дети мертвой валирии

Все еще холодно, но она не может понять что случилось: перед глазами плывут темные пятна и когда она моргает, пытаясь вернуться в сознание, то видит за ними чье-то лицо. Она пытается ухватиться за что-нибудь, но пальцы не слушаются и соскальзывают. Рейнира закрывает глаза обратно, потому что яркий свет причиняет боль. Она чувствует как стучит сердце, и его толчки немного болезненные, как будто оно не помещается в грудной клетке. Она касается рукой груди и оттягивает одежду, чтобы убедиться что оно останется на месте. — Что ты здесь делаешь? — Язык заплетается и немеет как после долгого сна, и она не может понять где находится, когда опять открывает глаза. Глаза не фокусируются, но она видит белое лицо и белые волосы. Она касается одной из рук на своем лице ладонью и тяжело выдыхает, концентрируясь на этом ощущении. — Я опять замёрзла, Деймон. — Знаю, — Деймон твердой рукой убирает мокрые волосы с бледного лица Рейниры, гася в себе порывы накричать на нее за это блядское безрассудное поведение — говорил же, чтобы не принимала разбавленное дерьмо, — потому что еще помнит, что такое передоз. Страшное ощущение балансирования на грани смерти, отбитая память, первобытный страх. — Ты снюхала слишком много плохого порошка и словила передоз, — объясняет спокойным, почти холодным голосом, когда поднимает мягкое, не управляющее мышцами тело Рейниры на руки. Холодная вода течет с одежды и волос в ванную, на кафельный пол, промокает его грудь и штаны. Он крепче перехватывает ее на руках, чуть встряхивая, пытаясь не дать снова закрыть глаза. — Но ты будешь в порядке. Я держу тебя, — обещает Деймон твердо, когда выносит ее обратно в комнату и такую мокрую, как была, сажает в кресло, подает бутылку с водой и вкладывает ее в вялую руку. — Сможешь пить? Рейнира, смотри на меня. Ты сможешь поднять к лицу руку? Какой еще передоз? Рейнира сжимает в руке бутылку с водой, но ей не хочется пить и она не понимает, что он от неё хочет. — Я не хочу пить, — но все равно пьет, хоть и проливает немного в процессе. Сердце продолжает стучать и это пугает её: чувство страха расползается по грудной клетке и оседает внизу живота неприятным осадком вместе с каким-то странным чувством потери. Она наклоняется в бездумном поиске тепла, будь то тепло его тела или чего-нибудь другого, и закрывает глаза. Помнит, как зашла в ванную. С тех прошла целая вечность. — Мне страшно, — пальцы плохо слушаются, но она, кажется, сжимает его или его одежду, — ничего не понимаю. Если это передоз, то я умираю? — Сердце стучит так, что тебе кажется, что оно сейчас разорвет ребра, — Деймон реагирует на ее пальцы, сжавшие слабо, но отчаянно, рукав его мокрой рубашки, и накрывает их, ледяные, своей теплой рукой. — Все тело слабое, дышать тяжело, а свет режет глаза, — продолжает он, крепко сжимая руку Рейниры, чтобы дать ей ощущение приземленности. — Откуда я знаю? У меня были передозы хуже. И, раз я жив, ты не умрешь тоже. — Деймон прижимается теплыми губами к ее холодному лбу, прислоняя к себе — все равно едва ли меньше мокрый, чем она, — обнимает за плечи. От злости, прежде всего на самого себя, отчаянно хочется что-нибудь разбить. — Не бойся, — защищать от ночных кошмаров было куда легче, чем от смерти от передоза, конечно. Зря дети растут. Деймон гладит ее по голове почти убаюкивающе, как ребенка. — Мир начнет темнеть и плыть, ты снова отключишься, но все хорошо. Я с тобой, слышишь? Ты будешь в порядке. Он велит не бояться, но это сложно: она не хочет отключаться, но чувствует, что его слова уже слабо находят отголосок в голове. Мокрая одежда неприятно липнет к телу и она цепляется за это ощущение, чтобы как можно дольше пробыть в сознании — работает плохо, потому что глаза закрываются против воли. Это похоже на долгожданный сон после активного дня. Почти как ребенок засыпать в машине по дороге домой: огни дороги вызывают любопытство, но глаза слипаются и ты нехотя засыпаешь, зная, что тебя отнесут в постель и ты проснешься уже утром, готовый к новым приключениям. — Не уходи, — разница только в том, что она не уверена встретит ли еще утро. — Не уйду, — обещает, прекрасно зная, что снова лжет. Деймон прижимается губами к ее виску, шумно выдыхая — редко за кого испытывал такой страх, — когда чувствует, что она снова слабеет в его руках. Дальнейшие действия обладают сомнительной моралью, но он, буквально, оттрахал свою семнадцатилетнюю племянницу на ее день рождения, так что происходящее вписывается, по крайней мере, в его моральный кодекс. Деймон переносит Рейниру на постель, стягивает с нее мокрую одежду и одевает в чистую сорочку и халат. По узкому тайному коридору нести ее приходится идя боком, чтобы не ударить ни обо что головой. Вызывать медиков в замок — значит получить сотни новостей об этом визите завтра утром вместе с самыми сумасшедшими теориями. Деймон смотрит на Рейниру, лежащую на его заднем сидении без сознания, в зеркало заднего вида. Визерис ощущал ту же горечь и кислоту, когда вез его в клинику двадцать лет назад? Станет ли Рейнира ненавидеть его за это? Конечно, станет. И он все равно включает зажигание. Врачи частной загородной больницы задают только необходимые вопросы: что принимала, как давно, есть ли хронические заболевания. Деймон провожает взглядом каталку, на которой Рейниру увозят в реанимацию, челюсть скрипит от сжатия. Деймон сидит в холле больницы еще с час, уперев в колени локти, а в руки — голову. Одежда высыхает на нем сама по себе. Ждет, когда мейстер скажет, в каком состоянии Рейнира, чтобы потом уже решить, что делать — он еще не сказал Визерису, что его дочь передознулась наркотиками. Король вряд ли вообще знает, что она не спит мирно в своей постели. Мейстер утверждает, что принцессу можно будет забрать уже этим же вечером, после курса капельниц, и настоятельно рекомендует обратиться в реабилитацонный центр. Он даже пытается найти визитку нужного, но Деймон его останавливает. Только одно место в Семи Королевствах могло бы подойти для клиента такого уровня — центр в Староместе, где он сам провел одни из самых дерьмовых месяцев в своей жизни. Когда она в следующий раз откроет глаза, будет темно и тихо, так что какое-то время еще будет казаться что она и правда умерла. Но писк медицинских аппаратов не слишком похож на треск котлов в аду, поэтому она двигается, задевая какие-то трубки, которые прикреплены шприцами к её руке. Рейнира вырывает их из запястья и сразу слышит, как все вокруг начинает пищать: от этого звука болит голова и она поскорее встаёт, чтобы уйти отсюда куда-нибудь. Во рту сухо, ноги плохо держат, голова кружится от резкого подъема, а когда в палату входит огромный темнокожий санитар, она и вовсе чувствует себя героиней хоррор-фильма. Или плохого порно. — Принцесса, нужно вернуться в… — Она не слушает и пытается обойти его — что не удалось бы, конечно, и в лучшие дни — поэтому большая ладонь грубо смыкается на её локте и тянет обратно к кровати. Она, наконец, понимает, что здесь происходит, и это понимание подсказывает ей начать кричать как можно громче — не может. — Позови отца, — Рейнира дергается, пытаясь вырвать руку, хочет сказать что-нибудь, но горло горчит от подступивших слёз. Если она здесь, значит её привез Визерис, а если её привез Визерис, значит у Деймона проблемы. — Боюсь, принц Деймон не велел, Ваше Величество, — отвечает санитар, помогая принцессе устроиться обратно на просторной койке, крепко держит ее локоть, когда снова подключает иглу к катетеру на ее запястье. — Пожалуйста, не дергайтесь. Я не хочу причинить вам вред. Рейнира снова вырывает злосчастные трубки и толкается, пытаясь сбежать от него теперь с другой стороны кровати. Он обходит её, чтобы снова добраться до буйного пациента, но Рейнира хватает с полки какую-то тяжелую статуэтку и предупредительно замахивается — очень недальновидно украшать палаты такого рода чем-то, чем можно отхватить по голове — и он останавливается, подняв перед собой ладони. — Тогда зови принца Деймона, идиот, — она почти рычит, не вспоминая чтобы была когда-то такой агрессивной, но точно знает: это оружие в её руке точно опустится сегодня на чью-то голову, будь то санитар или сам чертов Деймон. — Не то я рассеку тебе лицо этой штукой и скажу, что обнаружила твой член у лица, когда проснулась.

***

— Возможно, из-за последствий такой передозировки принцесса немного... агрессивна... Я могу остаться в палате, чтобы... — В палате никого не останется, как и в коридоре, — Деймон, для этого чистого окружения в пастельных цветах, которые должны успокаивать рассудок, выглядит демоном: дорогой мятый костюм, дорогое мятое лицо. Когда он заходит в палату, Рейнира все еще сжимает эту статуэтку в руке. Деймон закрывает за собой дверь, абсолютно готовый к тому, что в него полетит не только небольшое каменное украшение интерьера, но и вообще все, чем в теории можно кидаться. Он ничего не говорит, только смотрит на нее серьезным, тяжелым и выжидающим взглядом. Они с ее детства могли одними гляделками обсудить миллион вещей там, где нельзя было словами, и эта тайна очень печально состарилась, выросшая в молчаливое напряжение. — Какого черта ты натворил? Отвези меня обратно в замок, сейчас же. — Рейнира сжимает пальцы, предупреждая любое его движение и не намереваясь подпускать его ближе. — Я натворил? — слабая усмешка, которая трогает его губы, больше уставшая и раздраженная. Деймон не подходит ближе, так и стоит у дверей. Едва ли боится девчонки со статуэткой в руках — скорее себя самого. — Когда я нашел тебя, ты свисала через борт своей ванной и не подавала признаков жизни, и это я что-то натворил? — пыль прожитых лет позволяет проглатывать десяток колкостей, обвинений, что вертятся на языке, чтобы не усугублять ситуацию. — Ты вернешься в койку, пройдешь курс капельниц до конца, а потом я решу, везти тебя в замок или в реабилитационный центр. Рейнира долго смотрит на него, пытаясь найти для себя аргумент. — Но я живая, хорошо себя чувствую и не хочу здесь находиться, — она не сводит с него взгляда, переживая, что он может что-то выкинуть. Холодная керамика в руке придаёт уверенности. — А ты все еще не имеешь права распоряжаться моей жизнью и что-то там решать. — Я думал, что ты умерла, — выходит как-то слишком громко, кто-то мог бы это и криком назвать, но тот скорее рычание. Деймон преодолевает расстояние между ними в несколько широких и быстрых шагов, перехватывает запястье Рейниры, сжимает его с силой, не давая дернуть рукой — точно синяки останутся. — Я думал, что ты умерла. В собственной ванной. Из-за блядского паленого порошка, — повторяет, цедит сквозь сомкнутые зубы, глядя прямо в глаза. — Ты потеряла право распоряжаться собственной жизнью, когда чуть не лишилась ее, — он толкает и без того слабую Рейниру к стене, неприятно ударяя о ту затылком. — Ты ляжешь на место и закончишь лечение добровольно, или мне привязать тебя к койке ремнями? — Тогда тебе придется еще и заткнуть мне чем-нибудь рот, потому что я буду кричать так громко, что в Дорне услышат, — она сплоховала: не решилась бросаться тяжелой фигурой какого-то животного, судя по всему, и это стало её ошибкой, которая теперь отдавала неприятной болью в затылке. Она разжимает ладонь и роняет свой снаряд, который при столкновении с больничным полом разлетается на осколки — надеется, что хотя бы один из них причинит ему неприятности. — Рано или поздно кто-нибудь прислушается: ты выкрал меня ночью из замка и держишь здесь против воли. Я буду жаловаться на насилие и буду очень убедительна, рассказывая, как ты засовывал в меня член против воли с детства. — Она поджимает губы, не сводит с него взгляда и точно знает, что пойдет на это. На что угодно, лишь бы не оставаться здесь. — Уверен, что тебе это нужно? Верни меня в замок. Визерис как-то сказал ему, что он плохо влияет на его дочь: она впитывает его в себя. Знал бы, насколько прав — схватил бы инфаркт своим, и без того, больным сердцем. Деймон зол, в ярости. Рейнира не отстает. Он даже бровью не ведет в ответ на громкий звук, разбившейся о пол, статуэтки, осколки которой ударили в штанину. — Если для того, чтобы вытолкнуть тебя из зависимости, мне надо сесть за растление малолетних, — Деймон прижимает руку Рейниры, что держит в руке, к стене над ее головой. — Репетируй свою ложь о том, что тебе не нравится скакать на моем члене, дорогая племянница, — он наклоняется, и голос тоже становится ниже. — На что не пойдешь ради семьи? Это жгучее ощущение злости зовет как ударить что-нибудь, может быть, даже эту глупую девку, так и поцеловать ее — нездоровое совершенно, но он никогда не питал насчет этой связи иллюзий. — Я отправлюсь в тюрьму, а тебя все равно закинут в рехаб, потому что у них уже есть твои анализы крови. Так или иначе, с порошком в твоей жизни покончено. Рейнира знает, что он не блефует — какой-то подлый червячок внутри неё советует ей проверить, ведь, в конце концов, даже если он серьезен: она сделает ему плохо взамен. Но Рейнира наркоманка, которая не хочет в рехаб. И пусть она это никогда не признает, но в такие моменты гордость и понятие собственного достоинства немного размываются. — Я никуда не хочу, — она льнёт ближе, хоть он и удерживает её руки достаточно крепко, но расстояние между ними оказывается достаточно маленьким, чтобы она могла достать до его лица. — Не отправляй меня. — Она целует его губы: сухие и твердые, касается языком его зубов и нёба, трется щекой о щеку, задевая кожу горячим дыханием. — Ты же можешь просто вернуть меня обратно. И мы продолжим откуда закончили. Деймон, пожалуйста. Он не отстраняется, потому что желает ее до болезненного. И не продолжает, потому что испытывает нечто большее, чем это блядское желание. — Почему бы нам не продолжить прямо здесь? На этаже никого нет. Сыграем в игру, м? — Деймон вжимает ее в стену палаты, кончиком холодного носа вжимается в бледную щеку, ведет им по скуле в сторону уха. — Притворюсь санитаром, который трахает маленьких наркоманок за дорожку белого порошка, — он прижимается щекой к щеке Рейниры, хриплым полушепотом продолжает: — Разве это не то, чего вы хотите, Ваше Высочество? Раздвинуть эти славные ножки за полку дешевого говна? Когда-то она с уверенностью сказала ему, что не трахается за наркоту — но тогда она была в этом точно уверенна, как и в том, что отдалась бы ему и без порошка. Рейнира сжимает челюсти и касается свободной рукой его шеи, проглаживая путь к затылку. — Да, — признаётся, а глаза неприятно влажнятся, поэтому она их закрывает. Это отвратительно, но она хочет его и хочет домой и больше всего хочет никогда не быть здесь. Рейнира думает, что было бы намного приятнее остаться в той ванне навсегда — но об этом ему не говорит. — Это то, чего я хочу. Деймон целует ее. Озлобленно, настойчиво и крепко, стучась зубами о зубы, вжимает в эту стену, в которой, кажется, еще немного, и вмятину проделает, уперев колено меж ее ног. Он зол на Рейниру за то, в кого она превратилась. Он зол на себя за то, в кого он ее превратил. В касании нет ласки и бережности, он разве что губы ее до крови не кусает, отпускает запястья племянницы, чтобы подхватить ее под бедра и поднять над собой. Рейнира хочет продать себя, а он может, хочет купить. Кладет ее обратно на больничную койку и снова целует, но уже теплую шею, пропахнувшую потом отходняка. Деймон нависает над ней, целует нежную кожу жадно, голодно, так, будто никогда не насытится. Потому что никогда не насытится. Он прижимает Рейниру всем своим телом с нажимом, когда застегивает вокруг ее правой руки фиксатор, и, крепко придавив локоть второй, когда та начинает брыкаться, заключает в такой же фиксатор левую. — Именно поэтому ты не можешь отсюда уйти, — Деймон прекрасно знает все чувства, что Рейнира может испытывать сейчас, как и знает, какие последствия его ждут за принятие этого, кажется, первого за всю его жизнь по-настоящему правильного решения. Она — его погибель. Как и говорил. Зря не верила. — Деймон, — она не сразу понимает что происходит и это сбивает с толку, когда она слышит щелчок фиксатора, — Деймон! — Ремни натягиваются под давлением ее рук, и она дергается, пытаясь поджать под себя ноги и хотя бы сесть, но у неё не получается, потому что он давит на неё своим телом — телом, которое она прямо сейчас хочет только сжечь. — Слезь с меня, — она в очередной раз дергается, и металлические вставки фиксатора звенят о края кровати. В глазах Деймона много всего, чего она не хочет ни видеть, ни понимать, в её — только разочарование и агрессия, которая переливается в ненависть, которая, в свою очередь, пугает уже её. Рейнира закрывает глаза и вскидывает подбородок: грудь высоко поднимается от тяжелого дыхания, и она не хочет больше на него смотреть. — Уйди, Деймон. Теперь, когда ты сломал мою жизнь окончательно, просто исчезни, пожалуйста. Я буду говорить только с отцом. Деймон смотрит на нее долго, пытающуюся вырваться из оков койки в больнице после передоза, минуту назад готовую продать себя за еще немного наркотика, демонстрирующую лишь злость, безумие ломки и предательства, и не может не видеть в ней маленькой девочки, которую катал на плечах. Он так и не простил Визериса за то, что тот поместил его в клинику, и не ждет, что Рейнира когда-нибудь простит его. Эти блядские правильные поступки стоят дорого и не приносят ничего хорошего. Септоны не правы. Добродетель — не высшее благо. Он уходит так же молча, как заходил, а за ним в палату возвращается санитар, настаивающий на возвращении капельницы в катетер. Деймон оплачивает молчание персонала, звонит Визерису впервые за больше, чем четыре года, и рассказывает ему часть истории — ту, где он нашел Рейниру в ванной, и вывез в клинику, не упомянув, что прямо перед передозом собирался оттрахать его дочь прямо в его же замке. Найти толкателя, который продал его племяннице паленый порошок, не составляет большого труда — немного билинга и отсмотра камер. Деймон выходит на него как покупатель — последний в жизни диллера, и в ярости продолжает избивать его лицо, уже больше похожее на мятую тыкву, даже когда понимает, что ублюдок мертв. Он стирает с разбитых кулаков кровь и садится на внешний подоконник в переулке, когда телефон вибрирует от звонка. Визерис, должно быть, уже навестивший дочь в клинике. Не общались пять лет, а тут целых два разговора за сутки — ну что за прекрасное воссоединение семьи? Деймон закуривает тяжелую сигарету и берет трубку.

***

— Боги, зачем они связали тебя? Рейнира закатывает глаза, отворачиваясь от вошедшего в палату отца. Надо понимать, он очень торопился. — Я проявила себя несколько несдержанно, пытаясь угрожать санитару заявлением о домогательствах, — полуправда, поэтому ей не стыдно смотреть ему в глаза. — Им пришлось. Визерис не отдаёт указаний, не велит и не кричит — сам расстёгивает фиксаторы и трогает этим её сердце. Он как будто понимает её, она чувствует это в его движениях, когда он крепко обнимает её. Рейнира прячет лицо в груди отца и плачет в неё впервые за очень долгое время. Он гладит её волосы, касаясь большим пальцем кончиков ушей, и она чувствует себя самым отвратительным разочарованием, которым только можно проклясть любого родителя. Визерис правда не злится — это открытие, которое мгновенно убивает злость и в ней. Отец говорит, что может забрать её домой и приставить санитара, говорит, что мог бы переоборудовать под её нужды крыло, обещает лучшее лечение и заверяет, что она ни в чем не виновата и они обязательно справятся. Рейнире сложно принимать его сочувствие. И она не хочет возвращаться ни в свою комнату, ни в замок. Она просится в Дорн, к солнцу, спокойствию, анонимности и лучшему уходу. Говорит пожалуйста. И он не может отказать.

***

Он, в целом, готовится признать все, в чем его обвинит старший брат, и принять за то наказание. Визерис его благодарит, а Деймон усмехается нервно, стряхивая пепел на труп у его ног. Если бы король знал, за что он его благодарит. Это не месть, потому что в передозе Рейниры виноваты не диллеры и не производители. Это наведение порядков. Спустя неделю после инцидента королевская гвардия врывается в лабораторию, где бессовестные наркодиллеры разбавляют привезенный кокакин. Мальчикам дана свобода действий, так что счет сломанных рук и носов идет на десятки. Деймон в том не участвует, наблюдая со стороны. Первое, что Рейнира видит, когда ей возвращают телефон — сообщение в директе со ссылкой на облачный диск, в котором единственный файл — фотография в лобовое стекло машины, на которой удивительно четко видно, как они выезжают из переулка у клуба в подвале — рука Деймона лежит меж ног его юной племянницы.