В омут с головой

Кровавые следы на полу, может быть, и отмыли, но от злого шепота по углам отделаться не смогли. Первое окрыление побежденной смерти прошло легко — и это было особенно страшно. Ева оглянулась, жадно выискивая следы своего чуда: поселившегося дыхания, воплощённой грезы, света и тепла. Какой ещё могла быть её душа, солнечно-золотистая душа мечтательницы, которая, переполнившись любовью, шагнула следом за мечтой?.. Но отчего-то душа её не расплескалась этим светом — свет то ли потонул в годами скапливавшейся в Соборе темноте, то ли… Бесплотный дух дрожал под мрачными сводами, и стекленели глаза, когда Ева думала: эта темнота выплеснулась из неё. Мелькающие во мраке гипсовые лица слетелись на её грех, на её преступление самоубийцы, и зашумели крылья темных ангелов — клювастых Исполнителей — из-за её святотатства, которое не то что не очистило Собор, но лишь сгустило над ним тени… «Мое преступление призвало сюда этого демона», — думала Ева, с балюстрады наблюдая за тонкой, черной, не спящей сутками и часто вздрагивающей Аглаей. «Она совсем не похожа на Нину…» Госпожа Инквизитор, когда никто не видел, металась между рядами скамеек, выбивала гулкую, до самого потолка поднимающуюся дробь каблуками и бормотала — собирая тысячи нитей обмана, в которых смертному нельзя не запутаться. Но Аглая ведь не была простым человеком. Глаза ее отливали в темноте багряным, а пороки теснились под тесным захватом сутаны, в том месте, где у Евы — это госпожа Ян знала точно — надрывалось больное горячее сердце… Демон-искуситель, демон-прядильщик, демон со множеством расставленных сетей, поистине гениальный, с тонкой, ловкой, опасной игрой, с припасёнными отравленными ножами и каплями сладкого яда. Ева золотой бабочкой металась по балюстраде, когда Аглая принимала Данковского — и когда набрасывала на него нить за нитью, играла тонкими пальцами пианистки на доверчиво, безрассудно-храбро обнаженных нервах. «Нет, нет, нет, не трогай его, не смей, не мешай ему!» — Ева бы закричала ей в уши, но, когда Аглая, словно чувствуя что-то, поднимала голову и глядела прямо на балюстраду — или, хуже того, поднималась туда, — Ева не могла ее встретить. Они с Аглаей мучили друг друга. Госпожа Инквизитор ведь не могла не ощущать, что она не одна, что ее теснят, что на нее смотрят сверху осуждающие глаза. И Ева — Ева ведь тоже чувствовала, как совершенно чуждый ей склад ума наполняет собой Собор, сгущает вокруг себя тени, заводит стуком каблуков невидимые механизмы. Еве было так нужно, чтобы кто-то её утешил. Чтобы кто-нибудь подтвердил, сказал твердо, без крохи сомнения, что в Еве никогда такого не жило, что это не её гнилое сердце, испорченный разум и греховный поступок породили ядовитые тени, безумные голоса, новую хозяйку Собора, соединившую руки с кровавым Гаруспиком… «Этого не могло во мне оказаться. Неужели я совсем себя не знаю?..» В круговерти подобных мыслей Ева начинала жалеть, что смогла отделиться от тела, а не разбилась с ним вместе. Но она всегда себя обрывала — решительно и почти зло. «Я спрошу у него. Он скажет наверняка… Иначе и быть не может».