Целуют всегда не тех

День незаметно перетекал в день, на смену июньским зорям, обласканным теплым солнцем и заливистым щебетом юрких пташек, пришел затяжной сезон сливовых дождей. Двое друзей, как в старые времена, усаживались под широким карнизом и часами наблюдали причудливый танец озорных капель. Шум действовал убаюкивающе, под него не в меру эмоциональный Махиро охотно подремывал на сильном плече Джунджи, позволяя тому с печальной улыбкой смотреть, как он мерно дышит, и охранять его покой, слушая тишину. В свободные дни друзья встречали вместе не одни лишь рассветы, но и сонные вечера, когда на лес невесомой шалью опускались седые сумерки, а дождь переходил на приглушенный шепот. Устроившись в протопленной комнате в окружении красноватых ламп, неугомонный Махиро обыкновением сочинял стихи, разбросав вокруг целый ворох исписанных и исчерканных страниц, а Джунджи, будучи олицетворением концентрации и спокойствия, посвящал себя каллиграфии. Время от времени старший самурай с интересом посматривал на взъерошенного Куросаки, вконец перепутавшего чистовики с черновиками и потому комично бурчащего под нос какие-то ругательства. Переводя взор с его эпохального хаоса на свои творения, аккуратно разложенные листок к листку, Токаи привычно задумывался о разнице характеров и уверенным жестом дописывал четкий узор очередного иероглифа. - Поэт, ты мне так всю бумагу изведешь, – хмурился Джун, с недовольством замечая, как друг безжалостно обращает в шар который лист с недостойными, на его просветленный взгляд, текстами. - Обожди: я сейчас допишу и прочту, – как ни в чем не бывало заверял Хиро, на что старшему оставалось лишь осуждающе вздохнуть и вернуться к своему делу. Тонкая кисть, бережно впитав новую порцию черной туши, нанесла на ворсистую страницу ряд ровных черт, завершая рисунок и облекая еле уловимые мысли в цельный образ. Иероглиф «дождь» органично вобрал в себя и тонкую мелодию небесных струн, и безвременье мокрого сезона, и глухую печаль, что надежно оплела сердце самурая с приснопамятного туманного утра. Внимательно оглядев созданное, Токаи светло улыбнулся: теперь нужно послушать свежевыпеченное стихотворение Куросаки и обязательно запечатлеть емкую строку. Стихи Махиро заслуживали того. Украдкой наблюдая, как друг хмурится, перебирает в голове упрямые рифмы, сдвигает брови, между коими неминуемо залегает морщинка, Джунджи волей-неволей пускался в увлекательное плаванье по неспокойному морю собственных измышлений, а его рука, машинально вторя набегающим волнам, безостановочно выписывала темную вязь многозначных символов. «Талант». Махиро сочинял поистине удивительные стихи. С каждым прожитым годом строки приобретали все большую и большую глубину, тонкость, иносказательность, мастерство поэта оттачивалось и раскрывалось во всем великолепии, подобно разворачивающемуся на заре бутону. Прежде младший ребенок нередко развлекал домашних забавными четверостишьями, теперь же тексты, выходящие из-под пера Махиро, были прекрасны, запутанны и для молодого человека невероятно мудры. «Чувственность». Скучный сезон участил встречи в старом доме у озера, подарив двум влюбленным поздние вечера в подрагивающем свете ламп и размеренном, словно проговариваемая мантра, шорохе нескончаемого дождя. Витиеватый узор на спине Хиро напоминал Джунджи замысловатые иероглифы, еще пару минут назад выписываемые на рисовой бумаге; казалось, стоит неосторожно тронуть рисунок – и размажешь тушь, безнадежно испортив линии. Но внешность обманчива: начертанные на коже символы смыть невозможно, как невозможно не потерять голову, проваливаясь в неистовые ласки любимого. Даже сейчас, на краю свободы, Куросаки не изменял себе. «Сумасбродство». Пожалуй, неотъемлемая черта Махиро, проявляющаяся во всем, чего касался сей смелый, решительный, отчаянный человек. Порой оно выручало из жутких передряг, но порой бессовестно портило все впечатление о младшем отпрыске знатной семьи. Скажем, за Махиро водился грех буквально на каждой пирушке как следует надираться. «Я торжественно клянусь, что сегодня не напьюсь!» – лукаво улыбаясь, вновь и вновь обещал Куросаки, а Токаи горестно вздыхал, прекрасно зная, что тащить домой миниатюрную, однако чертовски тяжелую тушку опять придется ему. При этом Хиро достаточно было лишь пару раз приложиться к хмельному, чтобы весь вечер сыпать похабными шуточками, бессовестно ржать над ними, а затем вырубиться, точно кто-то незримый огрел его по затылку увесистым мешком. И хотя Джунджи старался не отказываться от приглашений на праздники, долгий путь с храпящим на руках другом он помнил куда лучше, нежели их нетрезвые возвращения в обнимку под распевание непристойных песен. Наверное, потому что первый вариант наблюдался гораздо чаще. «Сила». Выписанный несложный знак, в котором таились не выносливость и не решимость, а некая глубинная мощь, внутренняя собранность, терпение. Когда во время привычной тренировки юный Махиро получил травму, то даже не вскрикнул, поспешив уверить взволнованного Джуна, что все в порядке, хотя сам не мог поднять руку: яростная попытка отразить удар деревянного меча едва не стоила младшему конечности. Бессчетные ночи, проведенные у постели друга, пока того нещадно ломала лихорадка, пока заживало обездвиженное плечо, отложились в памяти Токаи неизменно бодрой улыбкой Куросаки и его уверенным «я справлюсь», пускай даже от боли в связках ему впору было бы выть в голос. Достойная битва с хворью не могла завершиться как-то иначе: победителем из нее вышел гордый и сильный человек. «Мудрость». Очередная загадка непростой натуры Махиро: при всей вздорности и безалаберности товарищ порой искренне удивлял рассудительного, взрослого Токаи. В минуты душевной смуты Куросаки устраивался рядом, ничего не говоря, брал друга за руку и на раздраженное «что, пришел учить жизни?» ронял кроткое «я знаю о ней не больше, нежели известно тебе. Давай помолчим». В ответ Джунджи не находил слов, чтобы возразить, замечая лишь про себя, что Хиро прав. Таких, как он, больше нет. И не будет. Избитая истина снова кольнула сердце раскаленной иглой: при всех стараниях Джун был не в силах разлюбить своего неугомонного маленького демона, да что там разлюбить – он не мог даже свыкнуться с мыслью, что совсем скоро сей взрослый ребенок, сей юный мудрец женится и исчезнет из его жизни!.. Но не одна-единственная печаль изводила душу Токаи: дурные предчувствия переполняли ее. Загадочный дух, мастерски игравший на поперечной флейте, не единожды посещал тайное пристанище двух влюбленных, однако являлся в зримом образе только перед Джуном, в час, когда Махиро, откланявшись, следовал домой лесной тропкой. Старший воин, воспитанный в лучших традициях, нынче даже не сомневался, кто именно с недюжинным упорством навещал их: странствующий дух. Выходец из потустороннего мира, наводящий древний ужас на каждого, кого изберет он своим наблюдателем. Существовало поверье, что подобные призраки принимают облик того, кому в скором времени угрожает опасность, являясь предзнаменованием чего-то недоброго. Правда, в подобную чушь наследник рода Куросаки не верил, да и другим не советовал. А Джунджи и рад был бы согласиться с товарищем, свыкнуться с той странноватой мыслью, будто потусторонний музыкант ему попросту пригрезился, если бы дух не отличался настойчивостью, пробираясь к старому дому, укрытому молчаливым лесом, с завидным постоянством. *** Очередная беседа о скверных приметах, состоявшаяся под занавес следующей встречи в доме Куросаки, не привела ни к чему. Прощаясь с Токаи, Махиро лишь фыркнул и, брякнув напоследок эпичное «хватит воду мутить», отправился навестить отца: тот уже заждался наследника, желая обсудить с ним срочные вопросы. Быстро сбежав с высокого крыльца, Хиро уверенным шагом направился в другую часть дома, а Джунджи, проводив взглядом его удаляющуюся фигуру, озадаченно покачал головой: он сам не ведал, как следует поступать сейчас, но игнорировать пророчества, подобно Махиро, не решался. На пороге он слегка помедлил, а затем, повернувшись, едва не врезался в невысокую темноволосую девушку в расписном розовом кимоно, как раз ступившую на широкую ступень. - Момоко-сан, прошу прощения, – поспешил поклониться самурай, но девушка легко рассмеялась, отвергая излишние церемонии. - Не винитесь, Джунджи-сан, со мной ничего не стряслось, – ее голос звучал более чем убедительно, так что воин не смог не улыбнуться в ответ. Они знали друг друга с детства – возможно, именно оттого даже сейчас в молодой красавице Токаи все еще видел милую проказницу, егозу и любимицу матери. Младшая дочь главы знатного рода отличалась подвижным нравом, пытливым умом и каким-то особым обаянием, выделявшим ее среди прочих. Решительная и смелая, Момоко владела мечом не намного хуже брата, с легкостью могла постоять не только за себя, но и за честь семьи – и при этом остаться скромной и женственной. Ею восхищались, даже если она пребывала в задумчивом расположении духа, однако при всей вежливости Момоко была невероятно упряма и своевольна, как, впрочем, и все Куросаки. Ее темные волосы, уложенные в красивую прическу, обладали не менее ершистым нравом, нежели их владелица; как и Хиро, пятая дочь феодала унаследовала черты материнской родни. Прозвучит забавно, но внешне младший брат был едва ли не копией старшей сестры – даром что эти двое не родились близнецами, – а их взаимная привязанность друг к другу умиляла каждого, кто имел честь знавать их: с детства Момоко оберегала и нянчила Махиро, тот же защищал ее от всевозможных «врагов». Хотя защитить себя девушка вполне могла и сама. Джунджи всегда удивлялся, почему сей чудный цветок до сих пор не покинул родного сада, но, похоже, строптивица отказывала всем женихам. Сказать по правде, Джун давно симпатизировал Момоко, но оказывать ей знаки внимания самурай бы никогда не решился: слишком хорошо врезались в память горящий ревностью взгляд Махиро и мрачный совет держаться подальше от его «цветника». Токаи был уверен: Хиро не отдаст за него ни одну из сестер, а уж тем более – славную Момоко. В окрестностях хорошо знали: взять невесту из сей семьи выгодно, но отнюдь не просто – и сложней даже не убедить несговорчивого отца, а получить благословение брата. Двух дочерей старый Куросаки выдал замуж истинным чудом, однако Махиро до сих пор не слишком жаловал новоиспеченных родственников, при каждой встрече не преминув отпустить в их адрес пару колких острот, отчего оба самурая зареклись наведываться в гости к родителям своих жен без серьезного повода. Стоит ли при подобном раскладе заикаться насчет любимой сестры «лиловоокого демона»? Впрочем, основная причина, по которой Джунджи относился к Момоко лишь по-дружески, таилась вовсе не в братской ревности: бесспорно, Момоко была хороша, но она не была Махиро. А сердце Джуна любило только одного человека, по иронии судьбы родившегося не в женском теле. Порой молодой Токаи сожалел, что Махиро не женщина, но потом, представляя, какая стерва получилась бы из его друга, нещадно отмахивался от крамольных идей. К тому же он ясно понимал: она вряд ли заинтересовала бы его – ведь Джунджи любил Хиро таким, каким никогда бы не стала ни одна из красавиц, живущих на свете. А Момоко... Момоко была совсем иной. Она не дерзила старшим, не боролась против устоев и не превращала в балаган светскую беседу, ее не дразнили «бесноватой» и не сторонились, заметив на важном приеме. Про нее не сочиняли нелепых легенд. Да и глаза у Момоко были обычного цвета: темно-карие. - ...Что-то вы зачастили к нам, – среди разговора девушка сделала многозначительную паузу, лукаво прищурившись и деловито подбоченившись. – Не к добру сие: хотя вы и наведываетесь к Махиро, меня тут уже задразнили вашей невестой. - Это плохо? – улыбнулся самурай. - Конечно, – сестра Хиро наигранно рассердилась, что всегда забавляло Джуна. - Почему? Разве Момоко-сан не желает порадовать родителей и, наконец, выйти замуж? - Еще чего! – фыркнула она. В бархате глаз вспыхнули и погасли хищные огоньки, почти такие же, как у Махиро в минуты гнева. – Будь я в настроении, Джунджи-сан, вызвала бы вас на поединок за подобные дерзости. Но сейчас я переживаю за брата. Двое переглянулись: слова были излишними. Волнение родного человека ясно читалось в каждом движении, в каждом взгляде – пускай Махиро и отмахивался от обсуждения неприятной темы и никогда не возвращался к ней даже наедине с Джунджи. Даже когда они встречались в старом доме, когда делили ложе под шум бесконечного дождя, осыпая друг друга горячими ласками, – младший воин ни разу не обмолвился о скорой свадьбе: он привык решать свои проблемы самостоятельно. Никого не втягивать. - Последнее время Махиро-чан стал очень нервным: верно, переживает перед церемонией, – покачала головой Момоко, и цветы в ее волосах дрогнули в такт жесту. - Хиёри-сан – замечательная невеста, – Джун сглотнул и отвел глаза, чтобы скрыть боль от неустанно ноющей раны. - Не стала бы утверждать, – девушка горько вздохнула, а озадаченность в ее тоне заставила Токаи насторожиться. – Я не очень хорошо знаю эту особу, но уверена в одном: Махиро ее не любит и никогда полюбить не сумеет. Джунджи-сан, – Момоко посмотрела на товарища прямо, взволнованно и серьезно: искренность была еще одной неотъемлемой чертой представителей сего рода, – вы же знаете, что женское сердце никогда не обманывает? Мне мое ясно подсказывает: этот брак нельзя будет назвать счастливым... Хотя я пытаюсь отгонять мрачные мысли, желая брату благополучия, на душе неспокойно. Умные глаза Куросаки-младшей затягивали глубиной, но Токаи лишь вздохнул и поспешил утешить девушку, отводя взгляд: рассказывать и без того взволнованной Момоко о странствующем духе он попросту не решился. «Может, и вправду пригрезилось», – устало подумал самурай. *** Как ни старались Джунджи и Махиро не вспоминать о грядущей церемонии, святочный день все-таки наступил. Не явиться на торжество Джун бы не смог: отсутствие близкого друга жениха никогда бы не простилось, – а потому воин скрепя сердце собрал волю в кулак и пытался изображать лишь радость и вежливость. На душе у него кошки скребли, и настолько дерзкие, что малодушно думалось: смерть гораздо милосерднее такой жизни... Но нужно было идти. И улыбаться. И не подавать вида. Чтобы никто не догадался, какая жуткая чернь точит нынче его, как ему тяжело, как невыносимо больно, досадно!.. Но Джунджи молчал, нещадно кляня самого себя: самурай ненавидел лгать, а теперь ему приходилось только этим и заниматься. С другой стороны, нельзя сказать, что он совершенно не радовался за товарища: зная Хиёри, Токаи понимал, что лучшей супруги для Махиро не сыскать. Смешанное чувство радости и боли терзало Джуна, как бродячая собака терзает кость, но он ничего не мог поделать. С горечью глядя на любимого, обряженного в традиционный праздничный наряд, старший воин все глубже погружался в пучину далеко не светлых мыслей, вращающихся вокруг того самого колкого вопроса, когда-то озвученного Махиро: почему им приходилось скрываться? Почему два любящих человека не могут быть счастливы вопреки традициям? Почему истинные чувства – ничто в сравнении с выгодой? Это все так... неверно. «Махиро был чересчур наивен, полагая, что ему, как любимцу отца, разрешат не следовать правилам и отказаться от договорного брака, – рассуждал Токаи. – Так поступают все, из поколения в поколение, из века в век... Не нам ломать устои. А Хиро... Хиро за дерзкие высказывания в отношении традиций в народе ежели не осуждали, то величали «мудрецом нового времени». Он утверждал, что молодежь не должна слепо следовать отжившим условностям, – и сам же пал их жертвой. Нам следует смириться, – воин сжал пальцы свободной руки, чтобы ногти впились в мякоть ладони, причиняя отвлекающую боль. – Я должен оставить его». Пышная показная церемония, увы, не тешила взор старшего самурая, хотя тот и старался не выдать своей печали. Древний обряд с каждой осыпающейся секундой приближал конец их любви, а витиеватые молитвы с клятвами отзывались в сердце Джунджи болезненными печатями на вратах прежней жизни. Далеко-далеко за пеленой сметанного тумана скрылись встречи на берегу лесного озера – короткие, но насколько же дорогие. Двое любящих сбегали от повседневности, чтобы всего лишь час подержаться за руки. Они были счастливы там – вместе и вопреки. А теперь... это осталось воспоминаниями, придуманной старой сказкой. Глаза Джунджи, не находя пристанища, невольно задержались на стройной фигуре дочери старого Исшики. Свадебное нарядное кимоно, шитое лучшими мастерами Японии, стоило целого состояния, но лишь красота Хиёри заставляла его сиять во всем величии. Цветы в искусно уложенных волосах, дорогие шелка, окутывающие тонкий стан наподобие нежной пелены, изящные украшения – на фоне мрачного Хиро девушка напоминала небесное создание, по ошибке ступившее на грешную твердь. Однако при всем блеске прекрасная Хиёри все-таки казалась слегка печальной: похоже, кроткая невеста в сей торжественный день изрядно волновалась. Причин для переживаний набралось бы сполна, и Джунджи не мог не посочувствовать девушке: один факт того, что на свадьбу наследника знатного рода съехались едва ли не все соседи, ныне зорко и ревностно отслеживающие каждый шаг Хиёри и Хиро, уже вызывал дрожь. А ежели прибавить к сему неуклюжего жениха, отнюдь не блиставшего хорошими манерами, роль Хиёри утрачивала всю свою привлекательность. Вместо того чтобы быть воплощением благородства, Куросаки-младший беспрестанно вертелся и огрызался. В довершение всего по окончании официальной церемонии Махиро на правах законного супруга как-то совсем уж грубо и невежливо вывел из храма молодую жену, заставив ее залиться краской и пожелать провалиться сквозь землю. Наблюдавший сей неприглядный спектакль Джунджи лишь горестно вздохнул, закрывая лицо рукой: ох уж этот невоспитанный «демон» – как ни старались старшие, усердно вдалбливая ему в голову необходимые предписания, ничего из правил этикета так и не усвоил. Неисправим. Однако сам Куросаки-младший переживал ничуть не меньше других. Заученные жесты выходили у него плохо, слова произносились машинально, на обращения к себе он реагировал медленно, а невесту свою точно не замечал. Самураю мечталось, чтобы все это сейчас происходило не с ним или снилось ему в каком-то диком предутреннем кошмаре. Со стороны Махиро выглядел растерянным, все ищущим кого-то в толпе... И Джунджи не мог этого не заметить. Но как только лиловые очи столкнулись с глазами возлюбленного, Куросаки тут же утешился и погрустнел, сделавшись мудрее, серьезнее, старше. До конца дня Махиро то и дело посматривал на товарища – и Джунджи хотелось рыдать от его пробирающего взгляда, полного распирающей боли, жгучего смущения и немой просьбы о прощении. Взгляд раскаивающегося преступника. Взгляд убийцы, стоящего на коленях возле приготовленной плахи. Взгляд того, кто сделал все от него зависящее, но в итоге так ничего и не изменил... Когда поздним вечером, покинув шумный праздничный двор, Джунджи окольными тропками возвращался домой, любопытные светлячки, точно скованные традициями люди, обреченно устремлялись в свой последний полет к пламени ручного фонаря. Негустой туман не искажал неспешных шагов, дорога петляла, а одинокому самураю навязчиво казалось, что он все еще видит перед собой печальные неестественно фиалковые глаза.