поганое трио

Ощущение праздника уезжает вместе с Чимин и Хосоком в семь утра на такси. Но до этого — часов пять, не меньше. — Рождество уже прошло для глинтвейна, — недовольно ворчит Чонгук, обняв Хосока всеми конечностями. Чимин бесцветно хмыкает, красиво нарезая апельсины наточенным ножом. Блестит-то как опасно. Хосок безуспешно пытается сделать вид, что не боится заразиться от Чонгука. Последний великодушно увеличивает дистанцию и отсаживается, подбирая ноги на диванчик. — Мнение калек в голосовании не учитывается. Надо же тебя как-то лечить, раз ты таблетки не пьешь. — Спасибо, мам, — иронизирует парень под негромкие смешки всех оставшихся. Повисает очень тяжелая и напряженная тишина, в которой застывшая Чимин медленно и опасно оборачивается, окинув присутствующих взглядом. Так же немногословно и с напускным спокойствием возвращается к готовке. Только утробное: — Тэхен, следить за духовкой. Юнги, искать тут что-нибудь новогоднее, Чонгук, последовать моему раннему совету и захлопнуть варежку, — сдувает все веселье и людей с насиженного места. — Есть, мэм, — вытягивается по струнке Тэхен, прибивая ребро ладони ко лбу. — Хосок, — тот заметно напрягается, застывая с натянутой улыбкой. Чимин меняется, смягчаясь: — Я люблю тебя. Чонгука тянет на дебильный ржач, но он решает помалкивать, зыркая то в одну сторону, то в другую. Внутри квартиры раздается грохот — хоть бы Юнги там ничего не сломал, иначе арендодатель ему снесет башню. Новогодняя обстановка создается под диктаторским руководством Чимин с поддакивающими завываниями страдающего Чонгука. Вот стол с едой, от которой они все треснут позднее, а сейчас — только стол. Глинтвейн. Еще какой-то алкоголь, который спрятали от Чонгука, потому что «для кого глинтвейн я варила, сволочь?». Чонгук снова промеж Юнги и Тэхена — это уже даже не смешно. Они о чем-то хихикают, вспоминают неловкие ситуации, говорят о музыке и «скорее бы это все закончилось или никогда уже не заканчивалось», а Чонгук ловит себя на том, что слишком остро ощущает с обеих сторон открытые участки кожи — почти все поснимали свитера, оставшись в майках, потому что в его квартире сейчас достаточно жарко. Свет выключен — остались только немигающие гирлянды да свечи. Он пышет жаром, даже после таблеток, но ему все равно легче, чем было. Позвякивание бокалов приятно застревает в ушах, принося какой-то необъяснимый уют. Чимин, вся такая грозная и устрашающая, почти пускает слюни на хосоковском плече. В груди сладко тянет, когда Чонгук понимает (а до этого признается себе, пусть даже очень-очень тихо): в этой компании он счастлив, так или иначе. В мягких улыбках, теплых голосах и искренней заботе, которая возвращается Чонгуку тысячекратно. В неловких шутках и восхищении, в том, о чем хочется говорить, в том, что говорить хочется в принципе. Так или иначе. Но это иначе… Иначе — ложится на колено, утягивая поначалу сердце к пяткам, а затем — взгляд вниз. Чонгук сглатывает, видя на своем колене руку Юнги. И как-то страшно оборачиваться на Тэхена, сидящего по правое плечо. Смущение, возмущение и непонимание тягуче поднимаются с самого низа наверх. Нет, хватило же наглости? Тэхену Мин, значит, верит? Верит, потому что сам себе измены прощает? А что насчет Тэхена? Почему Чонгук до сих пор замалчивает то, что происходят какие-то очевидные и мерзкие вещи? Почему он не может наорать и выставить их всех к чертям собачьим из собственной жизни, не то что из квартиры? Счастье он чувствует, черт дери. Да откуда этому счастью взяться, когда он только и делает, что загоняется по поводу этих двоих? Говорить хочется, да. Хочется вызвериться так, чтобы до следующего года потребности возникать не появлялось. Его захлестывает ярость от несправедливости. И вот Тэхен — его? И вот Чонгук — купился на обаяние Юнги? Негодование рвется учащенным дыханием и словами, которые он не может подобрать. Кряхтит, пока мысли в ускоренном режиме ударяются о стенки черепа, нагревая голову еще больше. Чонгук нервно облизывает пересохшие губы — срочно нужно попить или попросить кого-нибудь отсюда потеряться — и взрывается высоким: — Да как у тебя только наглости хватает это делать? Все вздрагивают. — Делать что? — Юнги насмешливо откидывается на спинку диванчика. — Юнги, — предостерегающе бросает Пак, выглядя, тем не менее, все еще полусонно. Чонгук от критически завышенного объема возмущения только и может, что хлопать ртом. Беспомощно оборачивается к Тэхену и указывает руками на ладонь Юнги на его колене. — А ты что? Разве… Разве тебе не неприятно? — Тэхен порывается что-то сказать, но Чонгук ответа слышать не хочет — перебивает: — Чувствуешь ли ты что-нибудь по этому поводу? Почему так? Почему я должен терпеть все это только потому, что он для тебя дорог? Почему ты позволяешь так с собой обращаться? — и зарытые давным давно вопросы просачиваются наружу: — Ты совсем ничего не замечаешь? Совсем ничего не помнишь? Совсем ни о чем не жалеешь, а? — Остынь, Чонгук, — мягко произносит Хосок, когда привстает, перегибаясь через стол, и кладет руку на плечо. — Остынь. Успокойся. — Остыть, да? — смешок слетает с губ. — Сейчас, секунду, — он яростно пробирается сквозь опешившего Тэхена, вылетая с кухни, как пробка, и в одних тапках оказываясь на улице. Морозно и прошибает дрожью почти сразу. Гремят бесконечные фейерверки, а на раскаленную кожу ложатся робкие снежинки. Миры разделены порогом — вот он, старый: теплая атмосфера, его друзья, запах уюта. И новый — Чонгук один посреди лестничной площадки, падает снег, а отчаяние пропитывает каждый слой в его теле. С душераздирающим чувством смотрит на развалины старого: испуганные взгляды, конфликт, нарастающий до такой степени, что от давления уши закладывает. «Юнги, я же тебе говорил не наседать на него!» — слышит Чонгук, но не обрабатывает. — Уж извините, что я, такая истеричка, порчу вам праздник, но вы сами сюда заявились, — с вызовом гримасничает Чонгук, разводя руки в стороны. Рушить — так сразу все. — Кому не нравится — пошли вон. Не хочу вас больше, блять, видеть. Кто-то очень раздражающий приближается к нему, неаккуратно хватая за руку. — Пошли, — цедит. — Не трогай меня, — вздергивает подбородок, вырываясь. — Не ты мне будешь указывать, что делать! В тощем теле неожиданно много сил — даже больно. Почти отрезвляет, потому что остыть — не получается. — Зачем ты так? — с болью спрашивает Тэхен, пока Юнги за локоть втаскивает его, психующего, в квартиру и с грохотом запирает дверь. — Я? Нет, серьезно, я? — истерично хохочет Чон. — А Юнги ты спросить не хочешь? — Бля, ребят, — тихо взрывается Чимин, растирая лицо ладонями, — срывает спусковой крючок. — Вам не кажется, что стоит просто, сука, поговорить без этих театральных «разве» и «зачем»? Вас что, разговаривать родители не учили? До сих пор бунтарь молчал, погрузившись в отчаяние, вынужденный терпеть любые условия, даже если считал их глубоко несправедливыми. Поскольку угнетаемый молчит, люди полагают, что он не рассуждает и ничего не хочет, а в некоторых случаях он и вправду ничего уже не желает. Чувство бунта, до этого дремлющее в Чонгуке, больше не позволит молчать. Не позволит терпеть все, что до этого — да. Процесс отторжения запущен. Он гневно выдыхает, присаживаясь на диван, и тянется за куриной ножкой, неаккуратно сгрызая мясо, и продолжает с набитым ртом, костью указывая на виновников. — А о чем мне с ними говорить, когда я понятия не имею, что они двое делают? — обращается на секунду к Чимин. — Почему Тэхен взял и поцеловал меня миллион лет назад, благополучно об этом забыв, а я не могу избавиться от чувств с тех пор? Почему Юнги ведет себя как только вздумается? Почему Тэхен на это никак не реагирует, даже когда это при нем происходит? Почему я чувствую себя куском говна, когда не могу выкинуть из головы ни одного, ни другого? Почему, — пауза, где он сглатывает, — Тэхен, — взгляд устремляется на перекошенное лицо, — ты выбрал не меня? — Потому что, Чонгук, я думал, что друг для тебя, — выдох шумный. После него — весь шум глохнет, оставляя только бархатный и чувственный баритон Тэхена в центре. Мир тускнеет. Съеденное встает поперек горла. — Потому что Юнги вытащил меня тогда, когда я думал, что сорвусь. Потому что я боялся тебя спугнуть, я даже не надеялся, что ты запомнил ту вписку. Юнги спугнуть тебя не боялся, хотя я его просил не спешить. Нихрена я не забыл. С оборванным сердцем Чонгук осоловело оглядывается — в комнате осталось только трое. Тэхен выламывает себе пальцы почти что. Друг, да? Друзья они, а? Супер. Хочется все бросить и не дослушивать, потому что он сделал свои поспешные выводы и больше ему ничего не нужно — только запереться в комнате и проваляться там до момента, пока он не выздоровеет либо болезнь его добьет. Но: — Я за вас рад, — сухо. Жирные пальцы небрежно вытирает о салфетки. — Это все, что ты хотел сказать? — Чонгук, ты такой циничный мудак, — усмехается Юнги, усаживаясь на пол у тэхеновых ног. — Иди к черту, — отскакивает рикошетом. — Нравишься ты Тэхену, — насмешливо говорит Мин, — и мне нравишься. Обоим, если быть точнее. Идиот. — Я бы сам сказал, — недовольно перебивает Ким. — Ага, — сладко улыбается пианист, — видел я, как ты пытался. — Ну Юнги! — уязвленно шипит Тэхен, смотря вниз на чужую макушку. Капризно даже. — Я не мешаю? — прохладно спрашивает Чонгук. В этом трио он всегда лишний. Про-кля-тье. — Я тебе втащу, Гук-а, — ласково обращается к нему Мин, поднимаясь с пола. Челка громко сдувается с носа. — Поцелую, а потом втащу, — кривизна ухмылки становится более явной. — С твоего позволения, конечно же. Объясняю на пальцах: ты Тэхену нравился, он чуть не признался, разрушив вашу дружбу, а тут нарисовался я. Наблюдал, значит, сох по Тэхену, предложил ему спровоцировать тебя, использовав в своих грязных целях — встречаться с собой — и предупредив его об этом сразу. А почему спровоцировать? А потому что ты очевидный, что пиздец, но Тэхен-и, — сердце сжимается, — никому кроме тебя бы не поверил. Однако, вот незадача, провоцировать тебя оказалось фатальной ошибкой для меня, — невесело и почти у самого лица. Все это время Юнги шел прямо к нему, зацепив правой рукой пальцы Кима. Воспаленный мозг не хочет идентифицировать эти слова, как что-то, что сказано на корейском. Никакие из. Чонгук бегает глазами по бледному лицу с родинкой на щеке. В глаза смотреть страшно — утонет, не поняв и сути. Много думать — не значит быть умным. — Стоило оно того? — зачем-то спрашивает он, сглатывая. Руки хочется помыть не то что с мылом — с кислотой. — Время покажет, — серьезно говорит Юнги, вплетая свои пальцы в грязные волосы Чонгука, инстинктивно отклонившегося назад. Тошнота подступает к горлу — что-то решить и сделать нужно сейчас, как будто. Время, черт возьми, покажет. Пока что время показывает только средний палец. Бессильная истерика не покидает тело — дрожь рук, голоса, рассеянность и затрудненность в концентрации. Может виной симптомы его простуды, а может — нет. — Скажите прямо, чего хотите, — выдыхает он, сцеживая каждый слог так, словно из последних запасов выкраивает. — Сейчас. Или больше не смейте меня трогать. Живший дотоле каждодневными компромиссами, раб в один миг впадает в непримиримость — «все или ничего». — Мы хотим, чтобы ты с нами встречался, потому что нравишься обоим, — Тэхен чешет затылок, усаживаясь у ног Чонгука и кладя голову ему на колени. Как это так — обоим? А… как же вся его история про друзей? И как он будет цепляться за свою ревность и оправдывать ее тем, что во всем виноват Юнги? — Но решение, ясное дело, зависит только от тебя. Мы не можем тебя заставлять. — Чисто технически, — с весельем возражает Юнги, — можем. Но не станем. Мы тебя, типа, уважаем и все такое. Тяжело — перешагивать через скомканное и неразборчивое прошлое в секунду, принимать решения для задач, которые тебе никогда не приходили в голову. Тяжело — смотреть в глаза Тэхену и чувствовать в волосах руку Юнги. — Я… — он теряется. Прячется от большого и страшного мира в мозолистых ладонях. — Как-то все это… — горло першит, — как снег на голову, блять. — Мы дадим тебе время подумать, — мягко произносит Тэхен. В голосе — улыбка. — Но не расслабляйся: каждый день навещать болезного будем. Не то чтобы Чонгук этому рад. Тиски, в которые зажат его череп, не разжимаются до конца, но становится чуть легче. Он обязательно побьется головой о стену, приговаривая раз тысячу на повышенных тонах: «Какого хрена?», но это тогда, когда сможет оторвать себя от дивана, в который вмерз из-за приятной щекотки прикосновений к щиколоткам пальцев Тэхена и черной-пречерной радужки миновских глаз, в которые случайно упал, раскрыв свои.