В омут с головой

Сладкие золотые капли, стекающие по тонкому стеклянному шпателю. Капли, растворяющиеся нектаром и росой на языке. Капли, которые его научила слизывать со своих рук Ева Ян. Ну ничего. Они с ней были квиты: он научил её пить твирин, чтобы было не плохо, а дурманно, сладко и горячо. Они занавешивали окна черными шторами, она разжигала свечи, горько пахнущие церковным воском. Она танцевала, шелестя вдоль стройных ног подолом юбки, а потом юбка оставалась лежать перекрученным жгутом у звенящих браслетами щиколоток. Он говорил, что в её теле слилось все лучшее на этом свете: жар вожделенной плоти, совершенство рассчитанных параллелей, золото и янтарь молекулярных кружев... Сладкие золотые капли оставляли чувство взбудораженности и эйфории. Тело было легким. Подвижным. Жадным до страсти, до вина, до фруктов, которые можно было разламывать на брызжущие дольки. Красные струйки гранатового сока бежали по её запястьям, воздетым к губам, падали на ключицы, стекали по груди. Андрей не избегал возможности слизнуть горькие вяжущие капли с белой кожи. Говорил, она слаще сахара – и горче кагора от гранатовой крови. Они двигались медленно, как во сне или под водой. Да. Под водой, над которой плевался пламенем и тьмой вулкан, над которой ворочались валуны и раскалывались камни: скользящие вдоль стен тени, трепещущие отсветы свечей, гремящая в ушах кровь. Наверно, это походило на ритуал. Наверное, они совсем одурели, сошли с ума… Слишком резкие, слишком хищные черты лица. Чересчур запутавшиеся мысли, перегретые под солнцем лихорадки мысли. Медленные, плавные, тягучие движения. Воля оставляла тела, сменялись разбитым бессилием и тяжестью счастья, испитого до дна, до последних, самых горьких, с трудом проглатываемых капель. Ева пером падала на грудь Андрея, роняла ресницы, вслушивалась в глубокие раскаты его замедленного сердца. Наверное, его зрачок был уже игольного ушка. Ее, впрочем, тоже. Сны по ту сторону тоже оказывались сплетенными из пламени и темноты, гремящими, контрастными, как захлестывающие волны и погребающие под собой обвалы. Но тяжелая рука Андрея, даже сквозь сон зарывающаяся в её волосы, разгоняла ужас, который мог бы испортить счастье. В воздухе пахло разлитым вином, подвядшими фруктами, разгоряченными телами и церковью – все из-за свеч… *** – Смотреть противно, – скривился Петр, расстилая по рабочему столу рулоны чертежей. – Андрюш, краше в гроб кладут. Ева, черные круги под глазами безобразно не соответствуют моде. Иди нет? Что столичные модники пишут по сему случаю в журналах? Ева стрельнула в него взглядом саднящих глаз. Она цеплялась за подлокотники кресла как за спасательный круг. Ей бы хотелось посмотреть на чертежи, но она боялась не дойти. Андрей щегольнул стойкостью и волей, отлипнув от стены, к которой прислонялся, и двинулся к столу. Воспаленные глаза в прожилках лопнувших капилляров внимательно изучали линии и спирали. Ева собирала остатки воли, чтобы поднять себя из кресла и пройти к столу тоже. Держась друг за друга, часто останавливаясь над Горхоном, чтобы прохлада остудила горячие лица, они прошли через весь Город. Значит, она дойдет и теперь. Всего полкомнаты. Только бы… Андрей оставил стол и прошел к ней, помогая подняться и слегка улыбаясь запекшимися, ею же искусанными губами. Он любовался ей. Даже теперь. Помятой, осунувшейся, упавшей с небес в дорожную пыль и лужи, с толком не расчесанными волосами и несвежей одеждой. Они обещали Петру явиться – и явились, но как они собирались, о, господи, это была история, достойная самых обидных пасквилей. Андрей стоял под краном, поливая голову ледяной водой. Ева искала хинин, чтобы голова не треснула, как тот самый гранат, который она раскрывала пальцами и чьим соком забрызгивала грудь и руки… Но они все-таки пришли. Потому что Андрей никогда не нарушал обещаний, а Ева отдавала всю себя тому, чем занимались Каины и Стаматины. Три макушки – две темноволосые и одна золотая – почти столкнулись над столом. – А если?.. – Не думаю, зато… – Точно! Именно так, вы можете... – Спасибо, Ева… Над Горхоном стеклянным цветком возвышалась Башня. Петр разрабатывал новые проекты. Все было хорошо, а раскаленный твирин катился по горлу, изгоняя помятость прошлого дня и головную боль, которая от хинина лишь затихала, но не исчезала насовсем. В их веселом и хмельном танце они приближались к бездне, бестолково цепляясь за осколки былого, за корни, нависающие над обрывом, но выскальзывающие из рук. Еве становилось страшно без сладкого опиума, а от твирина в ушах поселялся пугающий гул. Это было интересно и горячо сначала, но теперь она начинала болеть новой любовью – Собором, гулким, обещавшим разговора с богом, но на самом деле… А Андрей по-прежнему болел лишь ей. Да, пожалуй – тут и была загвоздка. Она была – его, но он-то её не был…