В омут с головой

— Это чудесно, — Ева тянется, но сама же отдергивает пальцы, не смея своей теплой кожей марать пергаментно-хрупкие листы и грифельные узоры. — Он просто… он волшебен. Чертежи не кажутся ей сухими и мертвыми. Из тысячи бумажных граней воображение Евы рисует хрусталь или стекло, сквозь которые свет преломляется, рассыпается на тысячи теплых бликов, бегущих по коже, трепещущих и волнующихся, совсем как сердце. Совсем как крылья птиц, мечущихся по площади, когда ее пересекает экипаж. Совсем как листья густой кроны, сквозь которую прорывается ветер. — Тебе нравится? Тебе правда нравится? — Петр поднимает на нее диковатый взгляд, и Ева широко ему улыбается, потому что не может сдержать улыбку. — Мне казалось, люди не должны понять… — Жало, все называют его жалом. Но ты-то ведь не все, верно, Ева? — Андрей касается ладонью ее спины между лопаток, и барышня Ян жмурится от удовольствия. — А я тебе говорил. Кто-кто, а она поймет. Обязательно поймет. Не понимал другой. Тот, чей чертеж Ева видит мельком — большего ей и не нужно. Распластанный, подобный пауку, тяжеловесный и приземленный, не похожий на творчество близнецов, как не похож гранит на хрупкое стекло. В чертежи Петра Ева влюбилась с первого взгляда. В гулкую коробку для механических манипуляций — нет. Наблюдая за тем, как трое пытаются столковаться над чертежным столом, Ева сжимается и обнимает себя за плечи. Ей не нравится, как подрагивают сдерживаемой неприязнью голоса. Ей не нравится, как Андрей роняет руку на стол — так, что стол вздрагивает, а чернильница опрокидывается, разбрызгивая темные капли по бумаге. Твирин, призванный смягчить и раскрепостить, играет дурную роль — и Андрей хватает упрямого зодчего за грудки, затем бросает и ловит уже Петра за плечи. Младший Стаматин подскакивает и сжимает бутылку в руке так, словно хочет разбить — о голову того, с кем спорит. Еве тяжело находиться рядом, ей горько и досадно, что голос чужака звучит тверже полуэфемерной речи близнецов, что твердо стоящий на ногах, не балагурящий, не пьющий, спокойный в действиях и суждениях зодчий внушает Каиным больше доверия, чем настоящие гении. Они расходятся в тот вечер ни с чем, и Ева чувствует: если бы не ее просьбы и взвинченный голос, дело могло закончиться дракой. Ева знает, как часто бывают расшиблены у Андрея костяшки — но только они. Несмотря на это, она брезгует кровью, страшится драки. Она не хочет, чтобы кто-то из архитекторов — двоих — пострадал. Поэтому ей становится так хорошо, когда чужой зодчий спускается по скрипучим ступеням, хлопает, не провожаемый никем, дверью, и постепенно, как аромат духов, тает повисшее в мансарде напряжение. Ева прикладывает к этому все усилия: разливает по граненым бокалам твирин, танцует, звеня на щиколотках браслетами, мягко смеется — и разглаживаются складки меж бровей Андрея, и проясняются его глаза, и Петр, хоть и не перестает тревожно поджимать губы, чуть улыбается. С Евой тревоги тают, тают, уплывают — жаль, ей совсем не хочется смягчать чужого зодчего улыбкой и теплым словом. Не получается даже, хоть она и пыталась этим вечером, да слова застревали в горле. Слишком он был упрям. Слишком он отличался от них — самим вектором души, вектором устремлений. Если бы не все это, то разве?.. Если бы хоть одна грань могла сойтись, разве бы близнецы?.. Если бы хоть одна линия могла лечь там, где сочтут ее нужной все трое, разве бы могло случиться то, что случилось? Но там, где упрямство тянется вширь, мечта устремляется вверх. И точек соприкосновения не нашлось, зато случилось столкновение двух сил, сыплющих искрами, и побеждала не та, которой следовало победить. Ева помнит глаза — и затравленные, и сверкающие мрачной, ожесточенной решимостью. Ева помнит разодранные рукава и рассаженную скулу, которую осторожно промакивала платком. Ева помнит, как часто и надсадно билось сердце, когда решалась судьба Петра — и помнила, как утробно рычал Андрей, сжимая кулаки над монументом: «Поделом, собаке…» Это не жертва, знает Ева. Это… итог. Результат поединка тех, кто не мог найти примирения способом иным. Еве жаль его, как всякого погибшего, но архитекторов ей жаль больше. Из окон Омута не видно стройки, но Ева каждый день выходит на площадь посмотреть, как за фанерами что-то кипит, меняется и растет, словно распускающийся бутон на гибком стебле. Ева своими глазами видит, как возникает скелет свай и досок, как постепенно на него нападает плющ металлического каркаса, как в пустые зевы вставляются стекла, в которых отражаются облака. Глядя на вздымающееся над рекой чудо, разглядывая в его стеклянных гранях огненное дыхание, похожее на пламя горнила, в котором будет коваться новый мир, Ева не забывает и об его творцах — бесстрашных, порывистых, на все способных архитекторах. И когда они приходят к ней, она мягко пропускает меж пальцев длинные волосы Петра, разливает по бокалам твирин и роняет голову на плечо Андрея, одними губами повторяя: — Вы ни в чем не ошиблись. Вы ничего не сделали зря… Ее сердце стучит очень быстро, когда она думает, что вот еще немного — и рукотворное чудо застынет над сонной горхонской гладью, и сама Ева сможет подняться по хрупким лестницам на самый верх, заглянуть в его недра, где, как обещал Петр, воплощаются чудеса. Когда это все-таки происходит, последние фанеры относят прочь, хотя толку от них немного: Башню видно издалека, особенно в те дни, когда закатные или рассветные огни разжигают ее, как факел. Когда это все-таки происходит, они втроем поднимаются на вершину. Ева часто просит остановиться, присаживаясь на ступени, и во все глаза смотрит на гладкое стекло, которое отражает ее смутным золотым язычком в космической глубине. С каждым шагом сердце ее бьется надрывней — но на этот раз не от усталости или от запаха твири, разлитого в воздухе. Все равно он тает с каждым пролетом… Ей слишком сладко, волнительно и хорошо: она ведь была рядом, когда его проектировали, она тоже частичка — этого… Монгольфьера, который не касается земли, который выше ее и чище. Даже лестница не кажется связующим звеном. Ополчись земля против Башни, достаточно будет втянуть колеблемый ветром трап в ее зеркальные недра. А потом она сорвется — как дирижабль — и полетит. На самом верху Андрей расстилает вытканный степняками ковер с причудливым хищным узором, а Петр вышибает из бутылки шампанского пробку. Ева примащивается между близнецами, бесстрашно свешивает с края ноги — с неописуемой высоты — и спокойно смотрит на расстилающуюся степь и на далеко-далеко оставшуюся землю. Голова начинает кружиться, и калейдоскоп в основании Башни складывается в причудливые узоры... Андрей придерживает ее за плечо, и Ева благодарно к нему прислоняется. С ними рядом бороться с желанием прыгнуть — просто. Когда Андрей вскидывает руку для тоста, а Ева смотрит на искристое шампанское, никто не вспоминает упрямого зодчего, чье имя решили позабыть — за безвестностью и от тоски. Андрей велит пить за другое: — За смелость и тех, с кем хочется идти до конца! Ева щурится, тихонько добавляя: — За настоящую гениальность. За настоящую красоту… — За прекрасных дев и за великие свершения! — вторит ей Петр. Хрустальные глади сверкают в закатном пламени.