Альбукерке, 1989 год, Качайна Хиллз
Масамунэ перекидывает руку Такао через свое плечо, помогая ему идти, Кадзу идет с другой стороны и несет его сумку, готовый в случае чего тоже прийти на помощь. — Какого хрена произошло, Наито? — раздраженно шипит Масамунэ, но Такао не отвечает, лишь болезненно охает. — Родригес приебался, — вместо Такао отвечает Кадзу, — этот как обычно ответил, а дальше по накатанной. Родригес достает Такао с младшей школы. Но если раньше Такао его избегал, то со временем, став сильнее и изворотливее, стал отвечать, пользуясь своим недюжинным умом и остроумием. Проблема в том, что Родригес тоже стал сильнее, но остался таким же агрессивным и тупым. — Прибежала почти вся футбольная команда, — продолжает Кадзу, и Такао смеется; правда, смех тут же переходит в мучительный стон — видимо, сломаны ребра. — Хватит ржать, придурок! — Масамунэ повышает голос, поудобнее перехватывая лучшего друга, — что тебя так веселит? — Я успел сломать ему нос, — Такао хрипит, но выглядит очень довольным собой. — Дедушка Чонган тебя прикончит, — мрачно предрекает Масамунэ. Вдвоем они дотаскивают Такао до дома, где Чонган предсказуемо разражается руганью, оглядывая бравых бойцов. Правда, попутно выдает бинты и дезинфицирующий раствор и отправляется растирать свои волшебные травы. — Сколько раз я тебе говорил, бери умом, а не силой! — ворчит Чонган, ощупывая ребра Такао. — Надо же, ничего не сломано… А выглядишь так, будто вылез из мясорубки, недалёкий внук. — Я и чувствую себя так же, — утешает его Такао, — не я первый полез в драку! — Ты убедился, что рядом есть свои и что численный перевес на твоей стороне? То-то же, — припечатывает Чонган, заливая травяной порошок кипятком, — настоится, надо будет смазать ушибы, иначе завтра будешь весь синий, как ночное небо. А вы, олухи? Чонган обращает грозный взгляд на Кадзу и Масамунэ, и они покорно опускают головы, пережидая вспышку старческого гнева. Они столько раз это проходили, что знают все его действия наперед: побушует, а потом выдаст по стакану отвара, после которого ноющим после драки мышцам станет значительно легче. Белые совершенно напрасно недооценивают эффективность восточной медицины, тот же Такао после каждой ожесточенной стычки буквально через несколько дней выглядит, как новенький, чем несказанно бесит всю футбольную команду. Масамунэ совсем не уверен, что не Такао стал зачинщиком потасовки. Может, и не он первый занес кулак, но он может парой фраз вывести из себя даже святого, не то что тупоголовых оленей, непонятно как дотянувших до старшей школы.***
2002
Едва Масамунэ заходит в участок, со всех сторон слышится одобрительный и заинтересованный свист. — А вот и эротический герой дня! — кричит Логан со своего места. — Уже всем растрезвонил, придурок? — Масамунэ закатывает глаза, уже жалея, что вчера вечером после посещения клуба позвонил напарнику и рассказал о проделанной работе, пусть и в общих чертах. — И как вам зверушки, детектив Мун? — спрашивает девушка, имени которой Масамунэ даже не помнит. — Познавательно, — с каменным лицом отвечает Масамунэ, старательно игнорируя радостный хохот Логана. — Присмотрел себе зайку? Или кошечку? — если ему повезет, это затянется всего на пару дней. — Присмотрел тебе ошейник с кляпом, Прайс, — парирует Масамунэ, вызывая новый взрыв хохота в участке. Постепенно шутки заканчиваются, и все расходятся по своим делам. — Пока тупик, — резюмирует Масамунэ, — либо никто ничего не знает, либо молчат, опасаясь гнева своего хозяина. Там мы ничего не добьемся, по крайней мере, пока не найдем рычаг давления. — А хозяин там Кассий Флавий? Я попробую пробить по своим каналам, — задумчиво тянет Логан, — вполне возможно, что удастся что-то выяснить. А что твой информатор? В роли информатора выступает Такао, но Логану явно не нужна информация о том, что Масамунэ с детства дружит с человеком, ставшим главой одной из банд Альбукерке. — Мой информатор говорит, что азиаты, про которых говорила свидетельница, не замешаны. — Выгораживаешь своих? — Логан улыбается, демонстрируя, что это шутка, но от внимательного взгляда Масамунэ становится не по себе. И действительно, с чего он решил, что Такао не при чем? Просто поверил на слово, опираясь лишь на связывающие их воспоминания? Выходит, что так. С другой стороны, к телу убитого или к документам дела Такао не выказывает никакого интереса, значит, не пытается замести следы. Скорее всего, его действительно интересует судьба его соглядатая, а, раз про Орвона на месте его непосредственной работы ничего не знают, значит, скрывался он лучше, чем считает Мэй, назвавшая его болтуном. Мэй… Мысли перетекают к вчерашнему вечеру, заставляя прятать улыбку и снова приглаживать давно состриженный хвост. Насколько уместным будет отправить ей цветы? Наверняка после каждого выступления клуб превращается в оранжерею — Масамунэ по въевшейся привычке подмечать детали вчера видел, как на волшебную лисицу смотрел буквально каждый присутствовавший в зале, и неважно, были ли они заняты друг другом или другими работниками Мягкой лапки. Подумав, Масамунэ все же решает позвонить в доставку цветов, но к новой волне шуток про зверинец он явно не готов, поэтому выходит в коридор.***
Кассий невидящим взглядом упирается в стену. Документы из больницы не исчезают со стола и не растворяются в воздухе, несмотря на его искреннее желание. — Мне жаль, — негромко говорит Рикс, и в его голосе не слышно издевки, только сочувствие и искреннее сожаление. — Узнай, что можно сделать, — слова даются с трудом, но Кассий понимает, что к этому все шло не первый год. — Конечно, — кивает Рикс, вынимая телефон, но Кассий взмахом руки останавливает его. — Где я ошибся? — Тебе нужен честный ответ или нейтральный, для галочки? — уточняет Рикс. — Оба, — невесело усмехается Кассий. — Что ж… если в общих чертах, то Лабель — неблагодарный сын, а ты делал все, чтобы обеспечить семью. — А если честно? — А если честно, Кассий, то ты и сам все знаешь, — Рикс барабанит пальцами по столешнице, оглядывая помещение, и наконец смотрит ему в глаза, — Лабель рос без матери и без тебя, а ты затыкал его потребность в отце деньгами. Он сам придумал, куда ему расти и развиваться. Неправильно и херово, но тебя рядом не было. — Это же ебаный ВИЧ! — кричит Кассий, — это не лечится даже со всеми деньгами мира! Мой сын — второй Фредди Меркьюри! — Тогда я могу пойти и поздравить Лабеля, потому что он наконец привлек твое внимание, — невозмутимо отвечает Рикс. Кассий прячет лицо в ладонях. Он уже жалеет, что дал выход своему гневу, потому что Рикс во всем прав: он херовый отец, но пойти и утешить Лабеля сейчас — выше его сил, потому что нужных слов у него нет. Однако Кассий все еще хороший бизнесмен, поэтому, сделав над собой усилие, он переключается на рабочие вопросы. — Ладно, расскажи мне лучше, что произошло с теми мексиканцами? Рикс усмехается смене темы, но тут же становится серьезнее. — Картель отказался от последней поставки. Ортега говорил вежливо, но убедительно. У них новые клиенты. — Кто? — Кассий чувствует, как начинает болеть голова. — Японцы. В прошлом году они подмяли под себя Монте-Флорес и сейчас двигаются дальше на юг. — Кто? — настойчивее повторяет Кассий. — Такао Наито, белый тигр Альбукерке. — Найди и приведи его. — Принято. Поговори с сыном, Кассий.***
Такао лежит боком в кресле, закинув ноги на подлокотник, и лениво рассматривает льдинки в своем стакане с виски. — Происходит какая-то лажа, Кадзу, — говорит он, — я не вижу всей картины, и меня это бесит. Кадзу молчит и лишь дергает щекой, показывая, что ждет продолжения. — Кто мог убить мальчишку? Еще и настолько чисто и без свидетелей. Макаронники его вычислили? Конкуренты из его фурри-дрочильни? Или он споткнулся и сам упал на пистолет? — Чей пистолет? — спрашивает Кадзу, и Такао раздраженно взмахивает рукой со стаканом. — Пока неясно, экспертиза еще не готова. Но, думаю, Масамунэ поделится результатами, когда они будут. Какая удача, что именно он ведет это дело. — Не вмешивай его, — говорит Кадзу, — клан кланом, но он наш друг. — Он не пострадает, — усмехается Такао, — наоборот, повысит раскрываемость в своем отделе, будет носить звание офицера с еще большей гордостью. Кадзу морщится. С тех пор, как он стал правой рукой и тенью самого Такао, они ни разу не обсуждали. что их трио теперь по разные стороны закона — это было очевидно еще десять лет назад. У Такао нет того презрения к носящим значок, которое испытывает его дед и многие члены его клана. Но Такао выбрал свой путь очень давно, так же как и Масамунэ. Жаль ли ему, что Масамунэ не стал его левой рукой так же, как Кадзу стал правой? Безусловно. Но Масамунэ и не смог бы, с его-то стремлением к справедливости и защите слабых и обездоленных. Они росли вместе, в одном херовом районе, ходили в одну школу, полную белых ублюдков и латиносов, жили в похожих домах и в одинаковых японских семьях. Хотя нет, семьи у них были все же разные. У Масамунэ были и до сих пор есть заботливая мать и строгий отец, а у Такао есть только дед, после того как отца посадили за убийство матери. Такао было всего тринадцать, когда отца убили в очередной потасовке в тюрьме. Когда Такао узнал об этом, он поклялся себе, что никогда не будет слабым. Но сила не у того, кто бьет сильнее, а у того, за кем идут. И к своим двадцати девяти годам Такао преуспел в том, чтобы за ним шли. Масамунэ хочет служить закону и его букве? Пусть. Такао этого делать не станет.***
Он до сих пор в глубине души считает себя не американцем, а японцем, хотя в Штатах живет с восемьдесят восьмого года. Более того, в отличие от того же Такао, он до сих пор разговаривает с легким японским акцентом, и это еще одна причина, по которой он предпочитает по большей части молчать. В восемьдесят восьмом он впервые оказался в США. Как он радовался этой поездке! Прожужжал все уши одноклассникам, ликовал, что сможет улучшить свой английский в среде носителей языка. Мама сначала тоже радовалась вместе с ним, а потом резко помрачнела и даже плакала, думая, что он ее не слышит. На следующий день отец забрал его прямо из школы, объяснив это тем, что билеты пришлось поменять. Он даже не забрал вещи, которые так тщательно собирал, но отец пообещал, что в Америке купит ему все новое, и он перестал беспокоиться и даже обрадовался — возможность сменить гардероб из скучных японских вещей на яркие американские привела его в неописуемый восторг. Когда они прилетели в Нью-Джерси, отец перестал быть веселым и заботливым и стал дерганным и нервным. Он решил, это потому что отец знает английский достаточно плохо, но он и сам справлялся с переводом, а потом они приехали к друзьям отца, где все говорили по-японски. Но отец не прекратил нервничать, хоть и думал, что он ничего не замечает. А потом отец повез его в Нью-Йорк и по пути рассказывал о загнивающем капитализме, о важности перемен и об их великой миссии. Он не понимал и половины из бессвязных речей отца, но боялся переспрашивать, настолько фанатичным огнем горели отцовские глаза. Потом выли сирены, они пытались оторваться от полицейской погони, и он впервые в жизни увидел вертолет. Когда они все-таки остановились, их окружили люди в военной форме, которые требовали, чтобы отец вышел из машины или чтобы хотя бы отпустил своего сына. И тогда отец в ответ заявил страшное. Он кричал, что его сын умрет вместе с ним, что он не даст западной заразе проникнуть в юную голову, и что уже убил жену, которая пыталась сдать его властям дома. Это оглушило и дезориентировало; кажется, он даже начал плакать, не веря, что отец говорит правду. Пока один военный отвлекал отца, второй смог подобраться достаточно близко, чтобы открыть дверь машины. Его тогда вытащили, спасли. Один из вояк оказался японцем и смог помочь; после его короткого звонка сына террориста без всяких допросов тайно переправили на юг США, как можно дальше от Нью-Йорка. Много позже он узнал, что весной восемьдесят восьмого Кикумура Ю планировал взорвать пункт приема рекрутов ВМС США на Манхэттене. Сам он оставаться в живых не планировал, такую же участь готовил и своему сыну. С тех пор Кадзу отказался от фамилии Кикумура и никогда больше ее не произносил. Его забрал к себе Чонган, и первое время Кадзу молчал, забившись в угол комнаты. Но его не трогали; Такао в принципе делал вид, что его не существует, и за это Кадзу был благодарен. Он тихой тенью передвигался по дому и вздрагивал от резких звуков, доносившихся с улицы. В самом доме обычно было тихо: Такао почти не отрывался от учебников, и тишину нарушал лишь шелест страниц и его негромкое бормотание во время подготовки к занятиям; да Чонган возился с травами и мазями. Мерный стук ножа о разделочную доску или шуршание перетираемых корешков не раздражали, наоборот — успокаивали. А потом Такао пришел с разбитой губой, и Кадзу невольно поинтересовался, что случилось. Такао тогда ухмыльнулся и указал на свои белые волосы. “Это случилось, мелкий”, хотя Кадзу родился всего на год позже. Самому Кадзу было искренне наплевать, какого цвета у Такао волосы и глаза, поэтому он удивился. Такао вздохнул и терпеливо объяснил, что в Альбукерке он не среди белых и не среди японцев, поэтому приходится быть самому по себе. Кадзу пожал плечами и вернулся к своим делам. Дома… нет, в Японии подобных ситуаций не возникало, по крайней мере, Кадзу не сталкивался с тем, чтобы гнобить человека за то, что родился настолько отличающимся от всех. Скорее, Такао именовали бы кем-то вроде «мадзё», а в школе за ним бы следовали стайки хихикающих девушек. С тех пор они начали сближаться. Такао учил Кадзу южному сленгу и познакомил его с Масамунэ; Кадзу учил его драться, а Масамунэ помогал с математикой. Такао рассказал ему о своих родителях, но про родителей Кадзу никогда не спрашивал, за что тот был признателен. Когда встал вопрос о том, куда двигаться дальше, Кадзу, не раздумывая, встал за спиной Такао, предлагая свою помощь и поддержку во всем.