***
Внутренний дворик школы больше походил на роддом. Десяток больничных кроваток были выстроены на брусчатке, ожидая своей учести. Но даже они отошли на второй план при виде тех, кто был внутри. Куклы. На первый взгляд самые обычные, но испарина выступила на лбах большинства девушек, стоило присмотреться. Индивидуальные изъяны, что были абсолютно на каждой кукле заставляли кричать и плакать. Девушки с криком расходились в стороны, стоило им провести рядом с куклами более десяти секунд. Только сейчас Еве удалось пробиться сквозь эту какофонию в гущу событий. Глаза быстро оценили обстановку — ничего необычного, кроватка, грязные куклы и бирки на ножках. — «Стоп, бирки? Это уже интересно» — пацанка одними лишь кончиками пальцев коснулась одной из таких бирок, тихо прочитав. Кристина Захарова Дата рождения 06.02.1995 год Игрушка для брата По телу пробежался холодок. Воронцова еле как глотнула образовавшийся комок в горле, что, казалось, мешал дышать. Только сейчас всё встало на свои места. Не каждый был в силах столкнуться лицом к лицу со своим прошлым. Бушующая рядом Захарова тому подтверждение. Осознание пришла резко, словно удар по голове — если такая кукла есть у всех, то есть и у неё. Глаза судорожно начали таращиться на куклы, ища среди тех самую похожую. Она лежала тихо и неподвижно, так и притягивая свою владелицу. Худая, худее чем все остальные куклы. Совсем голенькая, без единого носочка, открытая для всего мира. И только ручка её была обмотана белым бинтом. Грязным таким, использованым уже не раз. Левая. Обещала себе, что реветь на проекте не будет. Обещала ведь, сильная духом, сдержится. Как сейчас, помнит, слово с себя брала. Не сдержала. В первый же день не сдержала. Слабачка, значит. Ева тихо опустилась на землю, падая копчиком прямо на холодную плитку. Ладони протёрли влажные глаза. Не позволит она слёзам упасть на щёки, пусть для этого придётся пасть костьми. Пусть яблоки глазные захлёбываются, но горошины прозрачные к подбородку не покатятся. Воронцова Ева Дата рождения 03.11.2002 Неодушевлённый предмет Пухленькие руки опустились на плечи, над ухом раздался спокойный голос. — Ну чего ты, вставай давай, курдюк отморозишь на плитке сидеть. — Амина ласково погладила девушку по голове, поднимая её за подмышки. Не надо было обладать сверх слухом, чтобы расслышать перешептывания за спиной по поводу её бирки. Хотелось раскидать всех, чтобы их длинные языки сплелись в один, как крысиный король, чтобы никогда в жизни больше разговаривать не были в силах. Но не такая она. Она же меняться пришла, а значит так и будет. Да, тяжело, да, больно, но будет.***
— Расскажи свою историю, Настя. — голос Любовь Розенберг казался слишком приторным, особенно после сиплых басов некоторых из пацанок. Женщина в возрасте, одуванчик белый, сидела во главе. Взглядом внимательным всех осматривала сквозь тонкие очки-половинки. Изучала. Психолог как никак. — Да что блять рассказывать? Хуярили меня. Хуярили по полной, что я всегда в синяках ходила. Папа, бабушка, дядя, одноклассники, все кому не лень. — до боли девушка сжимала маленькую беззащитную куклу в руках. Синяки её так и не оттёрла – то ли не захотела, то ли желания не было. Поди нравится себе глаза мозолить воспоминаниями жестокими. — Где была мама в этот момент? Самый дорогой человек на свете… — Хуй резиновый её дороже! — громко перебила Афанасьева, за руки одноклассниц цепляясь. Щёки красные от слёз. — Похуй маме было. У неё своя личная жизнь. Ей всегда на меня всё-равно было. — Каждый человек на этом свете заслуживает защиты. Абсолютно каждый. Это ментальное право, которое закреплено за всеми. Насилие — это последнее, что должны терпеть в своей жизни люди, а в особенности дети. — голос Любови даже дрогнул разок. — Каждый, походу, кроме меня. — тихо шепнула Настя, вновь утирая сопливый нос. Уже третья история, режущая прям по сердцу, прозвучала сегодня. Третья история разбивала сердце любого человека, которому не чуждо сострадание, на мелкие частицы. В голове Воронцовой вдруг всплыло, сколько же всё-таки дерьма в этом мире, злобы, ненависти, агрессии. Когда маленькой была и на себе это всё терпела, она верила, верила, что так живёт только она, верила, что другие дети живут в нормальных счастливых семьях. Чувствовала себя особенной, той самой избранной, которой увы, с судьбой не повезло. — Кира… Твоя кукла с наушниками на голове и платком шёлковым на лице. — Да, потому что я так проводила своё детство. — скомкано ответила девушка, подальше пряча неприятную куклу от вспышек камер. — Расскажи, что случилось. — женщина поправила очки. — Ну к Наташке, когда мужики приходили, потрахивать её, она ж первое время забивала на меня. Потом поняла, что дети отпугивают. И начала меня в шкафу закрывать. Надевала наушники, чтобы не слышала ничего… Спасибо хоть за это. — девушка горько усмехнулась, давая волю слезам. — А у неё платок был, шёлковый такой, ей дядя подарил на сорок лет. Платком рот мне завязывала, чтобы звука не издала. И вот так закрывала в шкафу. Сама лежала там на диване кайф ловила, а в нескольких метрах я вот в шкафу сижу, в наушниках. К как сейчас помню песня эта блядская, почти постоянно играла, Боярский поёт. Даже со стороны было видно, как тяжело ей было продолжать. Девушка зажмурилась что есть мочи, удерживая слёзы, но те лились и лились, нескончаемым потоком. Предавали её, её образ сильной и непоколебимой. — Поступая так, как поступала мама Киры, думая только о себе, женщина не только теряет статус матери, она теряет собственное достоинство. — бурду несёт, Ева сразу приметила. Очевидные вещи говорит бабуля, а с таким умным видом, как будто Европу им всем открыла. — Настоящая мать никогда, слышите, никогда не поставит свои интересы выше интересов ребенка. — Да какая нахуй мать, матерью она никогда не была и не будет. Залетела на вписке случайно, вот и всё. — Кирочка, — голос стал ещё нежнее. — я очень надеюсь, что видя всё то, что было у тебя в детстве, ты не принесёшь это в свою новую жизнь. Ты не должна стать как твоя мать. — Да блять, я и сама понимаю это, — не сдержалась. — но пока что всё только к этому и ведёт. Я не знать, блять, в какой момент жизни всё пошло наперекосяк, но мне с каждым днём всё больше кажется, что я на Наташу похожа. Только о себе блять и думаю, я не знаю почему, почему у меня эта жажда к контролю, обесценивание чужих чувств, я думаю только о себе. — уже не одна пацанка обнимала плачущую Киру. Целых три. — Потому что твое нынешнее поведение — это и есть тот след, что мать оставила на тебе в детстве. Это психологическая травма, сделавшая тебя такой, какая ты сейчас есть. Тебе просто надо самой это в полной мере осознать и поработать. Пусть с психологами, пусть сама — но ты должна сделать это сама. Никто за тебя это делать не будет. Длинная пауза прожигала всех и каждого, кто находился в этом месте. Как на расстреле, заплаканные и разбитые, девушки чувствовали себя как в русской рулетке, только и ожидая следующее имя. — Ева, почему ты плачешь? — тихо обратилась пожилая женщина, пацанка слезами захлёбывалась. — Да потому что… Потому что, блять. — заикалась, бедная. Мысли свои сформулировать пытаясь, пальцами хрустела. Казалось, что сломает их вот-вот, тонкие такие. — В детстве я думала, что такой пиздец в жизни окружает только меня, оказалось, что ещё хуева туча людей живут ничуть не лучше. Девушка рукавом утёрла сопливый нос. Противно было, неприятно было. От всей этой ситуации, от самой себя, от беспомощности, от слёз, от всего противно было. Хотелось умыться. Искупаться. Захлебнуться и утонуть, в конце концов. — Расскажи, что с твоей куклой. — Ну она голая. Единственная, блять, голая. — горькая усмешка, — И рука у неё с бинтом. — Это как-то связно с твоим детством? Слов не последовало. Кивок был куда громче их. Долго она с силами собиралась. Хоть и понимала, что рано поздно рассказать это придётся. Без этого никак, всё тайное становится явным, вот и её тайны вскрывать пора. — У меня на бирке написано «неодушевлённый предмет». Потому что, блять, всю свою жизнь со мной обращались не как с человеком. Как с вещью. — колени дрожали, сильно дрожали, выдавал волнение с головой. — Много таких ситуаций было, одна меня прям пиздец сломила. Батя мой, ублюдок конченый, он всегда мразью был. И не только в нашей семье, другим он тоже гадил, дерьмо всякое делал. И азартный был. Пиздец просто. Карты больше семьи любил. Нашел как-то дружков каких-то, ну и в партии очередной начал богатство своё проигрывать. Сначала бабки. Много бабок, всё что было у нас. У меня сестра младшая есть, Сонна, она тогда в садик должна была идти, мы ей деньги на садик откладывали. Вот, а батя, уёбок, проиграл всё. С каждым словом говорить становилось всё труднее. Казалось, что даже лёгкие протестовали, не хотели, чтобы общественность услышала странных подробностей, воздух отказались принимать. — И что было дальше? — А дальше он не остановился. Сначала бабки, потом телефон мамин, она сама на него заработала, тогда в нашей семье это единственный телефон был. Потом закончились вещи… Начались люди… Снова гнетущее молчание. Казалось, пол сейчас под ногами провалится. — Это как? — послышалось от кого-то из участниц. Слёзы с глаз текли сплошным потоком. Слабачка, блять. — А вот так, блять. Он на кон меня поставил. И проебал. Дочку, сука, собственную в карты проебал, как вещь какую-то. Через время за мной приехал амбал какой-то и на несколько дней забрал, пока мать денег не одолжила чтобы выкупить меня. Бате похуй вообще было, он не вспомнил даже. — И что же было у того мужчины? — аккуратно спрашивала Розенберг, боялась задеть слишком сильно. — А там как в сказке, блять. Сначала раздевал меня до гола, потом спрашивал, правша я или левша. Когда говорила, что левша — дрочить ему заставлял. Левой рукой. Ни одного человека история не оставила равнодушным. По Розенберг невооруженным глазом было видно отвращение. То, как её крутило от отвращения. Одноклассницы возмущались громко, негодование своё матом выражая. — Сука, какой же гандон, блять, я не могу! — Медведевой неспокойно было. Больше всех неспокойно. Обидно было за товарища, по-человечески обидно, ни одна девушка мира не заслуживала такого. Кулак татуированный полетел в близ лежащее дерево, отчего кора треснуть смогла. — Сколько ж тебе тогда лет было?.. — прошептала Любовь. Молчание долгое. Ещё дольше, чем в прошлый раз. Каждая секунда мучала всех и каждого. — Семь. В семь лет, прикиньте, дрочить научили. — смешок нервный, искренний. — Я тогда еще не совсем понимала прикола, потом поняла, когда повзрослела. Мне от себя так противно стало, что мне захотелось себе руку отрубить. Я реально в сарай дедовский пошла, топор взяла и пыталась кисть себе отрубить, ток силы не хватило, и я просто рассекла её. Там, где вены. Меня в больницу потом повезли, зашивали. — она демонстративно протянула кисть, указывая на белую продолговатую полосочку, на хребет рыбный похожую. — Девушки, это был сильный урок, и я искренне надеюсь, что травмы, даже самые тяжёлые, — на Еву посмотрела. Намекает, — никогда не станут вам обузой для новой жизни. Той, которую вы создадите сами. Вы сами вершители своих судеб, и это именно то, что вы должна всегда держать у себя в голове. Вся ваша жизнь зависит только от вас. Спасибо вам за урок, милые дамы, до встречи. Все хором начали благодарить психолога. Кто-то громче, кто-то тише, кто-то молчал. Ева молча сидела на месте, хотелось ей подождать пока уйдут все, в тишине пойти в дом, в одиночестве. Тяжелый период она вспомнила, хотелось его в голове переварить самостоятельно. Галдёж голосов с каждой секундой отдалялся всё больше, больше на фоновый звук сейчас походил, и Ева хотела уже подняться. Руки удержали. Горячие такие, с кольцами, прямо-таки вжали её в проклятый стул, который видеть уже сил было не было. В безмолвии Воронцова лишь закрыла лицо, сдерживая новые слёзы. Не хотела разрыдаться, тем более наедине. Кто бы там ни был. Плечи сами подрагивали, словно смеялись сдержанно. — Ну всё, всё. — сиплый голос. Уже до боли знакомый, не предсказуемый до жути. Сейчас звучал ласково, успокаивал её голос этот. Понимал, что тяжело. Тяжело как никогда. Руки, что ещё пару секунд назад плечи прижимали сейчас ладони с глаз, убирал, кожу холодом кольца обжигая. Палец татуированный ловко слёзы, бегающие собрал, смахнул в сторону. Только сейчас Ева заметила, что Кира на коленях стоит. Кира, и на коленях. В голове, почему-то, сразу проскочил вопрос, как часто Медведева делает так. Но грусть душевная сразу вымела из головы этот вопрос. Впрочем, как и все остальные тоже. Пустая голова сейчас была, совершенно пустая, ни о чём не думала. Ни об отце, ни о Кире, ни о школе. Глаза Чёрные смотрели на серебряный блеск кольца в носу. Как кот на игрушку новогоднюю. — Нравится? — тихо спросила та, улыбнувшись. — Нравится. — Из школы выйдем, тебе такой-же проколем. Ева шуткой это возомнила, но тон серьёзный, хоть и ласковый. Не похоже на шутку было. Что ж, перемены — это всегда хорошо. Кира обняла её быстрее, чем та успела сообразить. Тёплая такая, в этой глупой бесформенной пижаме, тепло своё ей дарила. Ну какой же это абьюзер? Это же Кира. Кира и абьюз — понятия не совместимые.