Говорить нельзя молчать

      Нервы Рейны натянулись до предела. Тело еще не забыло пережитой боли. Если сейчас выкрутить чувствительность на максимум — пыткой станет даже дышать. Рейна затравленно посмотрела на врача, на Седого, скользнула взглядом по пустоте комнаты. — Личные счеты… — она задержала дыхание. Нет, ни слова. Если про операции ЦРУ в Боливии станет известно, это может спровоцировать скандал. Грандиозный. Она подставит не только Гирса. Она подставит страну. Нельзя давать такое информационное оружие в руки кому бы то ни было. — Личные счеты — они на то и личные, чтоб не касаться посторонних. — Нам будет интересно беседовать, мисс Ашер, — на этот раз Седой употребил обращение, которое стирало для Рейны статус военной, словно желая запутать и сбить с ориентиров. — Вы терпеливы, но у меня терпения еще больше.       Док обошел стул, перетянул и так туго притянутое к спинке плечо и, протерев влажным тампоном сгиб локтя, тем же почти невесомым движением ввел иглу в вену. На этот раз Рейна все же почувствовала укол — наверное, обостренные тревогой чувства мобилизовали мышцы. Стало казаться, что препарат холодком растекается по организму, проникая в каждую клетку, пропитывая все тело. Док вынул иглу и снова заботливо прижал ранку, приклеив бинт пластырем. И зачем такие хлопоты? Ей ведь уже подписали смертный приговор! Эти ребята могут держать ее у себя хоть до скончания веков.       Мелькнула шальная мысль, что, может быть, на самом деле проще было бы умереть в руках Морено. Пара дней страданий — и все. Теперь же она оказалась как бы вне времени. И пространства. Потому что никто не знает, где она, никто не станет ее искать. Джонни будет звонить на ее прежний номер, пока телефон, оставленный в штаб-квартире у Гирса, не разрядится. Или Алек снимет трубку и скажет, что Рейна больше не сможет подойти. Никогда… В носу защипало против воли. Джонни… в чем его вина? В том, что полюбил человека, для которого война не закончилась с демобилизацией и который привык ставить общее дело превыше личного? За что страдать самому Джонни?       По мере действия препарата ощущения собственного тела заиграли новыми красками. Такими, что лучше бы без них.       Проснулась и воспрянула боль в сломанных и разбитых костях. Засаднило ожоги на груди, которые через повязку касались куртки при каждом вздохе. От одного неловкого движения бедрами на жестком сидении резкой болью отозвался низ живота, начиная со следа сигареты на лобке и заканчивая внутренними ощущениями. Спина, прижатая к спинке стула, скоро уже снова ощущалась почти так же, как над пламенем зажигалки. А в ладони будто снова вколачивали гвозди.       Рейна остановила взгляд на колесиках этажерки. К одному прилепилась тонкая ниточка, как от ее робы. Смотреть в лица своим новым палачам не хотелось.       На те десять или пятнадцать минут, что препарат гипертрофировал краски «жизни», в комнате повисла тишина. — Я думаю, она готова, — поднеся бесконтактный термометр, наконец проговорил врач. — Тридцать семь и один.       Седой отлепился от стены и сделал пару шагов к жертве. — Я повторяю свой вопрос. Зачем вам понадобилось нападать на Морено?       У него был опасный взгляд. Спокойный, суровый, бесстрастный. Заглядывал в нутро, высматривал там слабость, чтобы потом надавить — и подчинить. — Я хотела его убить, — честно ответила Рейна, чувствуя, как неприятно царапаются об зубы ранки на языке. — Если быть совсем точной — задушить удавкой.       Седой лишь улыбнулся, только не как раньше, а как-то совсем недобро. Кивок одному из охранников. Тот приблизился — высокий, плечистый, совершенно безликий. Увидишь еще раз — не узнаешь. У Рейны даже не было времени предположить, что он сделает. Щеку обожгла жесткая пощечина тыльной стороной ладони. Солдат так же спокойно отступил на шаг вбок, давая Седому снова подойти и встать напротив. — Мы уже начинаем осознавать, что будет дальше, верно, Рейна? — спросил он леденящим душу ласковым тоном.       Боль отдалась в самые дальние уголки головы, прокатилась эхом в черепе. Заныли зубы. — Ничего хорошего, — проговорила Рейна тихо. — Ни для вас, потому что я не знаю, что вы хотите услышать. Ни для меня — потому что вы мне не верите. — А вы неплохо соображаете, Рейна, — с издевкой выговорил Седой. — Только я-то знаю, что могу услышать интересующую меня информацию. Так что этот молодой человек сейчас продолжит, а вы можете и дальше строить из себя героя.       Вторая пощечина обожгла другую щеку, но на этот раз солдат ударил ладонью, придержав голову пленницы за волосы. — У моего помощника отличная особенность — амбидекстерия. Умеет пользоваться обеими руками одинаково хорошо! — заметил Седой будто между прочим. Будто ей в самом деле важно, одной или двумя руками будут наносены удары.       Прикосновение к волосам, хотя и не очень грубое, обожгло кожу, словно кипятком. Словно с живой скальп содрать вздумали. Рейна зашипела сквозь зубы, стараясь не шевелить ухваченной за растрепанные пряди головой. — Я не знаю, какая именно информация вас интересует, — голос все еще не дрожал, хотя это самообладание давалось с трудом. — Удавка была спрятана в поясе. Охрана явилась в кабинет очень невовремя. Потом меня подстрелили. Потом был подвал и то, последствия чего так оперативно исправлял ваш многоуважаемый специалист широкого профиля. А потом пришли ваши ребята. Так все и было. — Вы мне рассказываете одну и ту же и так известную мне историю, — вдруг издевка в голосе Седого сменилась на укор, а потом появился режущий металл: — Рейна, вы тянете время. Но чем дольше упорствуете, тем дольше просидите здесь, на этом стуле, под действием препарата.       На этот раз он кивнул доктору, и тот принялся наполнять новый шприц. — Я вам рассказываю правду, одну-единственную, другой у меня нет, — со вздохом произнесла Рейна. До чего же все зеркально… — Что еще вы хотите узнать — мне не ведомо.       Второй укол, на этот раз в другую руку, оказался гораздо болезненнее. Игла словно проткнула руку насквозь, хотя вошла всего на несколько миллиметров. И опять, но уже быстрее и острее, потекла по жилам предательская прохлада. На этот раз выжидать время никто не стал. Вместо очередной тирады Седого Рейне от солдата, который так и стоял рядом справа, в живот прилетел тяжёлый и точный удар. Точно в пучок нервных окончаний — солнечное сплетение.       Тело охватила жгучая агония. Рейна закашлялась, сгибаясь в спазме и непроизвольно выворачивая плечи из суставов. Боль проснулась и там. В глазах померещилась влага. Неужто она все еще может плакать?       Кашель тряхнул тело, и тряска отдалась в ребра, в спину. — Мне нечего вам сказать, в самом деле, — с трудом восстановив дыхание, повторила она, поднимая голову и ища взгляда Седого. — Почему вы мне не верите?       Но Седой снова выслушал безучастно. За этим молчанием удара вдруг не последовало. К Рейне приблизился врач, но лишь для того, чтобы поднести термометр. — Тридцать семь и девять, — серо изрёк он и снова отошёл на свое место ближе к двери. — За вас говорят ваши передвижения, — заговорил Седой. — Прибыв в Боливию, вы вели себя отнюдь не как турист. Может, все же начнёте говорить? — Туристам свойственно перемещаться по городу, выезжать за город, я приехала просто отдохнуть, — неплохо же они осведомлены… Понять бы, что еще им известно. На рынке она расплачивалась наличными, многое для операций обеспечивал Гирс. Переезды… Камеры в этой Богом забытой стране стоят далеко не на каждом перекрестке. Они не могут знать абсолютно все. Да и разве переезды — это доказательство? — Я ходила по рынкам, гуляла по окрестностям. Это не преступление!       Новый удар в живот оборвал почти на полуслове. Боль сковала целиком, заныло разом все. Особенно болезненно ощущался низ живота — солдат будто намеренно метил именно туда. Но не дав пленнице очухаться, плечистый парень схватил за волосы и снова залепил пощечину. Слегка задел ухо, в голове раздался звон, в глазах на мгновение потемнело. Челюсть и зубы отозвались резью на все лады.       Заговорить после этого удара оказалось непросто. Челюсть повиновалась с трудом. — Почему вы поступаете, как они?! Вы ведь не такие звери, сами говорили! — остро ощутилось одиночество и обреченность. Разговор не даст результата, если она не заговорит. А она не заговорит. И время смажется в череду вопросов и ударов. — Потому что никто в здоровом уме, будь он зверь или не зверь, не поверит в байку о туристке, которая целенаправленно приехала на край света и случайно решила убить наркоторговца, — холодно ответил Седой. — Осознайте эту простую истину. А мой помощник пока продолжит.       Кулак по ребрам. Носком берца по голени. Снова пощечина. Глаза щипало от едких кислотных слез. По телу растекалась слабость, пронзаемая вспышками боли. Предчувствие не обмануло ее. Это уже казалось хуже, чем Делангель с током и молотком. А на этажерке стояло еще немало ампул… — Я в самом деле приехала на отдых, — сквозь хриплое дыхание проговорила Рейна. — И столкнулась с жестокостью и беспринципностью Морено. Он…       Может она признать смерть Эдди? Что известно про тот инцидент этим всеведущим ребятам? Ничего ведь, верно? Тело не нашли. Расследования не было… — Из-за него погиб мой друг.       Седой сделал знак солдату остановиться. Рейна не смотрела вверх, не видела глаз, только ноги в песочных отглаженных брюках. Начищенные ботинки проделали несколько шагов, остановились напротив, и раздался голос: — С этого момента подробнее, Рейна, — в нем слышалась легкая, скрытая за маской холодной бесстрастности заинтересованность, — кажется, вы готовы поделиться чем-то личным? Что за друг?       В голове продолжал щёлкать сигнал тревоги. Это не осатанелый наркоделец. Это осведомленная организация, способная анализировать и проверять любую информацию, которую услышит. И если лгать — ложь должна быть достоверна. Нельзя ляпнуть наобум первое попавшееся имя. Нельзя потерять бдительность. А разум продолжало заволакивать пеленой боли, идущей от каждого перелома, каждого ожога, каждого синяка, старого и нового… — Друзья — это всегда личное. Человек одному безразличен, другому дорог. Мой друг был дорог мне, — Седой по-прежнему стоял прямо перед ней. Хорошо бы поднять глаза, но болью сводит шею и диафрагму. — Мы не виделись несколько лет. Встретились. Хотели поболтать. Но на следующую встречу он не пришел. А я наткнулась на его мёртвое тело и поняла, что его убили. Он говорил мне о своих проблемах с Морено. Значит, именно Морено и виноват. — И как же зовут… звали вашего мертвого друга? — спросил Седой вкрадчивым тоном.       Рейна молчала. Болела даже кожа, кости, мышцы там, где к ним никто не прикасался. Как будто все тело разом оказалось избито, и лишь некоторые участки саднили сильнее общего фона. — Рейна, вы меня слышите? — капля расплавленного металла вдруг просочилась в этот спокойный голос, делая заботливый вопрос опасным и страшным.       Хотелось бы не слышать. Очень хотелось. Хотелось сделать вид, что она оглохла, ослепла или отключилась. Увы, не при медикаментозном допросе. — Слышу, — выдавила она из себя с усилием. Если сейчас ее ударят — казалось, вспышка боли просто пережжет все нервы. — Я знала его как Эдвина. Фамилию, адрес, номер страховки или водительских прав он мне не давал. И сам знал обо мне не больше имени. — И это вы называете другом? — изумлённо, но все так же строго спросил Седой.       Приблизившись, он поднял голову Рейны, аккуратно взявшись пальцами за скулы. Как будто нарочно старался не причинять боли — скорее, потому, что не привык марать руки сам. — Как звучит полное имя вашего друга?       Он не мог знать, известно ли это пленнице, просто проверял свою догадку, в упор рассматривая расширяющиеся от волнения зрачки. — Полное имя моего друга — Эдвин, — тщательно выговаривая каждый слог, произнесла Рейна. — Он в самом деле был моим другом. А друзьям не задают вопросов.       Даже лёгкие прикосновения казались жгучими ссадинами. Словно вместо пальцев лица касалась наждачная бумага. Но она выдержала его взгляд.       Седой отпустил голову, в поле зрения снова остались только ноги. Отошел на шаг, и сразу после этого ноги врача в светлых брюках и халате подошли к этажерке на колесиках. Новая ампула, новый виток острых ощущений?       Жгут на этот раз причинил острую боль, словно вгрызся в плоть, укол — будто док раскалил иглу докрасна. Закончив, врач почему-то не отходил. Точнее, так и остался за спиной и только подкатил к себе ближе этажерку. — Я хочу знать все об этом вашем вымышленном друге. Хочу, чтобы он обрел и плоть, и кровь, — отчеканил Седой. — Свою плоть и кровь он потерял, — прошипела Рейна, чувствуя, как сводит зубы, будто с них содрали эмаль и оголили все нервы. — Он мёртв. А где его похоронили — я не знаю. Надо было спросить Морено, но мне оказалось не до того.       Мягкие прохладные пальцы врача взялись за мизинец на правой руке, а потом… Рейна успела краем глаза заметить движение его кисти над банкой с медицинскими иглами. Полое острие начало протискиваться под ноготь.       На фоне волны боли, которая лавиной выжигала все мысли и прочие ощущения, где-то вдалеке снова зазвучал опротивевший голос Седого: — Мне нужно больше. И вы можете это дать, — он снова подошел и поднял голову двумя руками, вгляделся в глаза, — хватит упрямиться, Рейна. Хватит же!       Показалось, что под ноготь по капле течет расплавленный металл. Игла жгла, хотелось выть, плакать, вырываться — но руки были по-прежнему скованны, а малейшее движение отзывалось болью по всей окружности металлических колец, вонзающихся в запястья. — Не могу! — давясь всхлипом, выдохнула Рейна, смаргивая и надеясь, что слезы не вытекут на щеки. Иначе прожгут кожу до костей. — Не могу дать то, чего не имею. Что бы вы со мной ни делали.       Седой продолжал стоять напротив и уже ничего не спрашивал. А доктор взял еще одну иглу и начал втискивать под ноготь безымянного пальца. Потом еще — для среднего пальца. Агония продолжалась, Седой с хладнокровной расчетливостью, которой у него было в достатке, ждал, когда заключенная сломается.       А Рейна твердила себе, словно молитву: не сдамся, не сдамся… Потому что если она назовет фамилию, нетрудно и настоящее имя выкопать, и появится ниточка, за которую потянут — и вот вам на всеобщее обозрение дела ЦРУ в стране, где они не имеют права находится. Вот вам признание, которое можно показать на всеобщее обозрение.       Некоторые вещи не заканчиваются с отставкой. Долг перед страной не выплачен с выходом на пенсию. А значит, она по-прежнему в строю.       Я солдат…       Вся правая рука уже исколота. Под каждым ногтем — собственный полыхающий костер. На левой врач не тронул раздробленные фаланги, но здоровые пальцы оказались проткнуты так же методично и безжалостно. Рейну трясло. Из-под слипшихся ресниц уже вовсю катились слезы, на губе выступила кровь. — Мне нечего вам рассказать…       Седой молчал. Рейна не знала, наблюдает ли он, а если да, что думает. Он готов со звериным упорством добиваться от нее признания, но сколько выдержит она сама? В его руках время — самый главный ресурс, не говоря уже о доступе к современным инструментам по выниманию информации. Рейна вздохнула через боль во всей грудной клетке. Тело уже колотил озноб.       Новой иглы вдруг не последовало, вместо этого пальцы врача легли на шею, легонько прижали пульс, но действие препарата сделало даже это невесомое прикосновение похожим на удар. После этого все в той же молчаливой манере врач вооружился термометром и измерил температуру. — Тридцать девять и два, — изрек он, обращаясь к Седому.       Тот помолчал еще несколько секунд, определенно взвешивая риски и размышляя, что делать дальше, затем подошел к Рейне. Перед глазами снова появились брюки и ботинки — он подошел вплотную, и Рейна уже знала, что сейчас он сожмет в пальцах ее виски, поднимая на себя взгляд. А значит, придет новая боль. — Вы так просто не сдадитесь, — он сделал точно то, что она и предположила. — Верны до конца. Только вот кому? Кому вы настолько самоотверженно верны, что позволяете мне делать с вами такое?