Путь к алтарю

      На следующий день Машунька с утра протянула Глаше записку:       — Прочитай, и я это кидаю в ящик Филатовым.       Глаша с явным интересом взяла в руки бумагу.       «Глубокоуважаемая Софья Геннадьевна!       Для вас не секрет, что совершила Аглая. Поэтому она наказана в соответствии с тяжестью содеянного и не может принять ваше приглашение. Приношу свои извинения за недостатки в воспитании дочери.       Гусельникова М.Н.»       Глаша задумалась, не зная, что ответить.       — Глашенька, не рискуй, — сказала Машунька. — Откуда я знаю, что они там задумали? А вдруг Филатов передумал и решил тебе отомстить? Не знаю, согласился на это примирение в полубреду, а теперь хочет под статью подвести. Вот ради чего ты туда пойдешь? Вкусно поесть? Вкусно поесть можно и дома. Неужели у тебя вообще все развлечения сводятся к поесть и похулиганить?       — С Никитой посидеть и с парнями погулять, — ответила Глаша. — Но Никита уехал, парни тоже уехали.       — Глаша, — произнесла Машунька. — Ты бы хоть рассказала чуть больше, кто такой Никита? Разночинец? Сын священника, который не захотел идти в религию? Внук священника и сын разночинца? Несчастное дитя, которого мать родила вне брака и отправила в деревню?       — Матерей, которых отправляют детей в деревню, чтобы мать не позорили, надо самих навечно в ту же самую деревню отправлять, — сказала Глаша.       — Обрати внимание: у меня даже мысли такой не возникало, хотя предлагали, — ответила Машунька. — Ты спрашивала Никиту, кто он такой? Если не спрашивала, спросила бы — надо же знать, кто в женихах ходит.       — Вот даже мысли об этом не было, — произнесла Глаша, чуть смутившись, что она могла обидеть мать, но спешно уверив себя, что Машунька и не думала не нее обижаться. — Другой вопрос, что однажды, было дело, я пришла к парням и сказала, что принимаю поздравления — дворянкой стала. А Никита пошутил, что наконец-то я стала ему ровней. Все, больше никогда этот вопрос не поднимала. А еще когда-то, помнится, Никита мне сказал, что все хотел сказать, чтобы я не переживала, что мещанка — выйду за него замуж и сменю сословие, но боялся, что эти слова могут меня обидеть.       Подумав, Глаша решила рассказать матери один не очень давний разговор с женихом.       — Глаша, ты мне все рассказываешь, я тебя как облупленную знаю, — произнес Никита. — А неужели неинтересно знать, кто я?       — Хочешь — расскажи, я послушаю, — ответила Глаша. — А зачем мне такие детали? Если вдруг мама когда-то спросит, я знаю, что ты дворянин. Но она и этого не спросит — а к чему?       — Я из деревни, — начал Никита. — Семья более чем бедная. Отца в кадеты отдали, так когда его произвели в офицеры, даже не на что было мундир сшить. Отец какое-то время прослужил, а потом получил слишком тяжелое ранение. Сперва просто в деревню вернулся, а потом отмучился свое и умер. Нас у мамы четверо, все парни. В кадеты она никого отдавать не стала — не захотела, чтобы судьбу отца повторили. Я предпоследний, не самый младший. Тоже решил поехать в город и выучиться, посмотрим, что из этого выйдет…       — Служить будешь? — спросила Глаша.       — Еще не знаю, — ответил Никита. — Может, буду частные уроки давать.       — Подожди… — вдруг начала Глаша. — Ты говоришь, что семья более чем бедная. А ты себе на жизнь не зарабатываешь.       — Есть возможность, — сказал Никита.       — А почему тогда ты говоришь, что семья бедная? — спросила Глаша. — Это же хорошо, что есть возможность!       — Мама шьет себе новые платья не каждый год, — ответил Никита. — Денег на жилье хватает ты видишь, где. Далеко, да и снимать один комнату я не могу себе позволить. Может быть, ты слышала, считается нормальным, когда брат и сестра приезжают из деревни в город учиться и каждый из них снимает себе собственную комнату.       — Хорошо, Никита, тогда и я скажу, — произнесла Глаша. — Если ты из бедных, то мы с мамой тогда вообще нищета. Помощницу не держим даже приходящую. А во дворе чистит снег и дрова колет тот же человек, что и для второй половины дома, мама ему чуток приплачивает.       — Поэтому ты, Глаша, я надеюсь, не будешь переживать, что твой жених такой бедный, — предположил Никита.       — И я ему так и не решилась сказать, что какой он мне жених! — вдруг окончила рассказ Глаша. — Он тот человек, за которого я собралась замуж, если ничего не изменится. Жениха любят, я Никиту не люблю. Он просто хороший человек.       — Глаша, не надо спешить, — ответила Машунька. — Ходишь ты к Никите и ходи. А там будет видно, выходить замуж или нет.       Глаша вздохнула. Понять, чего ей хочется, было крайне трудно. Поцелуи Никиты были прекрасны, однако мысли об идеализированном образе Анечки более чем годичной давности были еще лучше. Однако идеализированным образом Анечки хотелось восхищаться, а не опошлять его до тех же самых поцелуев…       — Я ему разрешаю себя целовать, — вдруг сказала Глаша.       — Это ты уже сама решай, разрешать или нет, — произнесла Машунька, донельзя обрадованная, что ей говорят настолько сокровенные вещи.       — Значит, жених, — продолжила Глаша. — Но я Никиту люблю как брата. А братьев не целуют.       — Глаша, — ответила Машунька. — Делай так, как считаешь нужным, потом будет видно, что подправить или оставлять так же.       В то время как Глаша раскладывала начинку по разным углам кулебяки — именно этот пирог ей пообещала мать в ответ на решение не ходить к Филатовым, Машунька отнесла записку по нужному адресу и бросила ее в почтовый ящик. В глубине души Глаша чувствовала, что ее в чем-то обманули: мать ей, по сути, разрешила самой испечь кулебяку и обрекла на практически всю, если не всю кулинарную работу. С другой стороны, кулебяка была очень богатая: с кашей, луком, потрохами, яйцами, грибами, а начинки, как и полагалось по правильному рецепту, было в разы больше, нежели теста. Маленький кусочек сознания подсказывал Глаше, что за все то, что она натворила не так давно, мать имела полное право оставить ее без всяческих угощений на праздники, поэтому девушка не сказала ни слова, что все эти угощения, по сути, готовит она, а Машунька ей только немного помогает.       — Отнесла, — сказала вернувшаяся Машунька. — Глаша, от греха подальше, не приведи Господь, встретишь где Софи — говори, что я тебя до сих пор держу под замком и ты еле упросила меня выйти хотя бы на полчасика.       — Хорошо, мама, — согласилась Глаша.       Софи взяла в руки записку, прочитала ее и, не обращая внимания на выступившие на глазах слезы, пошла к брату:       — Димочка… Я же говорила тебе, maman до сих пор не простила мадемуазель… Мадемуазель наказана.       — Если это правда, а не пыль, которую тебе пытаются пустить в глаза, то я очень рад, что Гусельникова наконец-то прозрела относительно своей дочери, — ответил Филатов. — В тюрьме она могла так не впечатлиться, как впечатлится возмущением матери, которая ее то слепо во всем поддерживала, а теперь хотя бы как-то взялась за ее воспитание. В тюрьме бы она меня во всем винила, а так, может, задумается: а вдруг она что-то сделала не так, раз даже мать не может закрыть на это глаза?       Дмитрий взял из руки сестры записку, прочитал ее и произнес:       — Софи, милая сестра, вот ткни мне пальцем в то место, где сказано, что мадемуазель заперта дома? Гусельникова пишет, что мадемуазель «наказана в соответствии с тяжестью содеянного и не может принять ваше приглашение». Все, точка.       — Димушка, братик, так к чему чужим людям писать подробности? — удивилась Софи. — Понятно же, что мадемуазель заперта в своей комнате, и это хорошо, если в комнате… Ее maman же пишет: «В соответствии с тяжестью содеянного». Да как бы ее maman потом не обвинили в превышении родительской власти, раз она так пишет!       — Не переживай, Софи, никто никого не обвинит, — ответил Дмитрий. — Хотя бы потому, что любой дурак поймет, что что бы эта самая Гусельникова не решила, этого будет несравнимо мало по сравнению с тюрьмой в Сибири, куда мадемуазель не поехала.       — Димушка, — произнесла Софи. — Быть может, мне стоит пойти к Гусельниковой, попросить ее быть мягче к дочери?       — Софи, sœur, говорят, к Гусельниковой Варнецкий приходил, который должен был быть судьей на этом процессе, и лично сказал, чтобы она не переживала — никто ее даже на словах не осудит за возможное превышение родительской власти, — произнес Дмитрий. — Не мешай матери хоть раз в жизни показать дочери, что бывает с донельзя испорченными детьми. И чует мое сердце, что эту самую дочь просто не выпускают за ворота дома, чтобы слухов не было, а не держат взаперти, как ты только что подумала.       — Если все так, то это был бы самый лучший вариант, — вздохнула Софи.