***
— Пошли, у неё есть подруга! — Миша старался говорить максимально воодушевлённо, хотя в этом не было никакой нужды: он и так елозил на стуле и смотрел на Эрика горящим взором. — И какое мне дело до её подруги? — жёстко спросил друг, смотря исключительно в тарелку с пюре и котлетой по-киевски. Этим он старался показать, что даже еда в столовой вызывает у него куда больше интереса, чем предложение Миши. Мы обнаружили её неподалёку от универа и теперь аккуратно, будто спецагенты, ходили сюда обедать. Очень не хотелось, чтобы о новом месте прознали другие и оно превратилось в непроходимое логово диких зверей, коей являлась наша университетская столовая. И хоть это было неизбежно, мы и другие посетители старались отсрочить трагичный момент. У нас даже появилось негласное правило — не приглашать сюда новичков. Каждого здесь мы знали в лицо, и стоило кому-то привести с собой друга или подругу, как все прожигали его ненавистным взглядом, будто этот человек предал родину. В начале недели завсегдатая компания привела с собой приятеля, и тогда один из посетителей — крупный парень с бородой — колко посмотрел на них, а потом провёл большим пальцем вдоль горла. Я поперхнулся кофе, а Миша чуть не уронил на штаны крабовый салат. Компанию эту с тех пор не было видно. «А ведь он мог быть чьим-то братом, — пробормотал тогда Эрик, вроде тихо, но парень с бородой его услышал, так что другу пришлось добавить: — Но это, конечно, не повод водить сюда всяких». — Да ладно… — продолжал настаивать Миша, а я сидел и размышлял: что же делать, когда мы потеряем это место? На самом деле рядом находилось немало кафе, в которых всегда можно было отыскать свободный столик, но я понимал, что Эрику и Мише, жившим на стипендию и те деньги, что им отсылали родители, затруднительно будет ежедневно обедать в них. — Артём, скажи ему! — вывел из задумчивости голос Миши. — Что сказать? — Что у неё есть красивая подруга. — У неё есть красивая подруга, — послушно повторил я и отпил кофе. Когда случится неизбежное, пусть поиском нового места займутся ребята. Ведь кофе всё равно везде одинаковый, а кроме него я ничем и не обедал. — Ты что, совсем другу помочь не хочешь? — прошипел Миша, наклонившись ко мне через стол, когда Эрик отошёл в уборную. — Хочу. Но разве ему нужна помощь? Мир Миши делился не на тех, кто ему нравился или нет, не на ровесников и людей другого поколения, а на тех, у кого имелся сексуальный опыт и нет. Он был из тех, кто только и делал, что ждал своего шанса. Сначала меня это раздражало. Потом, когда я понял, что сам лихорадочно выискивал в толпе того самого вкупе с великой любовью, это стало раздражать ещё сильнее. Было ужасно тошно от того, что с Мишей мы отличались только объектом одержимости. Но чего я никак не мог взять в толк: почему он упорно пытается впутать сюда и Эрика? — Поверь, нужна, — серьёзно сказал Миша, но это меня не переубедило. — Слушай, может, если ты пойдёшь с нами, он согласится? Очень не хотелось, чтобы Миша втягивал меня в свою авантюру. Я подумал, что вот он продолжит уговаривать, затем приплетёт моих друзей, спросит, не осталось ли у Стаса полезных номеров и контактов, и одна только мысль об этом утомляла. Но этого можно избежать. Всего-то пара слов. В другое время я подумал бы над ними подольше, взвесил за и против, но сейчас мне хотелось лишь покоя. — Я? — я сделал вид, что дико удивлён: откинулся на спинку стула и вздёрнул брови. — А у неё только подруги? — Миша непонимающе нахмурился, я выдержал необходимую паузу. — Нет симпатичных друзей? Желательно под метр восемьдесят, широкоплечих, чтобы в спортзал ходили… — Зачем тебе?.. — Если они любят читать и увлекаются фотографией — то это будет прекрасно, — продолжал я. — При чём тут друзья? — При том, что я гей. Воздух между нами пропитался шоком и недоверием, удивление Миши стало возможно потрогать рукой, а его отвисшую челюсть и широко распахнутые глаза я надолго сохраню в памяти, поставлю на воображаемую полочку моих маленьких побед. — Погоди, по-настоящему? — хрипло спросил он. — Натуральнее некуда. Как бы странно это ни звучало. Но ты ведь понимаешь, что это секрет? — А если я не стану его хранить? — с вызовом спросил он. И дурак бы понял, что не собирался Миша болтать и говорил так лишь из вредности. — Тогда я поцелую тебя прямо здесь и сейчас. Миша машинально вжался в спинку стула. Я старался выглядеть убедительно, хотя, разумеется, даже под страхом смерти не стал бы отдавать ему свой первый, сотый, тысячный поцелуй. Когда мы шли обратно в универ, он всё ещё не верил. На следующей паре Миша прожигал меня взглядом и начинал что-то осознавать. Эрик же порой косился на него, но ничего не спрашивал. Видимо, решил, что друг рассуждает над новым способом уговорить его на двойное свидание. Я же просто слушал лектора.***
— Я не могу спать, — кажется, я повторял это в третий или четвёртый раз. — Но иногда всё же спите, как сами сказали. В идеале было бы здорово, скажи доктор, сидевший напротив, что со мной, но меня устроил бы и просто рецепт на снотворное. Однако чем дольше я находился в блиставшем белизной кабинете, тем сильнее убеждался, что от врача на этом человеке только стерильный халат. — Важно не только устранить симптомы, но и установить причину заболевания, чтобы избавиться от него. Избавиться от причины? Он собирается воскресить мою бабушку? Как хотелось поинтересоваться об этом прямо, но воспитание не позволяло. — После чего это у вас началось? — спросил доктор. — Может, есть причина, по которой вы излишне переживаете? — Очень дорогой мне человек недавно покинул меня. Доктор хмыкнул, и я понял, что он решил, будто меня бросила девушка. Глупый девятнадцатилетний парень с разбитым сердцем — вот кого он видел перед собой. А я не смог его переубедить, потому что не в силах был произнести вслух то, что случилось с бабушкой. Он выписал мне валерьянку. Это определённо то, ради чего стоило тратить время и силы. Утомлённый и расстроенный, я вышел на улицу и собирался было вызвать такси, но мимо проехал старый шумный трамвай, остановился на остановке неподалёку и открыл скрипучую дверь. Этот район мне был незнаком, как и маршрут трамвая. Но я не смог устоять и сел в него. Пассажиров было мало, не больше пяти человек, так что ничего не помешало пройти ближе к концу и сесть у окошка. Мне нравились трамваи. Маленький поезд, на первый взгляд чужестранец в городе, но на самом деле истинный король дорог, ведь у него были рельсы. Только для него одного. Мерно гудя, по-особенному качаясь, он нёс меня мимо почти облысевших деревьев, подсвеченных солнцем елей, усыпанных листвой газонов. Сказочный край, где не было цветов, кроме зелёного, желтого и оранжевого. Я вышел в небольшом спальном районе где-то на краю города, немного подождал такси и уже в более приподнятом настроение поехал домой. — Как прошло? — спросил папа, когда я проходил мимо гостиной. — Нормально, — ровным голосом ответил я. Правда была лишней. Меньше всего мне хотелось тревожить семью. Я так любил папу… Так любил их всех, что до боли в груди не хотел, чтобы кому-то из них стало ещё хуже, чем сейчас.***
На следующий день после занятий я отправился к дедушке, разбирать оставшиеся вещи. Он сам позвонил папе и сказал, что наверняка найдётся что-то ещё, что можно отвезти в церковь. Мы с отцом поняли, что раз дедушка готов сделать этот шаг, то нужно его поддержать, но поскольку у папы до позднего вечера были неотложные дела на работе, я отправился без него. Предстояло разобрать один из массивных деревянных шкафов, сделанных из добротного тёмного дуба. В спальне дедушки и бабушки их было два, а между ними располагалось изголовье кровати. Всё это так удачно входило по ширине, что казалось, будто мебель сделана под заказ, специально под конкретную длину стены. Но на самом деле шкафам было уже около девяноста лет, они пережили войну и достались бабушке от прабабушки. Мама рассказывала, что помнит их ещё с покосившимися дверьми, потрескавшимся лаком и стёртыми ножками, отчего они кренились на одну сторону. Но вместо того, чтобы избавиться от шкафов, бабушка обошла нескольких реставраторов и, внимательно изучив их портфолио, сдала мебель на восстановление. Она не жалела денег, поэтому старую фурнитуру заменили, выбрав петли от лидирующего производителя, который гарантировал, что дверцы не будут коситься ещё лет пятьдесят. Прошло около тридцати, и они действительно держались идеально. Старый лак смыли, трещинки и царапины на поверхности древесины затёрли и отшлифовали. Передние ножки снашивались всегда быстрее и сильнее задних, и реставраторы поделились с бабушкой секретом своей находчивости: они отстругали хорошо подобранный дуб так, чтобы новые ножки не отличалось по форме от оригинала, но заменили ими не передние, а задние ножки. А те в свою очередь выдвинули вперёд. Я не застал этих изменений, видел лишь результат, и поэтому шкафы казались мне сокровищем. От них не веяло старостью, пылью и убогостью, как от советской мебели, которую хотелось поскорее вынести из дома. Они были величественными исполинами, хранителями тайных знаний, вратами в иной волшебный мир. Бабушка разрешала мне и Кате играть в её шкафу в Нарнию. От этих мыслей в горле застрял ком, и я поспешил его сглотнуть. Мне всё ещё было непросто поверить в то, что теперь остаётся лишь довольствоваться воспоминаниями. Она больше не потащит меня в церковь, не скажет христианских напутствий, не будет опираться на мою руку, следить за тем, ношу ли я крестик, не станет позировать для фотографий. Губы задрожали, и пришлось глубоко вдохнуть, задрав голову вверх. Она ушла, и я был ужасно, ужасно бессилен против этого. Я постарался отвлечься, взглянул на дедушку, сидевшего перед шкафом на ковре в красно-зелёную тонкую полоску. Около него лежала стопка одежды, куда больше, чем та, что находилась на кровати рядом со мной. Его горе было другим. Оно было наполнено нежностью. Пока мы стенали и вопрошали: «Почему?», дедушка с трепетом складывал сорочку, рубашку, блузку, летнее платье. Он разглаживал складки, прежде чем сделать новый загиб, как делала бабушка, откладывал одежду чуть в сторону и накрывал ее ладонью. А потом сидел так с минуту, будто впитывал те воспоминания, которые она хранила. Прощался. — Я знал, что так будет, — сказал он. — Мы стары, это был лишь вопрос времени. Я не знал, что ответить. Впервые мы так прямо говорили о случившемся. — И я благодарен, что до самого конца она была со мной. Это было хорошее время. Я так и не понял, кому он говорит это в первую очередь: себе или мне? Мы продолжили разбирать вещи в тишине, а в голове всё повторялись слова: «Это было хорошее время». В них будто было заключено великое знание, которое изменило бы мою жизнь, и которое мне не под силу было понять. Когда мы упаковали всё в коробки, дедушка спросил: — Как там мама? — Она… — мне не хотелось говорить это вслух и признавать, — не выходит из комнаты. Ну, только поесть. — А папа что? — Спит в гостевой спальне, — совсем неживым голосом сказал я. Дедушка ненадолго задумался. — Мы сейчас вместе поедем в церковь, а потом я заеду к вам. — Хорошо, я позвоню, предупрежу маму. — Нет, — строго сказал дедушка. — Не звони. — Он хлопнул меня по плечу и достал телефон из хлопковых домашних штанов. — Внучек, отнеси это пока в машину, а мне надо позвонить. Я не знал, что задумал дедушка. Когда мы приехали к нам домой, он обнял вернувшуюся от Дениса Катю, но вместо того, чтобы расспрашивать о её делах, решительно направился наверх. — Чего это он? — спросила сестра, а я лишь пожал плечами. — Он что, к маме?! Мы переглянулись, тихонько подошли к лестнице и прислушались. Но уловили только удивлённое: «Папа?» и лёгкий хлопок двери. Катя кивнула подбородком наверх: поднимемся? Я покачал головой и указал в сторону гостиной: тут мы ничего не пропустим. И мы уселись на диван, с которого открывался отличный вид на деревянную лестницу. Вскоре нам наскучило просто сидеть и мы принялись играть в армрестлинг ногами: толкали стопу друг друга. Особых правил не было, кроме: кто первый согнёт ногу в колене — тот проиграл. Мы с одинаковым рвением упирались в подлокотники спиной, отчего те опасно поскрипывали, и, сжав зубы и пыхтя, пытались направить в ногу всю мыслимую и немыслимую силу. Мне почти удалось победить, когда я увидел, как Катя тянется к маленькой декоративной подушке у себя под боком. О, её знаменитый грязный приём — кидать что-то в лицо, чтобы отвлечь. Но осуществить его Катя не успела, поскольку со стороны лестницы послышались быстрые шаги. Мы вмиг подобрались и уставились на дедушку, вслед за которым, чуть ссутулившись, шла мама. Она по-прежнему напоминала призрака, но вместо домашнего халата на ней был брючный бежевый костюм. — Вы куда? — промолвила Катя. — Скоро придём, — тихо ответила мама и вышла в тамбур.***
Они и вправду отсутствовали не больше двух часов, даже папа не успел ещё приехать с работы. По возвращении мама тут же прошмыгнула в спальню, а мы атаковали дедушку, выспрашивая, куда же они ездили? — Я подумал, что раз она не хочет говорить с кем-то из нас, то, может, поговорит с человеком, чья работа — слушать других, — сказал дедушка. Мы с Катей быстро поняли, что они ездили к психологу или кому-то подобному. — Как ты уговорил её поехать? — спросил я. — Я просто зашёл и предложил. Теперь понятно, почему дедушка просил не предупреждать о своём приезде. Чем дольше мама что-то планировала, тем больше была вероятность, что она передумает. Но если подойти к ней и сказать: «Пошли в кино вечером?» или «Слетаем на выходные туда-то», она соглашалась мгновенно. Мама была легка на подъём, любила спонтанности и ненавидела запланированные, выверенные мероприятия. Дедушка прекрасно знал это, поэтому не стал звонить заранее и предлагать поход к врачу. Он просто приехал и спросил: «Пойдём?» Мне очень хотелось верить, что благодаря его находчивости всё скоро наладится.