Говорить нельзя молчать

      Боль разошлась от висков по всей голове, просверлила ее насквозь, до темноты в глазах. Зубы будто выбивали неровную нервную дробь — хотя, быть может, это колотилась кровь где-то в ушах. Тело ощущалось сгустком боли — куда там электричество от щиколотки до уха… — Дело… не в верности… — звук собственного голоса с трудом перекрывал гул крови, хотя Седому, наверное, было слышно лучше. — Я просто говорю… правду. Только правду. Ничего… кроме правды.       В свою версию надо верить, видеть ее единственной возможной. Ибо стоит дать слабину — он додавит. Заставит признаться — и кто знает, куда может уйти это признание. Может, и видео смонтируют. Рейна не была уверена, что в этой комнате не ведется запись. И поэтому слабину давать нельзя. Ни в коем случае.       Она смотрела перед собой, точнее, в пол. Поднимать взгляд тоже было дискомфортно — свет резал глаза, словно песка насыпали. В поле зрения появились берцы. Правая нога — полшага вперёд, ручища схватила за волосы, другая обрушила очередную пощечину. Из глаз словно искры посыпались, но это всего лишь брызнули слезы. Слезы боли, бессилия и безысходности. А солдат снова размахнулся для удара. — Я ведь не могу сказать вам больше того, что знаю, — слезы текли по щекам в рот, обжигая солью раздраженную, гиперчувствительную слизистую. Волосы, зажатые в железном кулаке, как будто отдирали кожу от черепа. Голова кружилась, мысли путались. Это все жар, это препараты, до бесконечности ими накачивать невозможно, должен быть предел. Но душу терзал страх, что предел выносливости наступит раньше. — Я сказала все, что знаю… — даже звук собственного голоса болезненно резал слух.       Видимо, Седой приказал бить только по лицу. И унизительно, и больно, и никаких повреждений внутренних органов. Дольше проживет, меньше хлопот доку. Прилетел ещё один удар, наотмашь и сразу следующий. Солдат перехватил за подбородок, поднимая голову, и ударил в третий раз. Сознание начало уплывать — слишком много боли, звон в голове, тошнота и лютый озноб.       Рейна закашлялась, почувствовала на языке привкус крови. Опять. Губы разбились о зубы, или прикусила язык — не так уж важно. Может, сейчас наконец придет долгожданный обморок? Ощущение было такое, словно душа вот-вот покинет тело. Картинка перед глазами — собственные колени, берцы солдат, брюки Седого — начала постепенно темнеть по краям, сходясь в светящуюся точку. Голова стала невесомой. Где-то в груди подхватило, словно при падении с высоты, и сознание померкло.       В себя Рейна пришла все на том же стуле, а док ловко вытаскивал иглу из вены, пережимая ранку пластырем. Должно быть, ей вкололи нейтрализатор предыдущего препарата — должно же быть у палачей противоядие от собственной отравы. Боль начинала стихать. — Мы продолжим беседу в другой раз, мисс Ашер, — тихо проговорил Седой, или Рейне так только показалось, и вышел из комнаты.       Конвоиры снова подхватили под руки неспособное к сопротивлению тело и поволокли к выходу. Рейна едва успевала переставлять ноги. Жар стремительно спадал, оставляя после себя прилипшую к спине куртку и капли пота, остывающие на висках. За очередной дверью обнаружилась комната с отгороженным решёткой углом. На стенах висели массивные чёрные колонки и два кондиционера.       Где-то Рейна уже слышала о том, зачем может понадобиться такой удручающий антураж. Догадка подтверждалась с чудовищной точностью. Наручники расстегнули, содрали, не щадя швов, куртку и штаны и, едва удерживающую равновесие, втолкнули за решетку. Сил стоять не оказалось, и Рейна растянулась на бетонном полу всем многострадальным телом. Нажитые травмы, даже от игл под ногтями, вмиг напомнили о себе волной боли. Тот солдат, что отвешивал пощёчины, вошёл следом, и Рейна различила у него в руках пластиковые стяжки. Будут фиксировать — подумалось вдруг отстраненно, как будто речь не шла о ней.       От бетонного пола мороз мгновенно пробрался в нутро, вытеснив последние остатки еще недавно полыхавшего внутри жара. Рейна лежала бессильной грудой обтянутых кожей костей, понимая, что кошмар начинает обретать зримое воплощение и что шанса его избежать нет. Никакая ложь, никакая полуправда не убедит Седого. Может быть, он и вовсе уже подозревает руку ЦРУ во всем случившемся и просто ищет подтверждения. Доказательства. Только вот она его не даст.       Солдат наклонился и небрежно толкнул ее в плечо, поворачивая. А потом потянул за волосы, заставляя встать. Тело повиновалась отвратительно, мышцы ощущались вялыми лоскутами, но ощущение скальпирования по живому заставило мобилизоваться. Рейна не гадала, что будет дальше, пока Солдат не подвёл к решетке и не велел наклониться.       Она повиновалась. Иначе он бы ударил и все равно согнул ее так, как вздумается. Стяжка захлестнула один из прутьев, повисла на поперечине. Руки Рейны, по-прежнему прикрытые повязками, Солдат свёл вместе за ее спиной и прижал к решётке, обвивая другим кольцом. Пластиковые замки противно проскрежетали, фиксируясь.       Тело в неудобной позе сразу заныло. Заныло сильнее, чем раньше, хотя и не так невыносимо, как под действием препарата. Рейна знала, что это только пока. Скоро все затечет, кровь прильет к голове, руки начнут неметь, ноги — дрожать. Но чем она могла купить избавление от мук? Выдать Гирса? Признать и подтвердить присутствие ЦРУ в Боливии, после того, как Алек предупреждал о секретности их там пребывания? Не имеет права. Иначе она больше никогда не сможет посмотреть в глаза знавшим ее людям — даже если допустить невероятное, и Седой, узнав желаемое, отпустит…       Солдат окинул взглядом дело своих рук и вышел из клетки, запирая ее за собой и перебрасываясь неразборчивыми фразами с двумя часовыми. Те устроились на лавке во второй половине комнаты и застегивали куртки поверх кителей. На лавке лежали массивные наушники, как на стрельбищах. Шумоподавляющие.       Гораздо скорее, чем хотелось бы, задранные вверх кисти и пальцы утратили чувствительность, ноги начали подгибаться от усталости. Рейна привалилась боком к решетке, но это принесло мало облегчения. Попытка опуститься на колени и дать тем самым отдых хотя бы ногам оказалась неудачной — руки пристегнули слишком высоко. Чтобы коснуться пола, пришлось бы вывернуть плечи из суставов. Впрочем, на то и был расчет, в этом сомневаться не приходилось.       Боль, несильная и тупая, постепенно начинала сводить с ума. Подогнуть ноги — равно вывихнуть руки, стоять тоже тяжело, раздробленные пальцы снова напомнили о себе, как и перебинтованные запястья, и пробитые кисти.       К голове начала стекаться кровь, на лбу набухла вена. Рейна закрыла глаза. Можно было бы попытаться подремать, восстановить силы. Да, больно, но сейчас, по крайней мере, боль понятна и расти будет сама собой, никто ее многократно не усилит. И вдруг клетка погрузилась в оглушительный шум. Включили «музыку», больше похожую на звукозапись из преисподней. Поспать не удастся при всем желании, даже подремать. Следовало готовиться к тому, что Седой решил брать измором. Сколько она выдержит? Сколько этот ад будет продолжаться? Рейна как мантру повторяла про себя: «я не сдамся, я не сдамся, нет, я не сдамся»…       В какафонии не было ни ритма, ни стабильности. Звуки наползали друг на друга, создавая чудовищную смесь шипения, громыхания, стрекота, свиста и воя. Голова постепенно наполнялась болью, которая скапливалась во лбу и висках. Ноги тряслись мелкой дрожью, икры сводило судорогой. Из бетонного пола холод пробирался в ступни, заставляя раздробленные кости ныть. Кондиционеры исправно гнали прохладный воздух, от которого кожа покрывалась мурашками. Тело постепенно промерзало до нутра, словно внутри все органы зябко корчились, прижимаясь к костям. Рейна пыталась согреться, напрягая и расслабляя мышцы, но тело было слишком измучено, чтобы справиться с этим простым заданием.       Минуты тянулись медленно, а страдания усиливались, казалось, с каждой секундой, с каждым мгновением, и Рейна понимала, что в таком состоянии ее продержат не минуты, а часы, а то и больше. Начинало хотеться пить — дополнительное мучение, изощренная пытка. Надо было переключить внимание на что угодно. Рейна начала считать про себя. Один… Два… Три… Пять… Десять…       Она сбивалась со счета и начинала с начала, с обреченным упорством цепляясь за цифры, видя в них единственный якорь, способный удержать в накатывающей волне паники, страха и изможденности. Думать о доме, о любимом, о чем-то хорошем, оставшемся в параллельной реальности, казалось безумным кощунством. Та жизнь была иллюзией, мороком. А правда — вот она, здесь. В муках, слабости, путающихся числах.       Ноги казались сплошным сгустком боли, тупой и непрерывной. Ныла спина, шея, в глазах все плыло. Полчаса продолжался уже этот кошмар, или два, Рейна не представляла. Она просто пыталась сконцентрироваться на последовательности цифр, вытесняя страх, отчаяние и жажду. Губы слиплись. Теперь, чтобы сказать что-нибудь вслух, придется раздирать их с кровью. Но говорить Рейна не собиралась. Озноб добрался, казалось, до самого сердца, так что даже кровь стала мерещиться медленными стылыми потоками, разносящими по телу только холод. Рейна мечтала отключиться. Потерять сознание. Пусть при падении она вывихнет руки. Тогда к ней хотя бы явится док осмотреть повреждение — и это даст недолгую смену положения. Самой нанести себе эту травму все еще казалось дико и страшно. Словно так она переступила бы последний предел, за которым опять маячит мысль о самоубийстве.       Пусть… что угодно. Пусть придет Седой и снова задает вопросы. Хотя Рейна знала, все еще отчетливо знала: на эти вопросы она по-прежнему не ответит.       Потом в камеру вошло несколько человек. Рейна едва чувствовала замерзшее тело, руки затекли, спина и ноги сводили с ума ноющей болью. За эту агонизирующую вечность страдания, шум и холод не дали даже на мгновение забыться, и усталость казалась всепоглощающей. Стоило приподнять утомленные веки, как свет, хотя и приглушенный тенью собственного тела, резанул по глазам, и в зоне видимости появилась расплывающаяся картинка — три пары берцев и песочный камуфляж штанов.       Стяжки с рук срезали мгновенно, и Рейна, словно без костей, стала заваливаться на пол — если бы не подхватившие ее крепкие ручищи, она бы разбила голову об пол, потому что собственные руки почти не ощущала. Может, это было бы спасением…       Солдат грубо выпрямил ее тело — спина откликнулась спазмом — и снова заломил локти, до рези в утомленных суставах. Взгляд, расфокусированный и меркнущий, выцепил человека в кошачьей маске. Рейне даже на мгновение показалось, что это все галлюцинация, но солдат размахнулся и наотмашь ударил по лицу. Во рту снова ощущалась кровь. Все же не галлюцинация — эфемерные картинки не могут так больно бить. Он рванул голову за волосы и, удерживая вертикально, ударил снова, затем еще и еще. Последний — в живот. Рейна согнулась и закашлялась — даже цепкий захват солдата сзади не помешал сложиться почти пополам.       Потом голову приподняли за волосы, и она смогла разглядеть новых палачей подробнее. Кошачья морда, раскрашенная на манер масок Санта Муэрто, смотрела зло и хищно. По бокам выступали наушники. Чья-то рука смяла грудь. Неужели и эти будут насиловать? Мысль об этом пронеслась в голове, словно слезоточивый газ, высекая на глазах слезы. Их трое. А в подвале хватило двоих…       Удерживавшие ее руки разжались, и Рейна повалилась на пол, но на этот раз ее никто не поддержал и бетон впечатался в колени и ребра. Рейна сдавленно охнула, хотя сквозь грохочущее безумие даже сама не услышала свой голос.       Безвольное тело снова подняли, растянули в стороны, удерживая вертикально — и снова началось избиение. Сменяясь по очереди, три зверя из сказки, что и в бреду не привидится, двое держали, третий бил — по лицу, в живот, куда попадется.       Здоровенные кулаки выбивали стоны, которых никто не слышал. И слезы, на которые всем было наплевать. Рейна этих слез уже не ощущала. У нее не осталось мыслей ни о чем. Она не помнила, кто она, где она, зачем все это. Сознанием владели только боль и страх — что кошмар не закончится никогда, что он будет обретать новые и новые формы, менять маски, скалиться нарисованными зубами, оставаясь непрерывным и беспросветным. Горло пересохло, каждый крик царапал его наждаком. Мышц будто не осталось — когда Рейну швыряли на пол, она могла только сжиматься. Но ее тут же встряхивали, словно тряпку, и били снова. Методично. Размеренно. Неотвратимо.       Когда арестантка уже не могла даже собраться в комок на ледяном полу, мучители сочли, что на этот раз достаточно. Кто-то поднял с пола под мышки, еще кто-то защелкнул на левом запястье браслет наручника — сил открывать глаза не осталось, как и желания — толкнули к решетке и, высоко задрав кисть, защелкнули второй браслет на металлическом пруте.       Чья-то цепкая пятерня вцепилась в подбородок, встряхнула голову — заставляя посмотреть, но Рейна не могла. Тогда стоящий перед заключенной склонился над ухом, задевая опухшую скулу жестким пластиковым краем маски, и громко отчетливо проговорил: — До встречи!       А потом они исчезли из поля зрения, и Рейна поняла, что ее оставили в покое. Ноги норовили подогнуться, но она не могла позволить себе повиснуть на израненной руке.       Тело было сплошным синяком. Сплошной ссадиной, как будто внутри не осталось ни единой целой кости. Ступни снова скрючивало от холода, а она даже не могла пошевелить пальцами, чтобы разогнать застаивающуюся остывающую кровь. А по ушам снова бил ужасающий грохот, и кондиционеры гнали волны холодного воздуха на покрывающуюся мурашками спину.       До встречи, сказал кто-то из зверей. Они придут. Снова. Снова будут бить, а может, и что-то похуже — хотя каждый раз в этом калейдоскопе несчастливых случайностей Рейне казалось, что хуже уже некуда. Но нет, всегда есть, куда. У этих ребят есть время, сноровка и достаточное равнодушие, чтобы держать и избивать ее здесь часами и сутками. А вот хватит ли ей сил не взмолиться о пощаде, не выложить все, что знает, ради возможности лечь на топчан, закрыть глаза в тишине, перестать трястись от холода?       Ей отчаянно хотелось верить, что да.       Минуты под исступленный счет от одного до бесконечности складывались в часы, но сколько это продолжалось, вообразить было невозможно, просто однажды кто-то снова явится, чтобы продолжить ломку. Следить за временем не по чему — свет горел постоянно, в клетке — ни одного окна. Разве что жажда, неумолимо усиливаясь, подсказывала, что двух суток с момента попадания сюда еще не прошло. Интересно, они вообще собираются дать воды? Или ее тоже придется выстрадать?       Наручник впивался в опухшее запястье. Рейна тяжело привалилась всем телом к решётке, хотя прутья болезненно давили на кожу. Но это было хоть немного лучше, чем повиснуть всем телом на искалеченной руке — гвоздь между костями нет-нет, да мерещился. А затем в клетку явились Кот и Медведь. Рейна даже головы не подняла.       Пока не заметила краем глаза в руке у Медведя бутылку воды.