Путь к алтарю

      Сперва Глаше казалось, что, несмотря на то, что мать никто не обязывал поднимать на нее руку, в целом, ей повезло: своя комната дома была куда милее камеры в жандармерии. Никто не запрещал лежать на кровати в дневное время, вокруг были привычные вещи, книги. И пусть мать честно держала слово и, по-видимому, как сварила большую кастрюлю каши несколько дней назад, так и кормила ее этой самой кашей, это совершенно не огорчало Глашу.       Однако уже дней через пять, когда душевное состояние более-менее улеглось, а синяки начали сходить, девушка вдруг поняла, что Машунька, по сути, устроила ей аналог тюрьмы, только в своем доме: из комнаты без повода выходить не дозволялось, а отсутствие привычных вкусностей или даже почти что необходимых вещей, вроде ситного хлеба, который мать заменила решетным, вгоняло в тоску.       — Мама, — начала разговор Глаша, решив от скуки даже помыть посуду. — За что же ты так со мной?       — Приговор показать? — спросила Машунька. — Там написано, за что.       — Не сдержалась, — ответила Глаша.       — Судья принял это во внимание, — произнесла женщина. — Иначе бы не здесь была, а в тюрьме. Не забудь, что за второе подобное преступление уже в тюрьму отправляют, даже если снова будет неосторожность.       — Мама, — продолжила Глаша. — Я приговор и слушала, и потом читала. Тебе предписано создать условия для исправления дочери. Никто не заставляет меня держать три недели дома. Да даже не дома, а в своей комнате и без привычной еды, как мы с тобой всегда ели!       — Думаешь, что я себе пельмешки готовлю? — не выдержала Машунька. — Видишь же сама, что за посуда стоит, которую надо мыть.       — Тем более! — воскликнула Глаша. — Ладно меня, себя держишь на одной и той же каше!       — Глаша, прочитай статью 148, — ответила женщина. — Речь идет о домашнем наказании по распоряжению родителей. Вот я мать, я и распорядилась, что тебе за все это будет.       — И ничем не лучше тюрьмы, — сказала Глаша. — Разве что в тюрьме днем лежать на койке нельзя.       — Ты бы лучше подумала, чем будешь заниматься, — произнесла Машунька. — Все, твоя учеба закончилась. Вот насколько ты знаешь языки, чтобы тексты переводить? Думаю, не на том уровне, который нужен. Ты больше не учишься, живем пока что вместе до твоего замужества, поэтому, Глаша, с тебя половина денег за еду и все наряды только за твой счет. Если Филатов потом продолжит содержание платить, которое ты проморгала, так уж и быть, могу половину филатовских денег пустить на эти цели. Вторая половина мне предназначается.       — Опять в лавку гонишь? — спросила Глаша.       — Как ты возмущалась, не подходит сословию, унизительно, — ответила Машунька. — Служить каким-нибудь писарем или секретарем тебя не возьмут — вспомни характеристику от начальницы гимназии. Или, еще того лучше, попросят у тебя справку о политической благонадежности. И что там будет написано? Чистейшая правда. Что Аглая Гусельникова оскорбляет жандармов в полунепристойной форме.       — Я же даже не матом! — не выдержала Глаша. — За что же они так?       — Потому что довела, — сказала Машунька. — Потому что всех довела! На суде еще хоть разговоров не было, вроде: «А где адвокатесса? Дома, ей подзащитная осточертела»?       — Не было, — ответила Глаша.       — Как говорится, Глашка, ты к своим годам уже успела всех судей перебрать, а я в свои пятнадцать лет еще не успела даже первую судимость схлопотать, — вздохнула Машунька. — Да и мои судимости были хотя бы за правое дело… За агитацию… А у тебя за что? За хулиганство и вторая, если так разобраться, тоже за хулиганство.       — Вторая судимость за политику, — сказала Глаша.       — Вторая судимость не за политику, а за оскорбление жандармерии, — ответила Машунька. — Так, жалкое подобие политики, а если копнуть чуть глубже — хулиганство.       — Так я же перед этим агитировать в гимназии пыталась! — воскликнула Глаша.       — После того, как начальница сказала, что за следующий номер отчислит с волчьим билетом, — сказала Машунька. — Что и сделала. Как деньги будешь зарабатывать с пятью неполными классами гимназии?       — Попрошу Никиту стать моим личным учителем, — ответила Глаша. — В конце года пойду просить начальницу принять у меня экзамены за прошедший учебный год. Если откажет, пойду в мужскую гимназию.       — Где тебя на порог не пустят, — добавила Машунька.       — Параллельно с этим пойду на фельдшерские курсы, чтобы получить профессию, — продолжила Глаша. — Возможно, смогу пристроиться в какую-нибудь больницу, чтобы заработать деньги. Возможно, получится сдать многое экстерном.       — Если тебя и вправду возьмут на фельдшерицу или акушерку, пока не окончишь учебу, могу позволить не работать, — Машунька была приятно удивлена тем, что Глаша задумалась о будущем, причем будущее было достаточно пристойное.       — Если выпустишь из дома, могу прямо завтра пойти и узнать, — сказала Глаша.       — Только на курсы и обратно, — ответила Машунька. — Больше никуда.       — А извиняться перед начальницей? — спросила Глаша.       — Ты ей так надоела, что можешь не ходить, — сказала Машунька. — Дай отдохнуть от тебя.       Женщина чуть подумала и сказала:       — Увидишь кого-то, кто спросит, почему ты на улице — кратко ответишь, что мать разрешила узнать про курсы при больнице. В разговоры не вступай, все твои разговоры заканчиваются одинаково: суд и обвинительный приговор.       — Хорошо, мама, — согласилась Глаша. Почувствовав, что мать расположена к ней, девушка добавила. — Мама, может, сегодня позволишь мне курник с грибами испечь? Или просто пирожок с яйцом?       — Нет, Глаша, — ответила Машунька. — Присудили тебе три недели — вот и будешь три недели в своей комнате сидеть. Сейчас посуду домоешь и возвращайся обратно.       — Хорошо, мама, — вздохнула Глаша, но решила не спорить, чтобы не рушить хоть какие-то преференции, которые с таким трудом удалось достичь.