***
Голова болела. От дешёвого виски, что купил Миша, или от мигрени, я так и не понял. Да и какая разница? Всё равно неясно, как справляться с этой болью, оставалось только радоваться, что на сегодняшнем зачёте появляться было необязательно. — Что с тобой? — спросила Катя, когда удалось дотащить себя до кухни. От этого вопроса я на секунду опешил. Что она имеет в виду: мою головную боль, апатию, бессонницу? Что из этого? Или всё сразу? — Голова болит, — я решил выбрать самый безобидный вариант и поставил чайник. Каждый раз, когда у меня что-то болело, я думал: надо заварить чай. Он стал чем-то вроде подорожника, лекарством от всех болезней, безобидным и действенным, если как следует себя в этом убеждать. Когда я пил чай, вместо боли организм сосредотачивался на тепле и сладком вкусе, что позволяло на пару секунд взять передышку от мигрени или ещё чего. Откровенно говоря, выпивка была куда лучшей панацеей, но она усугубляла и без того помутившийся рассудок, так что я прибегал к ней тогда, когда дела на день были завершены и от меня ничего не требовалось. Такое благоразумие вызывало чувство гордости. Я всё ещё мог хоть что-то контролировать. Я старался размешивать сахар как можно аккуратнее, но даже тихий стук ложки отзывался в голове острыми приступами. Настолько невыносимыми, что руки задрожали, а ноги обмякли. Я опустился на пол, чувствуя, как темнота перед глазами сгущается, а сознание отходит куда-то в неведомые дали. И в последний момент поймал себя на мысли, что здорово было бы не возвращаться. Я очнулся уже на диване в гостиной. Рядом сидела Катя. — Ты что, сама меня сюда дотащила? — слова приходилось выталкивать с силой. — Да, немного протёрла тобой полы. Катя была бледной и растрёпанной. Я сильно напугал её, но она старалась этого не показывать. — Ты в порядке? — спросил я. — Тебе лучше о себе побеспокоиться. — Послышался звук дверного звонка. — Это врач. Катя поднялась с дивана и ушла, а я начал волноваться. Что мне сказать врачу? Опять подумают, что я просто глупый пацан, слишком волнующийся о пустяках. «Вас довела сессия, но не переживайте, это не конец света», — звучало у меня в голове, а перед глазами стояла снисходительная улыбочка неизвестного, воображаемого доктора. Но когда на стул, который Катя притащила из зоны столовой, опустился знакомый седой мужчина, мне немного полегчало. Низкорослый взбитый Павел Александрович был терапевтом, с которым бабушка работала в одной больнице и водила долгую дружбу. Он спросил, нет ли у меня проблем со сном и питанием. Чтобы не беспокоить сидевшую рядом Катю, я сказал, что иногда плохо сплю, в последнее время меньше ем и порой испытываю сильную головную боль. — После смерти бабушки мы все как не в себе, — сказала Катя. Я поразился, как легко она произнесла это. — Немудрено, — Павел Александрович сочувствующе покивал. — Потеря близкого — это сильный стресс. Некоторые могут не замечать за собой перемен, но они неизбежно присутствуют: снижение иммунитета, обострение хронических заболеваний. Будьте осторожны, ребята. Павел Александрович выписал какие-то витамины, лекарство от мигрени и успокоительное. — Оно безобидное, хоть и отпускается по рецепту, — сказал он про последнее и добавил, что Катя тоже может его принимать, если понадобится. Проводив Павла Александровича, сестра тут же принялась заказывать лекарства на дом, а я лежал на диване и ждал, когда смогу завладеть её вниманием, чтобы попросить: — Не говори папе. — Почему? — Не говори, — с нажимом повторил я. У меня не было сил объяснять.***
Голос, звучавший из динамиков телефона, будто возрождал во мне жизнь. Я лежал на кровати, прижимаясь щекой к подушке и устроив смартфон на другой стороне лица. Так мне его даже придерживать не нужно было, и это позволяло полностью сосредоточиться на словах Максима. Его рассказ о том, что учудила Золушка, смывал все невзгоды. Обморок и мигрень, случившиеся днём, остались где-то в другой жизни, а в нынешней не было ничего, кроме голоса Максима. Обезболивающее, выписанное Павлом Александровичем, помогло. Пришлось подождать около часа, но оно всё же сработало, так что никакая боль не мешала мне сосредоточиться на разговоре. — Какие планы на Новый год? — спросил Максим. Мне взгрустнулось. — Не знаю. Мы ещё даже ничего не украшали. — И не факт, что будем. — А ты? — Да вот, сегодня ёлку нарядили. Нарядили. Интересно с кем? Может, с мамой. Или Лиза заходила. О других вариантах я старался не думать. — С кем будешь праздновать? — спросил я. — С семьей. Поназаказывал кучу подарков. Заранее сочувствую местному «Валберис» и «Озону», — Максим хмыкнул. Я не сдержал улыбки. — Так много? — У меня много родственников. Еле придумал, что кому дарить. — Понимаю. Иногда сам не знаешь, чего хочешь, что уж про других говорить. Раньше было как-то проще. — Точно. Раньше увидел рекламу игрушки по телеку и всё — она жизненно необходима. Я так о вертолёте на пульте управления мечтал. — Подарили? — спросил я, переворачиваясь на другой бок и перекладывая телефон. — Не, он тогда как-то дорого стоил. Зато пацану из соседнего подъезда купили. Гондон, так и не дал мне поиграть, — с чувством произнёс Максим, вызывая у меня смех. — Надеюсь, он у него быстро сломался. — Ну, ты и злодей! — Он это заслужил. В Библии наверняка есть что-то про то, что надо делиться. — Щедрая душа будет насыщена, утоливший жажду другого и сам не будет жаждать, — сказал я первое, что вспомнилось. — Во-о-от, — довольно протянул Максим. Повисла короткая пауза, после которой он спросил уже другим, серьёзным тоном: — Как ты? — Хорошо. Я не врал. Сейчас, в этот конкретный момент мне действительно было хорошо. Максим вновь ненадолго замолчал. — Я на днях узнал, что идёт выставка Пола Брунса. — От такой новости я прижал телефон к уху и чуть приподнялся на локте. — Завтра последний день. Хочешь сходить? Об этой выставке, как и обо всех, мне стало известно ещё за несколько месяцев, и я действительно планировал посетить её. Но в итоге забыл. — Хочу, — сказал я, понимая, что говорю так не из желания полюбоваться фотографиями. Мне просто нужен был повод увидеться с Максимом. Мы договорились созвониться после моего зачёта, поскольку добираться до галереи нам было примерно одинаково. Чувствуя себя заметно лучше, я спустился вниз, чтобы поглядеть, чем заняты Катя с папой. На полпути до меня долетел хохот сестры, настолько шумный, что тихий деликатный смех папы в нём тонул почти без следа. — О, ты вовремя! — воскликнула Катя, приподняв голову с папиных колен. — Фильм только начался, садись скорее. Даже если бы сестра не позвала, я всё равно сел бы на диван справа от папы и прижался бы к его свободному боку. Он тут же блаженно сощурился, россыпь не слишком глубоких морщин прошлась по лицу, и папа стал похож на довольного кота. Он ещё с нашего раннего детства любил садиться на середину дивана и устраивать меня и Катю по обе стороны от себя, обнимая так, чтобы нам было удобно и одновременно мы находились как можно ближе к нему. Папа говорил, что от нас исходит особенное тепло, и если ему удалось в нём погреться, то день просто не мог быть плохим. Пока Катя и папа были поглощены комедией, я пригрелся и задремал на плече, которое было лишь немногим больше моего собственного. Открыв глаза, я с досадой заметил, что Катя по-прежнему валяется на папиных коленях, и принялся размышлять, каким бы аргументом её оттуда согнать и занять удобное местечко. Но даже если бы какая-то идея и возникла, её всё равно не удалось бы осуществить, потому что папа вдруг обернулся и замер. Я проследил за его взглядом и заметил позади дивана маму в ночной сорочке и накинутом сверху зелёном шёлковом халате. Она возникла бесшумно, как настоящий призрак, и одним своим присутствием заставила нас потерять дар речи. Я не мог поверить собственным глазам, что это действительно моя мама, но она вдруг разомкнула губы и хриплым, однако вполне знакомым голосом сказала: — Давайте поставим ёлку. Мгновение, и папа подорвался с места, протараторив: «Да, конечно», а затем ринулся к лестнице, чтобы через стоявшую рядом дверь попасть в гараж, где хранились ёлка и игрушки. Мы с Катей тоже соскочили с дивана и принялись двигать мебель, стараясь освободить то место, где обычно на Новый год стояла ёлка. Мама же застыла, как мраморное изваяние, и почему-то смотрела в сторону окна. — А давайте туда. Я поспешил к окну, Катя не отставала, взяла светильник с небольшого столика, мои руки схватили сам стол, и мы потащили их в другой конец комнаты. Нам было всё равно, как они будут смотреться на новом месте, мы, не сговариваясь, решили подумать над этим позже, ведь важным было совсем другое. Пока мы с папой собирали ёлку, Катя с мамой размышляли, куда повесить гирлянды, а я то и дело поглядывал в их сторону. Полы зелёного длинного халата развевались при ходьбе, шёлк переливался на свету, отчего мама напоминала ящерку. Я страшно боялся, что сейчас что-то случится, одно неосторожное движение, и она бросится прочь быстрее, чем кто-то успеет это заметить. «Не уходи. Только не уходи! Пожалуйста!» — мысленно умолял я. И она не ушла. Сидела рядом, вешала игрушки на ёлку, и от этого мне хотелось плакать. Закончив с ёлкой и гостиной, мы решили украсить весь дом. Катя направилась в свою комнату, мама предложила папе заняться спальней. От меня не утаилось замешательство на его лице. Папа размышлял, значит ли это, что он, наконец, может забыть про гостевую спальню. Я выбрал понравившиеся мне игрушки и гирлянды и поднялся к себе. Я любил выбирать два цвета и использовать только их. Обычно комбинировал зелёный с каким-то другим, потому что он был моим любимым, но в этот раз решил взять белый и синий. Всё шло хорошо, но вдруг шарик выскользнул из рук и послышался звон стекла. Вместо того чтобы собрать крупные осколки, которые удивительным образом не разлетелись в разные стороны, а аккуратно лежали неподалёку друг от друга, я просто стоял и смотрел на них. Внутри будто порвался проводок, соединяющий глаза с мозгом, и оттого разум не мог понять, что происходит в реальном мире и как на это реагировать. Мир сфокусировался на одной точке — разбитой игрушке, поставил паузу и хотел придать этому мгновению особую важность. Я не понимал, зачем, как не понимал, почему плачу над этим обычным непримечательным шариком, который не был моей любимой игрушкой. Он даже не зелёный. Но я стоял, тихо плакал и чувствовал себя никчёмным, бесполезным, неспособным удержать в руках что-то настолько маленькое и лёгкое.***
Она снова ныла и не давала мне встать с кровати, какие бы весомые аргументы я не использовал. В какой-то момент терпение лопнуло и у меня вырвалось: «Заткнись». Это было ошибкой. Каждый раз, когда я велел ей замолчать, она в отместку начинала ныть только сильнее. «Если ты перестанешь капризничать, я куплю тебе бутылку вина». «Но мне нельзя пить». Я представлял её вредным капризным ребёнком, и она на удивление хорошо играла роль. «Зато мне можно», — мысленно сказал я, поднимаясь с кровати. Привычка завтракать давно была забыта, так что даже если мне не удавалось встать вовремя, времени на сборы оставалось достаточно. Я быстро принял душ, не стал сушить волосы, решив, что они справятся сами, пока я буду занят сбором сумки, надел первое, что нашёл в шкафу, и перед выходом пару раз прошёлся расчёской по чуть влажным прядям. Этого мне казалось более чем достаточно. Какая разница, как уложены волосы? Какая разница, что на мне надето? Какая разница, как сочетаются украшения? Какая разница, жив я или мёртв? С каждым днём мне всё чаще казалось, что в мире вообще нет никакого смысла. Эта мысль одновременно печалила и успокаивала, поэтому я не мог понять, нравится она мне или нет. Но она позволила легко списать на зачёте. Ведь если смысла заведомо нет, то неважно, заметит преподаватель под партой телефон или нет, выгонит ли меня с зачёта или просто отберёт смартфон. Но он не заметил, должно быть потому, что я был спокоен. И на мои ответы кивал, хотя вряд ли они были правильными до конца. Мой голос звучал ровно и без выражения, как говорят люди, зубрившие материал дни напролёт. Но я, разумеется, ничего не учил. Однако препод подумал иначе и со спокойной совестью расписался в зачётке. «Вот и всё, можно домой», - только подумал я, как меня прошибла дрожь от внезапного понимания. Выставка! Я ринулся в уборную и оглядел себя в зеркало. Вещи гладила домработница, и даже если большую часть времени меня это не волновало, они были в отличном виде. Я уже сто лет не покупал ничего нового, а вся нынешняя одежда неплохо сочеталась между собой, так что об этом тоже переживать не стоило. Но вот волосы… Из-за того, что я не высушил их перед выходом из дома, они сделали это сами, под капюшоном пальто, и теперь выглядели прилизанными. И в голову не приходило никаких идей, как это можно исправить. Я вцепился в раковину, тяжело дыша. Резкий всплеск переживаний на фоне недавнего забытья ощущался во сто крат сильнее. Я ожил слишком резко, чтобы справиться с нахлынувшими эмоциями. — Ты что, собираешься открыть проход в другое измерение? Я оторвался от зеркала и глянул на усмехающегося Мишу. Судя по его довольному виду, он с зачётом тоже справился. — Как я выгляжу? — Э… Нет, Артём, иди нахер. Даже если у меня нестандартные сложности с девушками, с тобой я мутить не буду. Я не стал ничего отвечать и кинул в Мишу кусочек раскрошившегося хозяйственного мыла, которым мы, по мнению универа, должны были мыть руки. Те, кто рискнул это сделать, рассказывали, что оно давно окаменело и даже не мылилось. Миша увернулся и принялся кидаться «снарядами» с ближайшей раковины. Так мы продолжали до тех пор, пока в уборной не появился Эрик. Тогда я решил спросить у него, потому что ждать нормального ответа от Миши было заведомо бесполезно. — Нормально, — Эрик пожал плечами. — Видно, что уставший, но в целом неплохо. — У тебя что, свидание? — спросил Миша. — Нет. — Ну, для свидания, — проигнорировал он, — можно было бы и получше, но в целом пойдёт. Где-то семь с половиной баллов из десяти. — Если улыбнёшься, дойдёшь до восьми, — добавил Эрик. Я посмотрел на своё отражение. Эрику и Мише незачем врать. И они не из тех, кто лишены понимания привлекательно или непривлекательно. Их мнению можно было довериться. Но в выглаженной дорогой одежде я видел лишь какое-то чучело.***
Пол Брунс был голландским фотографом, которого привлекала архитектура. Но не в традиционном понимании. Он путешествовал по разным городам и фотографировал понравившиеся ему элементы фасадов, кусочки городского ландшафта, а затем на основе их создавал яркие абстрактные полотна. Пол Брунс играл с симметричным орнаментом оконных проемов или повторял мозаичные пролёты пожарных лестниц. Цвет, ритм, геометрия — он мастерски владел ими и благодаря этому достигал в работах особой экспрессии. Фотограф называл своё творчество «визуальной музыкой». Это было очень интересное сравнение. Я являлся поклонником сюрреалистичной портретной фотографии, но мимо работ Пола Брунса пройти не смог как раз из-за такой характеристики. И очень хотел посмотреть на них вживую. Но вот я сидел, разглядывал широкоформатную композицию окон, следующих друг за другом в легко считываемом ритме, отмечал, что наличники вокруг рамы одинаковые, а вот шторы внутри собраны по-разному, и окошко будто где-то приоткрыто. Отметил так же, что жёлтая, зелёная и коралловая плитка на фасаде хорошо сочетается между собой. И совершенно ничего не чувствовал. Кроме тревоги от того, что незаметно потерял часть себя. — Что такое? Тебе неинтересно? — спросил Максим, обойдя все снимки. Я не знал, что ответить, потому что мне не было неинтересно. Мне было вообще никак. — Я не знаю, — голос звучал на грани шёпота, удивительно, что Максим всё же расслышал ответ. — Хочешь уйти? И мы ушли. А я ведь даже половину снимков не посмотрел. К вечеру улицу присыпало снегом, но он быстро таял под ногами прохожих, делая асфальт мокрым и ещё более тёмным. Мы шли в тишине, хотя при других обстоятельствах могли бы обсудить выставку и поделиться впечатлениями. Но я всё испортил. Однако Максим ничего не спрашивал, и это пробуждало вопросы уже у меня. Он как будто знал, что со мной, в то время как мне это было неведомо. Я хотел спросить у него, может, это облегчило бы душу, задало какой-то вектор, но страх не позволял. Вдруг это что-то, что уже никак не исправить? Проходя мимо алкомаркета, я резко замер и понял, что это она меня остановила. Максим обернулся и удивлённо взглянул на меня. — Зайдём? — спросил я. — Я обещал вино. — Кому? Вовремя спохватившись, я ответил: — Себе. Долго раздумывать не пришлось. Я взял две бутылки знакомого вина, во многом потому, что был в нём уверен, и не меньше потому, что вопрос «чего бы выпить» с каждым разом всё сильнее терял значение. Максим предложил взять сыра или колбасок для закуски, и я согласился, безразлично отметив про себя, что в этом не было необходимости. Шурша пакетами, мы приближались к пешеходному переходу, перед которым стояла остановка. Новенький трамвай с резиновой пружиной посередине приглашающе раскрыл двери, и редкие пассажиры принялись подниматься по ступеньке. — Хочешь прокатиться? — внезапно спросил Максим. Я медленно, не веря в происходящее, поднял на него взгляд. Он запомнил эту мелочь. Как помнил миллион других. А ещё около дома Максима не было трамвайной остановки. Я опустил взгляд и робко произнёс: — Мне нравятся старые. — Тут останавливается восьмерка, её вроде не заменяли. — А куда она едет? — Я проследил за взглядом Максима и тоже вгляделся в информационное табло. Конечная остановка ни о чём не говорила. Максим пожал плечами. — Без понятия. Так что, подождём? В ожидании трамвая я пытался разобраться в происходящем. До меня только сейчас дошло, что мы, не сговариваясь, шли к Максиму, как будто другого продолжения вечера и быть не могло. Я также осознал, сколько мелочей касательно меня он запоминал. И как подстраивался. Максим знал миллион способов, как ковырнуть побольнее, его острым языком можно было бы резать алмазы, и мне приходилось порой нещадно напрягать мозг, чтобы найти достойный ответ. Но язвительность и вредность никогда не распространялись на поступки. Когда Максим узнал, как легко на мне остаются синяки, он перестал хватать или в шутку толкать меня, заметив, что я предпочитаю какао вместо кофе, он закупился им. Максим мог допускать ошибки, говорить лишнее или делать что-то не то, но всегда анализировал их, помнил и не повторял. Мне никогда не приходилось говорить «нет» или «не хочу, мне не нравится» дважды. Максим был закостенелым. Ему не нравилось менять привычки. Но он это делал. Ради меня или так только казалось? И если для меня, то почему? Он что-то чувствует ко мне? Что-то настолько же запутанное, как и мои чувства, или более определённое? Я бы очень хотел обсудить это, но от одной мысли в горле вставал ком. Что если я начну, а Максим с удивлением и насмешкой посмотрит на меня и скажет: «Ты чего? Ну и фантазия! Ничего между нами нет и не будет. Как тебе такое только в голову пришло?» И я потеряю даже то немногое, что сейчас имею. В трамвае было полно свободных мест. Должно быть, он вёз в какое-то тихое, далёкое и никому ненужное место. Меня такой маршрут полностью устраивал. Максим уступил мне место у окна и опустился рядом, вытянув одну ногу под сидение впереди. Высокий и широкоплечий, он будто отгораживал меня от прочего мира, и мне нравилось это ощущение безопасности. Я протёр запотевшее окно и принялся наблюдать за полётом снежинок, серебрившихся в свете уличных фонарей и фар автомобилей.***
— Этот особенный момент должен быть в особенном месте! — Типа, вершина небоскрёба с панорамными окнами или столик в ресторане со свечами? — Нет, нет! Это всё слишком наиграно. — Я думал, тебе нравятся такие броские, я бы даже сказал, классические варианты. — Большинству сложно выдержать грань между классикой и банальностью, в итоге получается нечто пошлое и бесчувственное. Я стоял перед диваном с бокалом вина, которое налил себе всего пару минут назад из второй бутылки. Первая ушла очень быстро, незаметно и привела к лекции на тему того, что есть настоящая романтика. Максим рассказал о том, как его друг недавно подарил жене букет из ста одной розы, а он еле удержался от комментария, мол, сколько же вкусной еды можно было купить взамен цветов, что завянут уже на следующий день. Максим ожидал, что я поспорю, но этого не произошло. Меня куда больше интересовало другое. «А она любит розы?» «Не знаю. А что?» «Просто, вдруг она куда больше обрадовалась бы ромашкам или нарциссам». Максим разницу не уловил, и я понял, что этот кремень надо просвещать. Ученик, надо сказать, попался непростой, ген романтики в нём спал очень крепко, а, может, даже был повреждён при рождении. Но я был высококвалифицированным специалистом по романтике, и для меня не существовало безнадёжных случаев. — Романтика — это, прежде всего, о чувствах и атмосфере. Есть некие беспроигрышные варианты, клише, но на них стали слишком сильно полагаться и забыли про индивидуальные особенности, — медленно бродя взад-вперёд, важно объяснял я. Максим, на удивление, слушал внимательно. — Например, Лёша… Ты помнишь Лёшу? — Да, — недовольно выдавил Максим, но я не стал отвлекаться на его тон, поскольку боялся потерять мысль. Спиртное поднимало настроение, но мешало связно думать. — Ему одуванчик подари, он с умилением его в вазочку поставит, а вот Стасу на цветы всё равно. Ему, скорее всего, даже будет дико неловко. Но если, пока он спит, высыпать на него гору шоколадок и конфет, о-о-о, он просто умрёт от счастья. Я отпил из бокала и вернулся к тому, с чего мы начали лекцию: — Теперь попробуй вновь ответить на вопрос: как должен случиться мой первый поцелуй? — Выходит, в каком-нибудь приятном лично для тебя месте. Не знаю. Старом трамвае? Я засмеялся. — А ты делаешь успехи. Вторая бутылка тоже продержалась недолго. После неё ноги стали особенно ватными, и я упал на диван, вынуждая Максима сдвинуться чуть в сторону, чтобы дать мне вытянуться. Мы лежали вальтом в полумраке, в углу у окна светилась разными огоньками искусственная ёлка, и я чувствовал себя так умиротворённо, что невольно задремал. Мне снилось, как кто-то гладит меня по волосам и растирает плечо, но когда знакомый голос позвал по имени, стало ясно, что это не сон. — Давай ложиться, раз ты уже клюёшь носом, — предложил Максим и отошёл в сторону, чтобы я смог свесить ноги с дивана и сесть. Протерев глаза, я попросил: — Дашь мне пижаму. — М… тут такое дело… — неуверенно начал Максим, отведя глаза в сторону. — С ней кое-что случилось. — С пижамой? — удивился я. Что такого страшного могло с ней произойти? Это же просто пижама. — Я тут стирал недавно. А у меня новая футболка. И я не знал, что она линяет… Учитывая основную палитру вещей Максима, догадаться о новом виде пижамы было несложно. Но когда я увидел, как некогда зелёно-белая гусиная лапка превратилась в серое блёклое нечто, мне стало так непередаваемо грустно, что слёзы навернулись на глаза. — Только не говори, что это твоя любимая, — забеспокоился Максим. Нет, эта пижама не была любимой. И у меня их было немало, где-то дома лежала такая же, только сине-белая. Но на доводы разума слезам было плевать. — Я… я не могу спать в сером. Если надену серую пижаму, то чёрно-белому миру будет легче меня поглотить. Но я не знал, как это объяснить и без того растерянному Максиму. — Я дам тебе жёлтую футболку. Я кивнул, всё продолжая плакать. Хотелось бы прекратить, но в последнее время контролировать такие перепады было невозможно. Максим то тянул ко мне руки, то заламывал пальцы, может, как-то ещё проявлял беспомощность, не знаю, в какой-то момент я уткнулся в полинявшую пижамную рубашку и разрыдался окончательно. — Я куплю тебе новую, — пообещал Максим, прижимая меня к себе. — А сегодня поспишь в яркой жёлтой футболке. Она же тебе нравится? И ты прикольно в ней смотришься. — Он крепче сомкнул руки за моей спиной и потёрся виском о макушку. — Не плачь, всё будет хорошо. Люди вокруг твердили, что всё будет хорошо. Но это хорошо всё никак не приходило, и я не мог понять, что же со мной не так?