Часть 34. Правда
6 января 2023 г. в 14:08
Машунька понимала, что разговор, который она все оттягивала, нужно взять и начать, поэтому, придя домой, решила начать чуть издалека.
— Глаша, я сходила в гимназию, тебя там ждут сразу, как будешь готова выйти на учебу, — произнесла женщина.
— Хорошо, — мотнула головой Глаша.
— Глаша, за что же ты на меня обижаешься? — спросила Машунька.
— Можно подумать, ты не понимаешь, — ответила Глаша. — За то, что избила похуже этого будущего покойничка. Как говорится, если наобещала кому-то — могла бы как в прошлый раз. Примерно так: «Глаша, я тебя наказываю, поэтому вон те заветренные сухари сегодня есть нельзя, а любые другие конфеты можно, а завтра и сухари можно». А ты…
— Глаша, да ни при чем здесь Филатов, — сказала Машунька. — Просто сколько же можно… Лезешь с завидным упорством в одни и те же неприятности! Вот скажи мне простым языком: зачем нужно было стрелять в Филатова?
— Отомстить за весь произвол, который он натворил, — произнесла Глаша.
— В Софью? — спросила Машунька.
— Отомстить за то, что она возжелала выставить своего любимого брата в лучшем свете, не донесла в полицию, не пожелала сломать дверь, так как не смогла или просто не захотела найти ключ, — ответила Глаша.
— Глашка, — вздохнула Машунька. — Тебе, верно, кажется, что ты революционными категориями размышляешь… А на самом деле они насколько уголовные! Поджечь склад за вознаграждение, на ворованных лошадях кататься, хулиганить под видом колядок… Про окно начальницы промолчу, потому что там черт ногу сломит, какой мотив был… И сейчас логика не лучше: пойти и отомстить, как какая-то уголовница. Это не в сатрапов стрелять, а просто мстить за личную обиду.
— Еще и мать сперва избивает, как будто это не она, а потом уголовницей называет, — буркнула Глаша.
— Глаша, да у тебя настолько уголовные наклонности, что прямо больно смотреть на них, — печально произнесла Машунька. — Может, довольно уже? Суд на днях должен был быть, не знаю, что там с присяжными получилось бы или нет. А если получилось, впечатлило бы их твое слезливое повествование о мести, будто это сицилийская мафия? Тут даже на кровную месть родом с Кавказа не тянет — неравнозначно! Не донесла в полицию, поэтому не стрельнуть ли? А что, Глашка, давай по всем палить сразу! Как ума хватило оружие-то в чужом доме искать?
— Не преувеличивай, — ответила Глаша. — А оружие — его многие в доме держат. В столах обычно держат. Еще в сумочках.
— И благовоспитанная девица Глаша, ой, не девица, мадемуазель Глаша сразу бежит обшаривать ящики стола и сумочки, — не выдержала Машунька.
— Не нравится — на хлеб и воду под замок посади, как один человек, — сказала Глаша. — А потом вечером отлупи еще за какую-нибудь мелочь.
— Посчитаю нужным — и посажу, — ответила Машунька. — Глашка, скажи лучше, Софи-то здесь причем? Она могла испугаться, пожалеть брата, да хоть что могло быть! Она — просто домашняя барышня, это ты думаешь быстрее, хотя иногда вообще не думаешь, ее-то за что?
— За то, что предала меня, — произнесла Глаша.
— Вот я и говорю: уголовные замашки, прямо родом с Сицилии, — сказала Машунька.
— Ну все, родная мать уголовницей считает, — ответила Глаша.
— Родная мать еле добилась примирения с потерпевшим, а ты еще и недовольна, — произнесла Машунька. — Глашка, да тебя же на уголовную каторгу могли отправить! Не знаю, не могу предсказать, на сколько, лет на десять, ну даже на пять, но на каторгу же! Глаша, ты подумай сама, мне можешь даже потом ничего не говорить, подумай, в чем ты неправа… Ну не политические это взгляды, хотя и насчет политических я не все одобряю…
Машунька ушла. Оставшись одна, Глаша задумалась. Было жалко мать, слова об уголовницах тоже были слишком неприятны, но, как бы девушка их не выбрасывала из головы, менее правдивыми они от этого не становились.
«И вправду, будто босячка какая-то», — подумала Глаша.
Вечером девушка пришла к Машуньке и сказала:
— Видать, ты была права… Что же, попытаюсь жить иначе.
— Глашенька, конечно, нужно менять свою жизнь, не нужно утопать во всей этой грязи! — обрадовалась Машунька.
На учебу Глаша должна была выйти на следующей неделе — душевное состояние и физическое самочувствие оставляли желать лучшего. Девушка сходила в гимназию, поблагодарила начальницу и на обратном пути встретила Анечку.
— Аня, — обрадованно произнесла Глаша.
— Уголовница Аглая, — ответила девушка.
— И чем же я заслужила такое обращение к себе? — удивилась Глаша.
— Ответь ради любопытства на один вопрос, а я тебе тоже что-то скажу, — произнесла Анечка. — Если бы дело дошло до суда, ты бы каялась там?
— За что? — спросила Глаша. — За то, что не попала в сердце? Так судья бы не оценил это.
— Папа сказал две вещи: что советует с тобой водить дружбу только для того, чтобы видеть, как нельзя поступать, и что если бы ты раскаялась, то по статье 1949 отправилась бы в ссылку в Иркутскую губернию на полтора года, а если бы не раскаялась — на два с половиной с лишением прав состояния и запретом выезда еще на восемь лет.
— Ссыльных прав состояния не лишают, — ответила Глаша.
— Здесь можно было, — сказала Анечка. — А теперь, уголовница Аглая, другой вопрос: а зачем мне, приличной девочке, водить дружбу с той, которая бы через неделю была осуждена к ссылке, запрету выезда после и лишению прав состояния?
— Уголовница Аглая, значит! — воскликнула Глаша. — А кто ты? Та единственная, кого выпорола начальница? Из всей гимназии она только на тебя подняла руку! Не на меня, мовешку, вечную нарушительницу устава, а на Варнецкую! Значит, ты еще хуже меня!
Девушка ударила Анечку по лицу и получила сдачи.
— Может, довольно? — спросила Анечка. — Мне еще на уроки идти.
— Иди и никогда не возвращайся, — ответила Глаша.
Домой девушка вернулась чуть взволнованная. Машуньки не было дома, поэтому Глаша с облегчением выдохнула и решила, что постарается до возвращения матери сделать так, чтобы ее волнение улеглось, желательно, до конца.
Машунька вернулась домой, когда Глаша уже успокоилась. Казалось, ничто не напоминало об утреннем происшествии, однако после обеда женщина вдруг увидела синяк на лице дочери.
— Что произошло, Глаша? — спросила Машунька.
— Ничего, мама, — уже совершенно спокойно ответила Глаша.
— А синяк у тебя откуда? — продолжила женщина.
— С Варнецкой разругалась, — сказала Глаша. — Она меня назвала уголовницей, я — той единственной из всей гимназии, которую высекла начальница лично. Вот и все.
— Да не с твоей жизнью, Глаша, разругиваться и драться еще и в гимназии — еще и с учебы выгонят! — воскликнула Машунька.
— Я ничего не понимаю! — выругалась Глаша. — Не понимаю! Мой приговор, значит, был уже до суда известен! Как же это так?
— А что там разбираться-то, Глаша? — вздохнула Машунька. — Все просто, оставалось только выслушать тебя и решить окончательно.
— По словам Варнецкой, с раскаянием полтора года ссылки в Иркутске, а без него — два с половиной, лишение прав состояния и запрет выезда еще на восемь лет, — сказала Глаша. — Они до суда уже приговор вынесли!
— Надеюсь, у тебя хватит ума хотя бы здесь не мстить, — изумленно произнесла Машунька.
— Я обещала же, — вздохнула Глаша.
От мысли, что дочь, которая бы явно не пожелала изображать раскаяние в суде, могла отправиться на десять с лишним лет в Сибирь, Машуньке стало нехорошо.
«А в чем, по сути, разница? — подумала женщина. — Была я в ссылке… Ходить можно хоть куда, разве что полиция за тобой смотрит. Все твои помыслы как на ладони. А выезжать хоть в ссылке, хоть при запрете нельзя… И толку-то от такой не ссылки?»
На душе стало слишком тоскливо.
«А что еще от Варнецкого или кого там еще ожидать-то? — пронеслось в голове Машуньки. — Оправдательного приговора? Помнится, он всегда таким был, действовал строго по закону…»
Ближе к вечеру раздался стук в дверь.
«Это не Филатов», — сама себя успокоила Машунька и, выглянув через стекло, опешила: по ту сторону двери стоял Варнецкий.
С тяжелым сердцем женщина открыла дверь.
— Мария Николаевна, во-первых, успокойте свою счастливицу, родившуюся под счастливой звездой, — произнес он. — Уж извольте ей как-либо объяснить, что зачинать драки — это дурно всегда, а сейчас — особенно. А, во-вторых, просто для того, чтобы знали. Если бы Гусельникова раскаялась, ее приговор был бы полтора года ссылки в Иркутской губернии, не раскаялась бы — лишение всех прав состояния, два с половиной года тюрьмы там же, а потом запрет на выезд на восемь лет. Это все сугубо между нами. А еще точно так же между нами: даже если вы превысите полномочия родительской власти, вас даже на словах за это осуждать не будут, не говоря уже о варианте не на словах.
— Гусельникова уже наказана, — честно ответила Машунька. — И ей в доступной форме были объяснены все ее заблуждения. Вот только вынесение приговора еще до судебного следствия мне не понять никогда.
— А это всего лишь умоизмышления и рассуждения на основе Уложения, — сказал мужчина. — Пусть денно и нощно молится о здоровье человека, который нашел в себе силу духа пойти на примирение.
— Да, пусть денно и нощно молится об умягчении его злого сердца, — произнесла Машунька.
Какое-то время женщина немного помолчала, а потом, придя к дочери и рассказав ей все, произнесла:
— Глашка, может, уедем из города хотя бы на пару месяцев? Потратим эти филатовские деньги на жизнь, сами снимем какую-нибудь избу или угол где-нибудь…
— Нет, мама, — вздохнула Глаша. — Никуда я не поеду. И без того по суду должны были сослать. Хочешь, чтобы я нигде не бывала — буду дома сидеть и работать, тексты переписывать, но еще и уезжать не буду. Много чести. Пусть Филатов стыдится того, что в него, а не какого-нибудь Васильева стреляли.
— Да не в этом дело, — ответила Машунька. — Пусть бы немного все забылось… А так и в гимназии же все будут напоминать об этом.
— Не посмеют, — сказала Глаша. — То, что я хорошенько стукнула одну, узнают и другие, и просто молчать будут. А другого мне и не надо.