Путь к алтарю

      На следующее утро Глаша с некоторым изумлением заметила, что мать не спешит звать ее на «жалкое подобие завтрака», как девушка называла кашу, столь привычную в последние дни. Удивившись подобному раскладу событий, Глаша вышла из комнаты и пошла к матери.       Машунька крепко спала прямо в одежде, лежа на заправленной кровати. На какой-то момент испугавшись, что мать мертва, девушка чуть прислушалась и заметила, что Машунька дышит. Глаша хотела уже уходить, однако вспомнив, что ей не велено просто так разгуливать по дому, остановилась в задумчивости.       Тем временем Машунька проснулась и, нехотя открыв глаза, сказала дочери:       — Глашенька, сходи поешь сама. Все, что увидишь на кухне, твое. А я еще подремлю.       — Хорошо, мама, — ответила Глаша и вышла из комнаты.       На кухне девушка сразу же заметила буженину, сыр и ситный хлеб. Обрадовавшись, Глаша начала разглядывать съестное на подоконнике. Печенье, пряники, варенье, шоколадные конфеты…       «Да, вчера мама праздновала, а сегодня буду я!» — с радостью подумала Глаша и начала завтрак.       Досыта наевшись всяких вкусностей и забрав еще немного с собой в комнату, девушка заметно повеселела и, когда ближе к обеду мать проснулась, уже без какой-то обиды решила спросить прямо:       — Когда замуж? Скоро, наверное?       — Глашенька, я же тебя не спрашиваю, когда ты за Никиту пойдешь замуж и пойдешь ли вообще, — ответила Машунька. — Так почему теперь я должна замуж выходить?       — Можно подумать, уже спросить нельзя, — сказала Глаша, еще больше повеселев.       — Глашенька, просто совет на будущее, вдруг пригодится, — произнесла Машунька. — После спирта наутро воду пить… Как бы сказать-то… Не очень желательно. А не пить, если так разобраться, тоже нельзя… В общем, Глаша, будут тебе предлагать — лучше на водку соглашайся. А лучше и вовсе на вино, его больше выпить можно.       Женщина потерла висок рукой и сказала:       — Я воды выхлестала — снова пьяной стала.       — Мама, так, может, мне тебе что-нибудь вкусненького приготовить? — сразу же отреагировала Глаша и подумала: «Поели бы не каши сегодня».       — Глаша, ты же только раз в жизни пила? — спросила Машунька. — Значит, не понимаешь еще. Какое мне вкусненькое? Мне бы сейчас водички и тишины… Мне сейчас ничего в горло не полезет! Я не знаю, обедать или нет, вроде и надо, и не хочется. Глаша, поешь сама, когда захочешь, а я потом поем. Только давай как честный человек: без сладенького. Я все равно не увижу, но на тебя надеюсь.       — Хорошо, мама, — ответила Глаша и подумала: «И без сладенького там еще много чего осталось».       Вечером, полностью придя в себя и практически без удивления заметив, что все вкусности в доме съедены, а обычной еды останется еще и на завтра, Машунька сказала дочери:       — И на будущее, Глаша, лучше не напиваться до бессознания даже в кругу знакомых. Мало ли что им в голову придет? Почувствовала, что в голове что-то шевельнулось — и достаточно. Лучше через часок-другой еще добавить, чем вот так потом наутро страдать.       Девушка кивнула.       — Не знаю, нужно ли это говорить или не стоит, быть может, и без того понятно, но если вдруг, Глаша, ты где-нибудь не рассчитаешь свои силы, то приходи домой, я пойму, — произнесла женщина. — Не надо ждать в каких-нибудь сомнительных местах, пока в себя придешь, дома хотя бы ничего не случится.       — А как же вчерашнего гостя пьяного на улицу выпустила? — Глаше стало интересно, как долго продолжалось празднование.       — А вчерашний гость, Глаша, на диване заночевал, — сказала Машунька. — Рано утром ушел. До ночи на кухне сидели, прошлое вспоминали. Как раз из тех, куда мы с тобой раньше по гостям ходили.       Ровно через три недели домашнего ареста Машунька сказала Глаше:       — С завтрашнего дня свободна. Постарайся не натворить ничего снова.       — Покорнейше благодарю, — съязвила Глаша. — Наконец-то хотя бы поесть можно будет как человеку.       — К себе все претензии, — не выдержала Машунька. — Кто жандарма послал? Я, что ли? Кто председательствующего Асадчего довел? У меня в голове до сих пор не укладывается, как можно было перед Асадчим такой дурой себя выставить! Он же вполне справедливо посчитал тебя полной идиоткой и ни в коем случае не политической. А испорченным дитя, которое нуждается в родительском воспитании. Я всего лишь обеспечила условия для твоего исправления, Глаша.       — Тебя никто не принуждал поднимать на меня руку, — сказала Глаша.       — А должна была благодарить тебя, Глаша, за то, что ты этого жандарма всего лишь послала, а не ножичком пыталась порезать? — спросила Машунька. — Отбрось уже свои идиотско-уголовные наклонности, в конце концов! Я же тоже не с каменным сердцем, не могу тебя до замужества взаперти держать!       — Хорошо, мама, — решила как можно быстрее свернуть этот разговор Глаша.       Председательствующий Асадчий закончил все свои дела и уже хотел идти домой, как вдруг столкнулся в коридоре с Ильей Николаевичем.       — Николай Алексеевич, все хотел вас спросить, — начал Варнецкий. — А почему в случае с Гусельниковой вы пришли к убеждению, что нельзя провести дело по нижней границе? Не подумайте, что я против, я бы и в тюрьму отправил, просто, понимаете, не слишком на вас похоже…       — Илья Николаевич, речь идет не о политической, а о неумном ребенке, в воспитании которого явно просчиталась мать, — ответил Николай Алексеевич. — У меня не сложилось впечатление, что Гусельникова политическая, я будто какую-то малолетнюю беспризорницу, которая стреляет из рогатки в голубей, чтобы их зажарить на углях, и ворует булки на рынке, попутно матерясь получше извозчика, увидел. Отсюда и приговор.       — По-видимому, госпожа адвокатесса и по совместительству начальница гимназии посчитала так же, — сказал Варнецкий. — Иначе бы не отчислила с учебы.       — Отчислила? — удивился Николай Алексеевич. — А почему же?       — Даже не за обвинительный приговор — за неуважение к Государю, — ответил Илья Николаевич. — Вы чувствуете всю иронию ситуацию? Чья вдова госпожа Геллер отчисляет за неуважение к царю? Значит, тоже не считает ее политической.       — Я смею верить в то, что после домашнего наказания от матери Гусельникова поймет, что заблуждалась, — сказал Асадчий. — Филатов не ангел, но и Гусельникова до безвинной страдалицы не дотягивает.       — Да какая она безвинная страдалица? — удивился Илья Николаевич. — В том, что стреляла в отца, виновата, и тут даже обсуждать нечего. Ее счастье, что фортуна повернулась к ней лицом.       Слова Ильи Николаевича о том, что Глаша исключена из гимназии, произвели на Николая Алексеевича неизгладимое впечатление. На следующий день мужчина отправился в гимназию.       — Николай Алексеевич, чем обязана вашему визиту? — донельзя удивилась Зоя.       — Зоя Михайловна, дерзну спросить: а за что исключена Гусельникова? — поинтересовался мужчина.       — За оскорбление памяти почившего в бозе государя императора, — ответила Зоя.       — Зоя Михайловна, — Николай Алексеевич замялся. — С вашими-то взглядами? Позвольте же узнать, а на самом деле за что исключена Гусельникова?       — Да потому что надоела! — воскликнула Зоя. — Потому что осточертела! Видеть ее больше не хочу, довела потому что! То одно, то второе, то третье, то двадцать пятое! У меня не богадельня, в конце концов, я не обязана держать здесь сирых и убогих. В голове чего-то не хватает — я не виновата в этом. Говорят, она сейчас учится на фельдшерских курсах — что же, пусть попробует профессию освоить. На кусок хлеба себе всегда заработает, раз здесь учиться не смогла. А может, просто счастливо замуж выйдет, и вообще никакая учеба не понадобится.       — Если позволите, Зоя Михайловна, я поделюсь с вами мнением со стороны относительно Гусельниковой, — произнес Николай Алексеевич. — Сейчас, совсем недавно, я увидел перед собой почти что беспризорницу. Ей только не хватает в одну руку сковородку с только что пойманным и зажаренным голубем, а в другую руку — свежесворованную булку хлеба. Но поверьте мне на слово, она не закоренелая испорченная душа. Пройдет какое-то время: полгода, пусть даже год — она обязательно все осознает! Я ведь не зря ее не в тюрьму отправил, а домой на руки матери. Поэтому, Зоя Михайловна, я смею предложить вам позволить сдать экзамены за гимназический курс Гусельниковой. Как раз этих двух с половиной лет или, быть может, меньшего времени ей хватит, чтобы сложить картинку в голове из кусочков и понять, в чем она была неправа.       — Хорошо, Николай Алексеевич, я подумаю над вашими словами, — ответила Зоя.       Буквально на следующий день к Зое пришла Глаша. От всей души боясь услышать слова сторожа, вроде «вас не велено пускать на порог», девушка прошла в кабинет начальницы.       — Мадам, — произнесла Глаша. — Прошу прощения, что все так вышло. Да, я неправа, понимаю это. Но я прошу вас дать мне еще один шанс, на этот раз точно последний.       — Мадемуазель Гусельникова, — ответила Зоя. — Хотя нет, до мадемуазели вы не дотягиваете. Достаточно уже вам самых последних шансов. Я вам его уже давала — вы его проморгали. А хотите, я вам открою большой секрет? Знаете, что про вас говорил председательствующий Асадчий, который более чем лоялен к политическим? Сказал, что вы видитесь типичной беспризорницей, с зажаренным голубем в одной руке и ворованной булкой хлеба в правой. Впрочем, я согласна с ним. Ваше место на фабрике, куда вы и хотели, помнится, когда-то идти. Обратите внимание: не на мануфактуре, а на фабрике, ученицей. Как раз денег хватит ровно на пойманных голубей и ворованные булки.       — Мадам, я сроду булок не воровала! — воскликнула Глаша.       — Зато в остальном от беспризорницы не отличить, особенно манерами схожи, — произнесла Зоя.       Глаша вернулась домой в слезах. Начав плакать еще в коридоре гимназии, едва выйдя от Зои, девушка никак не могла успокоиться и на улице.       Увидев заплаканную дочь, Машунька не могла сдержать изумления:       — Что произошло?       — Что начальница, что судья, что половина города меня беспризорницей считают! — воскликнула Глаша и рассказала все то, что услышала сегодня. — Все! Нет больше моей репутации, умерла она, закопана на сажень под землю и землей присыпана, чтобы наружу больше никогда не вылезла!       — Глаша, — чуть мягче запланированного ответила Машунька. — Вечность прощать тебя никто не будет. Сейчас выучишься на фельдшерицу, пойдешь трудиться в больницу, наберешься опыта, начнешь принимать частным порядком — все уже будут иначе к тебе относиться. Заодно и учебу закончишь, сдашь экзамены за гимназический курс — той, кто трудится на благо общества, пойдут навстречу, позволят завершить учебу. А там, кто знает, может, и замуж выйдешь, детки появятся, дома осядешь. И все. Ты только, главное, дальше себе жизнь не порть, ты же это умеешь…       — Умею, — вздохнула Глаша. — И не буду…