает с себя футболку, бросая ее на пол. Долгие мгновения стоит, залипнув на полку с одеждой. А потом надевает какую-то более праздничную, а значит — более целую и не совсем растянутую. Оборачивается, ловя на себе две пары глаз. — Чего вылупились? — грубо спрашивает он. Оба синхронно застывают. Юнги, убрав руку с колена Тэхена, ставит ее на подлокотник и опирается подбородком о ладонь. Какое-то нехорошее предчувствие обжигает стенки желудка. — С Новым годом, Чонгук, — синхронно говорят эти двое. Это совсем ничего не напоминает, вот ничегошеньки, от чего Чонгуку бы захотелось заорать или заткнуть уши. Или и то, и другое. Неприятные мурашки проходятся от затылка книзу, потому что взгляды остаются на его теле уже поверх футболки. Юнги, отворачиваясь и утыкаясь носом в тэхеновы волосы, бубнит в дополнение: — Загадывайте желание, парни. Желание. Точно. Круто, что желания обычно срабатывают, сейчас он как загадает. «С Рождеством, Чонгук». «С Рож-дес-твом». Щеки загораются с утроенной силой, но образовавшаяся тишина не успевает увязнуть в повисшем напряжении, которое охватывает Чонгука теперь каждый раз, когда Юнги что-либо делает или говорит. Сердце тяжело пульсирует, а глаза слипаются. Это должно было быть желание, а не обрывок прошлого, который прилип жвачкой и все никак не оторвать. Тэхен, резко поднимаясь с дивана, целеустремленно направляется к Чонгуку, зажимая его в тисках объятий и кричит какие-то пожелания в ухо, которые Чон бы и рад услышать, да не может. Вся эта праздничная атмосфера идет как-то мимо. Чонгук неловко обхватывает Кима, цепляясь ослабевшими пальцами за кремовый свитер. Все кажется ему наигранным и ненастоящим: и праздник этот, и чужое поведение, и забота. Как в одном из стандартных снов: относительно реальная ситуация, но неправдоподобная. — Ты заболеешь, — он пробует отстраниться, но Тэхен делает вид, что он клещ. Его начинают накалять эти странности и недомолвки. Он еще усерднее дергается в объятиях, которые становятся крепче. Яростно рычит: — Да мать твою, заражу же! — Заражай сколько влезет, — спокойно произносит Ким. — Какая драма, — издевательски тянет Мин со своего угла. — Как же вы заебали меня оба, — бессильным и едва разборчивым шепотом: возражать нечего ни тому, ни другому. Чонгук, пару раз попытавшись вырваться, затихает, уткнувшись носом в изгиб плеча. Ладно. Ладно, он даст себе возможность насладиться этим моментом, пока Юнги прожигает в нем дыру. Класс, он опять думает о Мин Юнги, пока упивается близостью и комфортом, исходящим от Тэхена. Замечательно. Руки Тэхена на его пояснице, затем лопатках. Движения круговые и согревающие. Парфюм ненавязчивый, как и всегда. Веки смыкаются. Чонгуку иногда так жизненно необходимо это: обнимать Тэхена и ни о чем не думать. Пульс отбивает глухое шестьдесят в минуту. Может, медленнее. Дверь с мощным ударом распахивается прямо в стену. — А вот и Санта, сучки! — орет Чимин с открытой бутылкой в руке, пугая всех находящихся в комнате. Чонгук, чувствуя ослабление хватки, сразу же отстраняется. Тэхеновы пальцы оставляют путь по его рукам от плеча к кисти, стараясь зацепиться, но не выходит. Чонгук сглатывает и нервно улыбается, поворачиваясь к пришедшим. Чимин стоит в костюме Санты. Хосок, неодобрительно качающий головой, — эльф. Пакеты, стоящие по бокам, заполнены непонятно чем: и едой с выпивкой, и украшениями, и лекарствами. Первое января, «вы охуели, Вас не было полтора часа», его пичкают лекарствами и превращают квартиру не пойми во что. Кашеварят, открывают бутылки, галдят. Чонгук себя чувствует болванкой. Юнги с Чимин ругаются, стоя около плиты. Забавной кажется мысль, что хозяйка на кухне должна быть одна. Чонгук бессовестно откидывается на Хосока, обнимая его всеми конечностями, хотя тот больше всех боялся бы заболеть, но — уничтожающе мило — только оплетает его своими конечностями в ответ, даря успокоение. Ледяные руки на лбу убирают мигрень из-за рук холодных — на губах и теплых — на спине.