Конец света – веселись!

Ночь вытекала медленно, словно из пробоины в бочке с мазутом. Когда выжившие в добрососедской бойне выбрались из канализации на склад NH&M, основательно разворошенный после раздачи всех долгов Хэнкока, на Пустошах нисколько не просветлело. Похватав с полок все оставшиеся запасы медикаментов, химии и оружия, группа отправилась в тоннель «Масс-Пайк», чтобы укрыться в нем с ближайшей, западной стороны. Голова стального колосса, висевшая над гранитным порталом в красный арочный зев, строго взирала на нежданных визитеров. – Перекантуемся ночку здесь – выдохнем, – комментировал Хэнкок, привычно взяв на себя лидерскую роль, потому как Фар была не в состоянии давать указания. До того как поселиться в Добрососедстве, многие гули Содружества вынуждены были выживать в «Масс-Пайк». Для неподготовленного мусорщика или рейдера это место представляло собой закрученный бетонными кишками опасный лабиринт, полный монстров и ловушек, но изгои привыкли к крысиной тесноте и темени и ориентировались здесь как дома. Внутри они будто оказались во рту у великана: красные плитки, которыми был выстлан полусферический потолок, напоминали его горло. Асфальт под ногами густо покрывал истлевший мусор, пахло сыростью и плесенью. Вокруг ржавых автомобилей возвышались баррикады из мешков с песком и сгнившие деревянные укрепления – следы рейдерских игр в «царя горы», но эту территорию давно контролировали добрососедские банды, и беспредельщики обходили места былых свирепых баталий десятой дорогой. Тоннель уводил взгляд куда-то вниз, но они всегда успеют туда уйти, если Братство вздумает заглянуть на огонек. Хэнкок оставил двух парней покрепче стоять снаружи на стреме, а сам помог дружинникам уложить Фаренгейт на один из брошенных на деревянные настилы матрасов, чей буро-багровый цвет намекал на бесславный конец как минимум парочки бывших хозяев. – Милое местечко, – сдавленно пропыхтела Фар. Ее обжигающе горячая рука слабо сжимала ладонь Хэнкока, когда она пыталась принять позу, в которой рана будет причинять меньше беспокойства. – Да уж, – деланно бодро согласился он. – Пахнет как место, куда немытые супермутанты приходят умирать. Его пугал горячечный жар ее кожи и крупные капли на анемичном лице. От насильной улыбки заныли щеки, но Фар знала, что он улыбается через силу, наперекор сумятице в душе, чтобы утешить ее и подбодрить. – Кто из наших погиб? – оборвала она. Хэнкок поспешно спрятал от нее бегающие глаза. – Слушай, давай побазарим об этом потом, когда тебе… Дейзи отошла от дружинника Брюса, которому отстрелило руку, встала на колени рядом с Фаренгейт со стимулятором наготове, но та смерила ее уничтожающим взглядом. – Кто из наших, Джон? – упрямо повторила она, желая жесткой правды. Хэнкок оглядел своих: съежившихся на обочинах, плачущих, раненых, обозленных. Кто-то сидел в оцепенении, иные организовали бурную деятельность – разводили костры, помогали остальным, претряхивалии наскоро собранные вещи в поисках чего-то полезного. Человек двадцать, не больше – только им удалось найти путь из тумана войны. Остальные увязли там насовсем – слишком много имен толкаются на языке, вызывая зудящую горечь. – Мэгс, Хэм, Кент, Руфус, Клэр. Кажется, Бобби, Мэл, Рауль, Сандерс, Фред… Еще одно имя Хэнкок не мог заставить себя произнести. – Ник, – тихо послышалось у него за спиной. Голос Вивьен крылом ласточки прошуршал в спертом воздухе, сливаясь в единое целое с общей безнадегой. Фар сжала челюсти до скрежета, отвернулась от всех, уставившись на висевший на стене разорванный плакат с рекламой придорожной забегаловки. – Достаточно, – почти умоляюще попросила она. Фар больше не сопротивлялась, когда Дейзи осторожно разрезала почерневший от грязи бинт ножиком из мультитула и сделала укол стимулятора в живот. Рана отвратная: упрямо кровоточила и покрылась серо-зеленой пленкой по краям. – Выглядит, как блевотина наркомана, – Фаренгейт скосила глаза, оценила причиненный урон и обессиленно уронила голову на мешок с песком, заботливо подложенный Вивьен вместо подушки. – И болит адски. – Детка, сейчас я сделаю тебе еще хуже, – ласково предупредила Дейзи, – но поверь: сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе. Хэнкок вцепился в руку мэра крепче. Та продолжала буравить взглядом выпуклые формы мертвой модели, что приманивала с плаката уставших дальнобойщиков. – Потерпи, сестренка, – шепнул Джон. – Сейчас обезбол подействует, скоро станет легче. Мы переживем это, слышишь, Фар? Переживем. Ее неестественно блестящие серые радужки пронзили его черные, едва она узнала свои слова, сказанные целую вечность назад, когда он собирался сдаваться. Дейзи смочила тряпку антисептиком, но едва она коснулась края раны, как Фар тихо взвыла, не в силах больше прятать боль. Она с такой силой стиснула ладонь Хэнкока, что пальцы хрустнули. – А ну, отойди, живо! Кейт толкнула его плечом и бухнулась перед Фаренгейт, мягко касаясь ее окровавленного подбородка. В болотно-зеленых глазах девушки стояли слезы, когда она ласково гладила голову раненой, наклонившись так низко к ее уху, что сказанные ей слова слышали лишь они двое. Но это было что-то приятное, потому что даже под гнетом недуга бесцветные губы Фар слегка дрогнули. Хэнкок поднялся, поравнялся с Вивьен. Словно выблевав всю панику в раковину отельного туалета, Выжившая вновь стала собранной, заморозившей эмоции в своей внутренней криокамере. Она указала ему в часть тоннеля, куда не доставали дрожащие тени сетчатых бочек, в которых способные стоять на ногах беглецы подожгли мусор для обогрева и освещения. Он подчинился, закурил, скрылся вместе с ней в холодной темноте. Вивьен тоже чиркнула зажигалкой – со стороны лагеря два их уголька горели, как глаза у притаившегося в засаде хищника. Адреналин продолжал выжимать сердце до предела. Первая за много часов сигарета сдавила легкие, но от размеренных затяжек стало легче в голове. Видеть Вивьен в этих декорациях больно, но лицезреть происходящее за ее спиной и вовсе невыносимо, так что Хэнкок сфокусировал взгляд на тонкой v-образной морщинке между ее бровями. Выжившая положила пулемет на сколотный отбойник, зябко застегнула ворот кожанки до самого горла и расправила рукава, мусоля края в грязных пальцах. Как и все остальные, она с головы до пят была покрыта известью, пылью и канализационным сором. Хэнкок ее бросил и рассчитывал на презрение, но опять позабыл, что Вивьен всегда находится в эпицентре взрыва. Эта маленькая, полная бесстрашия женщина все равно нашла его и рисковала собой ради его города, прекрасно представляя, во что вляпалась. – Джон, – Вивьен поспешно обернулась на светлые пятна позади себя и понизила голос. – Я видела такие раны. То, что кровь не останавливается – это очень плохо. Никакого ужаса в синих глазах – лишь сухая констатация факта. – Фар совсем распустила дружину, – шепот Хэнкока больше напоминал ворчание зверя из глубины пещеры. – Консервные банки из Братства тихо не шастают – как они могли проворонить? Вивьен упрямо потянула его за руку, оставив грязный след пятерни на рукаве. – Джон, ты меня вообще слушаешь? – глядя исподлобья, настояла она. – Сами мы ее не вылечим. Ей нужны антибиотики. Врач. Здесь есть такие? Он обреченно хмыкнул, увел взгляд туда, где черные тени сливались с вонючим мусорным дымом. – В Добрососедстве отродясь не было врачей. Мы лечимся винтом и водкой. – На этот раз такое лечение не сработает, понимаешь ты или нет? – Нет. Она не умрет, понятно? Он будто порезал ее короткой фразой, и теперь практически видел тонкий след на лице параллельно старому шраму. Хэнкок запрокинул голову, продолжил пялиться на стенающие тени, напоминающие костлявые пальцы диких гулей. – Я всё устрою, – пообещал он, ошибочно принимая растущее в груди отчаяние за решимость. Он выкинул окурок, широкими шагами двинулся к выходу, сопровождаемый многочисленными взглядами, что ждали от него какого-то гениального плана, который все исправит. Не хотелось ни на кого смотреть, сеять даже крохотный росток призрачной надежды, которой на деле нет. Хэнкок задавил и собственный, но все равно толкнул дверь технического помещения и оказался под смутным небом с редеющими, ужасающими своей открытостью звездами. Асфальтовая река купалась в ночной синеве, мир вокруг казался обманчиво спокойным. Хэнкок давно привык играть с тем, что есть на руках, но сейчас в колоде не осталось ни крапленой карты, ни даже младшего козыря. Жуткая рана Фар будто разверзлась перед ним, утягивала его внутрь, в бордовую гниющую мглу. – Куда ты? – Вивьен догнала его и шагала след в след, и он ускорялся, словно она могла отстать. – Там смердит смертью. Я не могу там находиться. Но смертью пахло не только в тоннеле, а повсюду. Укрепленные безликими плитами траншеи круто уходят вверх слева и справа. Не вскарабкаться, но где-то должен быть едва заметный технический лаз. Еще слишком темно, чтобы разглядеть издалека. Что-то ждет за поворотом – оно всегда охотится. – Джон, стой! Хотя бы в этот раз не уходи, пожалуйста! В высоком голосе Вив сквозило раздражение, перемешанное с обидой, но Хэнкок не давал себе сломаться – жадно вглядывался вдаль. В конце концов, в его жизни была всего лишь одна константа - он всегда уходил. Мысленно соглашаясь с ним, улыбалась одинокая вечность. Скромняга Кент сидит с любимым комиксом у «Дома воспоминаний». Выходит подышать, когда народу на улицах поменьше, потому что Ирма заставляет его. Пиджак и рубашка Хэма всегда в таком состоянии, словно он только что снял их новенькими с довоенной витрины. Мэгс, прекрасная, очаровательная Мэгс, стоит в уголке за сценой и устало курит странную тонкую сигаретку с вишневым вкусом. Два фонаря на отдаленной автомобильной свалке горели так же ярко, как глаза Ника, когда гуль видел его живым в последний раз. Могут ли синты умереть, как люди? Что чувствовал верный друг, прежде чем старый механизм в его обшарпанной голове замер навсегда? Винтокрылы или братья Стали могут появиться в любую минуту и заметить их. Наплевать. Все поселения Бостона по ночам закрыты «на клюшку». Вдвойне наплевать. – Я достану эти чертовы антибиотики, – твердил он скорее себе, чем Вив. – Найду чертова врача. Пойду и приставлю пушку к харе Джеймса, ну, или в ноги ему упаду, если придется. Несколько торопливых шагов в ответ на один его. Никто в жизни Хэнкока так упорно не следовал за ним, разве что Фар. Но Фар… – Тебя там просто убьют. Или сдадут Мэксону за пару крышек. Он же специально раскидал везде эти плакаты – чтобы ловить всех, кто побежит из Добрососедства. Хэнкок понятия не имел, о каких плакатах идет речь. – Мне все равно. – Как ты можешь так говорить? Выкинь эти бзики из головы! – почти зло выкрикнула она, но вспомнила, как хорошо эхо отражается от крутых склонов дороги и продолжила уже тише. – Слушай, ты сам все видел. Ты знаешь, что будет. Он не первое десятилетие жил на свете. Врачом быть не надо, чтобы знать, что станет с Фар без нормальной помощи и заботы. Вот только ждать ее – помощь эту – неоткуда, но не мириться же теперь с неизбежным! – Останься, – Вивьен словно почуяла его колебания. – Ты нужен Фаренгейт здесь. И… ты нужен мне. Хэнкок резко остановился, Вивьен тоже. Стояла и шумно пыхтела за спиной, пока он оперся фалангами на ржавый капот универсала, из которого торчал наполовину вылезший из окна пассажирского сидения скелет. Над их головами два накренившихся небоскреба поддерживали друг друга, как выпившие друзья в кабаке. Тишина между ними стала третьим незримым слушателем. Закрывая глаза, Хэнкок закурил и попытался собраться, но отчаяние оказалось сильней. – Зачем? – беспомощно спросил он мерцающую черноту под векам. – Я не защитил никого из вас. Новая бойня в Добрососедстве, а я ничего не сделал с этим, а теперь не могу спасти сестру, – его голос надломился на середине слова, и он распахнул веки, удивленный собственным слезам. Вивьен молчала, но он всегда безошибочно ловил на себе ее взгляд. Тело дрожало, но для ломки уже поздновато. Тени высоток будто высасывали из него все светлое и хорошее. Расстояние между ним и Вив вдруг стало невыносимым, непреодолимым. – Я гребаное разочарование, Вив, – вместе с обессиленным выдохом закончил он. Под подошвой ботинок Вивьен хрустнуло битое стекло, когда она подошла ближе – осторожно, как к дикому зверю. Хэнкок почти ощущал ее дыхание, но был не в силах оглянуться. – Ты ошибаешься, – твердо возразила Вивьен ему в затылок. – Ты думаешь, я не знаю каково это, когда все твои старания ничего не значат? Когда нет сил бороться с тем, что больше и сильнее тебя? Но нельзя брать на себя вину за все, что случается с другими людьми. То, что ты сделал для меня и для Фар – мы до сих пор живы благодаря тебе, как ты можешь быть разочарованием? – Это ненадолго… Ты просто… Ты не знаешь всего. Тут он почувствовал ее прикосновение и вздрогнул. Вивьен крепко прижалась к его спине, изрезанные руки обвили его грудь. Он был слишком расстроен, измучен и зол на себя, чтобы сопротивляться ей дальше, поэтому просто стоял и позволял ей выжимать себя, как сухую губку. – Я знаю тебя, – тихо говорила Вивьен, уткнувшись виском ему между лопаток. – Я не отступлюсь от тебя, Джон. Как бы ты ни выглядел, кем бы ты ни был, каких бы ошибок ни натворил. Я люблю тебя таким, какой ты есть. Подернутая мокрой пеленой темнота зажглась как лампа, направленная прямо в лицо. Хэнкок, у которого всегда при себе имелась какая-нибудь хлесткая или красивая фразочка, начисто потерял контроль над своим словарным запасом и просто застыл, силясь ответить хоть что-нибудь. В потоке всего сказанного Вивьен разум выхватил всего три слова, оглушительно прогремевшие в голове ядерным взрывом мини-заряда. – Ты… любишь меня? Она не ответила – просто стояла, отдавая ему последние крохи тепла. Бесчисленные звезды загадочно перемигивались, мол, смотри: вон одинокий гуль на пустой дороге и женщина, чье сердце настолько огромно, что ее любовь способна обратиться лестницей между ними. *** Стэн умер в предрассветные часы – это заметил кто-то из неспящих и накинул на лицо его же черный пиджак. Входная дверь периодически хлопала: подходили новые выжившие, что-то рассказывали, плакали, переругивались. Вернулись гладкокожие разведчики, подтвердили опасения Вивьен – ближайшие поселения прознали о бойне в Добрососедстве и поспешили оглохнуть за законопаченными воротами. Улицы наводнили самые расторопные охотники за головами, даже ночью готовые выйти по горячим следам беглецов ради косточки с Братского стола. В угол, где лежали самые тяжелые, включая мэра, старались не заходить. Отсеченное от остального тоннеля трухлявой деревянной перегородкой, это место внушало всем страх, словно стоит им ступить за грань, как мрачный проводник в иной мир приятельски обнимет за плечи и затянет внутрь. Хэнкок нащупал в кромешной темноте пылающий от жара кулак Фаренгейт. – Тебе больно? – Нет. Но очень скучно. Побудешь со мной немного? Кейт отхватила себе кусочек матраса под боком у подруги, свернулась калачиком и крепко спала. Хэнкок пристроился по другую сторону от Фаренгейт, растянулся на жестком деревянном настиле. Плотная ткань сюртука не спасала от пробирающего до костей сквозняка, стелющегося по полу через многочисленные щели, но он не обращал на дискомфорт никакого внимания. Закурил, и огонек зажигалки на секунду разогнал мрак вокруг лица Фар: та безразлично смотрела на разбитый фонарь над собой, и ему стало не по себе от ее пустого взгляда. Хэнкок привык ждать смерти. Точно так же, как и Фар сейчас, лежать навзничь и чувствовать, как кожа сползает с висков. Вжиматься спиной в простенок между гнилыми лачугами, пока шипованные ботинки Вика и его дружков мелькают в зазоре под ощетинившимися гвоздями досками. Тогда время хотя бы шло, но сейчас – встало намертво. – Ты ведь помнишь день, когда мы завоевали Добрососедство? – слова Фаренгейт таяли в стремительно остывающем, пропитанном лекарствами и антисептиком воздухе. – Лучше, чем хотелось бы, – откликнулся Хэнкок шепотом, медленно проводя большим пальцем по неровной линии ее светлой кожи, обозначавшей границу старого ожога. – То, что мы тогда сделали – ты смог бы рассказать об этом родителям? Нет, Хэнкок бы никогда не признался семье, что он кровью начертил в центре Бостона огромную мишень для Братства Стали. – Вряд ли – они не сильно интересовались политикой. Отец бы заворчал, что ему некогда – рыба сама себя не поймает. Мама бы расплакалась, как всегда, спросила бы, почему мы с Джеймсом не дружим. – Моя мама сказала бы, что я все сделала правильно, – вздохнула Фар. – Она всегда говорила: «обрати свои обиды в ярость и доставь к вражеским дверям». – Одиннадцать лет дружбы, а я только сейчас слышу о твоей маме. – Она умерла, когда мне стукнуло тринадцать. Просто, я подумала: вдруг мы встречаем их, ну… там? Может быть, в небе что-то есть? Хэнкок был гулем, идущим под руку с вечностью – ему из мрака светила дикая и пустая, но все же жизнь. Вивьен как-то рассказывала про пушистые белые облака и ангелов с нелепыми перьями, а сектанты ждали вечного сияния чистого Атома. То и другое казалось ему одинаково неправдоподобным, и все же он понимал, почему Фар так упрямо смотрит в потолок и чего ждет за его каменной толщей. – Может, на той стороне тоже стоит город? – предположил он. – Он даже похож на Бостон, только бомбы там не жахнули, а за каждой дверью коллективный трип. Море наркоты, бухла, пирушки со всеми, кого уже нет. А утром нет ни похмелья, ни отходняка, ни чувства вины, ни сожалений. Хэнкок не видел лица Фар, но знал, что она улыбается. – Даже рай у тебя похож на притон, Джон. А знаешь, мне нравится. Этакий небесный сквот. Темно. Где-то за баррикадами у входа мигает зеленым – Вивьен тоже не спит. Наверняка пытается перезапустить Пип-Бой – тот выключился вместе с радио «Серебряного Плаща» и с тех пор отказывался функционировать нормально. – Что-то я совсем без сил, – зевнула Фаренгейт. – Покемарю пару минут, а ты расскажи мне какую-нибудь историю, старший братик. – О, одну я знаю – самую лучшую. Я тогда накуренный был, и черт пойми зачем, забрел в Боевую зону. Увидел там девчонку. Рыжую такую, с веснушками, а дралась она как дьявол. Я тогда в астрале подумал: я мелкий – ни мышц, ни характера – забавно будет, если со мной таким будет ходить дылда с миниганом наперевес. – Кто эта девчонка? Дерется, как бешеный пес. – Её зовут Фаренгейт. Новый талант в моей Боевой зоне. – Сколько хочешь за ее контракт? – Она не продается. Я с ней столько крышек получу, что тебе и за всю жизнь не заработать. – Этого хватит? – Черт, Джон! Где ты их достал? Грабанул мэра Даймонд-Сити? – Какая разница, Томми? Ты продашь мне контракт или нет? – По рукам. Вон ту не хочешь, еще одну рыженькую в коллекцию? Доплати, и будет твоя. Хорошо дерется, но тоже торчок, прям как ты. – Только Фаренгейт. – Забирай. На эти деньги я куплю себе с десяток таких как она. Мало ли сколько беспризорников вокруг шатается? Фар невидимо улыбнулась бездне под веками, Хэнкок ждал от себя новых слез, но в глаза будто песка насыпали. – Ну и купил, – продолжил он, – и не знал тогда, кого именно. И стоим мы с ней у выхода – ни денег, ни жратвы, ни наркоты. Лучшие кандидаты для заселения в Добрососедство. – Зачем ты это сделал? – Зачем порвал этот дебильный контракт? Странный вопрос, Фаренгейт: чтобы ты была свободна, конечно. Хочешь, пошли со мной, а не хочешь – катись на все четыре стороны – дело твое. Но это будет твое решение. – Но куда мне идти? Я не была нигде, кроме Боевой зоны, и никого не знаю в Бостоне. – Знаешь, есть тут одно местечко, называется Добрососедство. Я направляюсь туда. Если хочешь, пойдем вместе, а там обмозгуем, как тебе дальше жить. Шутку не оценили – Фаренгейт лишь чуть громче выдохнула носом. Джон говорил дальше. – С тех пор мы как-то держались друг друга. Девчонка не лезла в мои дела, а я – в ее. Подворовывали, ширялись, проворачивали мелкие мутки. Все как обычно, в общем. А потом я сильно накосячил. Так накосячил, что смотреть на себя уже не мог. Фред всегда знал, когда мне нужна доза, как чуял, барыга старый. В этот раз мне хотелось нечто особенное, и он достал. А моя сестра не отговаривала – бесполезно упрашивать сумасшедших, остается лишь принимать их решения. – Это варево тебя убьет, Джон. – Да, или подарит мне вечную жизнь. И новое лицо. Это я не хочу видеть в зеркале. – Ты пьян и под кайфом. Подумай, что ты делаешь. Шансов у тебя крайне мало. – Я либо умру, либо нет. Если подумать, шансы 50 на 50 – это неплохой расклад. Если не хочешь колоться, то хотя бы не мешай, Фар. – Я не стану этого делать, ты же знаешь. Если хочешь себя убить, делай это сам. Но потом я с тобой возиться не буду. Фар пошевелила рукой. Что-то звякнуло у доски, и в ладони Хэнкока оказалось скользкое от пота стекло. Он провел по нему пальцем и нащупал засечки. – Альберка? – Дейзи дала. Когда вы с Вивьен вышли, она сказала мне правду. От такой раны я буду умирать очень долго и мучительно. Это на тот случай, если я захочу выбрать иное, поэтому я выбираю. Каждое слово Фаренгейт – холодное, серое. Нельзя говорить о таком столь отстраненно, как не о себе. Цилиндр шприца был теплый, нагретый её зашкаливающей температурой. – Фар, нет! – Тише ты. Дай им поспать. – Я не смогу. Вдруг тебе станет лучше? Дейзи всего лишь торговка всякой дрянью – откуда ей-то знать? – Сам-то перестань уже торговаться. Я это знаю. Я херово ошиблась, когда вынула этот чертов кол – потеряла много крови, занесла заразу. Мне уже не станет лучше, Джон – я не жилец. Не хочу, чтобы наработанную за эти годы репутацию перечеркнули мои вопли, когда фарш из наркоты внутри меня прекратит снимать боль. – Просто убей меня, Фаренгейт. Я больше так не могу. – Подбери сопли. Ты сам на это пошел. Терпи. – Знала бы ты, какая это боль! Все тело будто в огне горит. Я устал ее терпеть. – Не канючь. Дай мне поменять бинты. Сядь. Давай помогу, держись за меня, за шею. Вот так. Сиди спокойно. Черт, еще прядь волос выпала – случайно задела, извини. Смотри, я достала ещё препаратов. Сейчас обезбол подействует, скоро станет легче. Мы переживем это, слышишь, Джон? Переживем. Дыхание Кейт было чересчур ровным – либо она действительно так утомилась и спала без задних ног, либо даже она предпочла смирение. Не поддавался ему только Хэнкок – судорожно сжал инъекцию в кулаке. – Ты отказалась убить меня, а теперь сама просишь об этом? – Это не убийство, – Фар сцеживала силы до последней капли – настолько ей было важно донести до него свою мысль. – Ты мог выжить, на самом деле, ты очень этого хотел. А на меня вы просто зря переводите лекарства. Она была жестока и сдержана, впрочем, как и обычно, но таким мягким ее голос Хэнкок слышал всего раз, когда умирал сам. – Лишь раз в жизни мне нужно милосердие, и ты единственный человек, у которого я могу его просить, – спокойно закончила она. Фаренгейт – красивая, мужественная, непоколебимая, как довоенная статуя – таяла на глазах, но не вызывала жалости, а лишь уважение. В этом мире все окончательно переломилось, переломил себя и Хэнкок. Смирился. Тихо, чтобы эхо не подхватило шорох, он сел, обнажил тонкую иглу шприца. Вена на руке Фар будто пряталась, пытаясь спасти тело от неизбежного, но он безошибочно ее нашел. Давить на поршень привычно – все равно что жать на курок, но три кубика смертельной дозы наркотика казались ему океаном, что бесконечно врывается в канал жизненной энергии Фаренгейт и цементирует его. – Тебе необязательно… – Я останусь, Фар. – Тогда рассказывай историю дальше. Он запустил пальцы в слипшуюся в жесткую корку рейдерскую челку Фаренгейт и смотрел туда, где скрывалось ее лицо. Хорошо, что темно. – Оказалось, это не я ее спас, а она вытащила меня с того света, пнула по яйцам и заставила жить. Больше не было меня без нее, понимаешь? В ответ я подарил ей единственное, что смог достать – собственный дом, а потом и целый город. Знаешь, как мэр она неплохо справилась. «Мой дом – твой дом. Мой город – твой город» – Отличный был город. Дыра та еще, конечно, но он был наш, – ответила Фар. – Создан людьми и для людей, – привычно пробормотал Джон. – Мы не по-детски там зажгли, да, Фар? Фар? Ответа не было. Хэнкок чиркнул зажигалкой и всё понял. – Впрочем, в небесном сквоте будет куда круче, – закончил он. – Ты навсегда останешься в моих шрамах, Фар. *** Фаренгейт не стало утром. Она ушла тихо, словно не хотела беспокоить своих людей, которые и так настрадались и нуждались в хорошем отдыхе. Сидя на останках рейдерских баррикад, Вивьен сонно вытаскивала из ладони осколки, используя пинцет, с помощью которого до Великой Войны выщипывала брови, когда услышала даже не крик – волчий вой. Он поднялся резко – из неспокойного сна, объявшего грязный тоннель, взревел белухой и эхом унесся вниз, в пугающую неизвестностью пустоту. Вивьен вскинула голову и в слабом отсвете догорающего в бочках мусора разглядела скрюченную фигуру Кейт – наклонившуюся к голове Фар. Переутомленные ноги шевелились плохо, но Выжившая заставила себя подняться и приблизиться к подруге. Каждый шаг давался все труднее – нечто подобное она испытала, подходя к криокамере Нейта с намерением попрощаться с ним навсегда и похоронить. Всё, из чего состояла Вивьен, от тощего тела под тонкой тканью задубевшей от пота футболки до слабой искорки, что принято называть душой, просило ее бежать и не ранить себя еще глубже. Но воля была сильней. Широко распахнутые серые глаза Фаренгейт смотрели куда-то выше тоннельной арки, выше неба, выше всего этого мира – в бесконечность пустоты, великое небытие. Дом покинут, внутри – бессмысленное, остывшее. Уголки замерших губ слегка выгнулись, словно мэр над ними посмеивалась: мол, там нет ничего, ребята, не спешите ко мне. Вивьен видела сотни смертей, но так и не привыкла к ним – это невозможно. Без содержимого внутри, оболочки становились другими – слишком правильными и симметричными, будто кто-то подменил их на чужаков. Она попыталась включить фонарик в Пип-Бое, но КПК саботировал работу с самого бегства из Добрососедства и не оказал поддержки. На помощь пришли другие, и стало слишком ярко. Бледные кольца выхватили из темноты Джона – он прислонился спиной к стене и курил, неотрывно следя за лицом Фаренгейт, словно ждал каких-либо признаков жизни. Вивьен подошла, села и прижалась к его боку, не чувствуя ни его, ни своего тепла. Он ничего ей не сказал, даже не мазнул по ней взглядом. Молчала и Вивьен – волшебных слов утешения не существует, но они и не нужны. Дейзи накинула на тело изъеденную молью бордовую шаль. Воздух стал вязким и тягучим, будто пропитанным запахом ладана и церковных свечей. Вивьен ощущала скорбь Джона, но не свою: какой-то защитный механизм запер всю ее за пуленепробиваемым, заиндевевшим заслоном и не выпускал боль. Дрожь напряженных плеч Джона, тихое мычание Кейт, заглушенное сгибом локтя – Вивьен хотела быть с ними и среди этого, но она будто пресытилась смертью и так и осталась сломанной, потому что не могла чувствовать правильно. *** – Чё, суки, выходите! Я знаю, что вы здесь – вы всегда чуете смерть! Пустая бутылка из-под «Ядер-Колы» полетела в навсегда застывший на рельсах черно-желтый вагон, осуждающе зазвенело стекло. Пассажиры мертвого поезда услышали объявление конечной остановки – потянулись к выходу, шлепая босыми пятками по заржавевшему салону, полезли из окон, чтобы не ждать в общей очереди. Выжившая хищно скалилась им, словно лицо ее могло кого-то напугать. Вивьен отставила левую ногу назад, сделала упор на правую и пригнулась, обеими руками сжимая биток. Кейт не заметила, как его украли – ей было на все плевать. Цепная обмотка приветливо звякнула, привлекая монстров как сорок. Первый дикий гуль метнулся к Вивьен, беспорядочно размахивая сгнившими руками, но споткнулся о лохмотья собственной юбки в пол и растянулся у ее ног. Вивьен всадила ему в голову острые лезвия, дернула оружие на себя, с хлюпаньем выдирая наружу вместе с крошками черепа и черной склизкой массой, изрытой кластерными отверстиями – останками мозга. Второй гуль зашел сбоку, получил удар по шее и отлетел к ребристому боку вагона, роняя зубы изо рта, как горошины из стручка. Третий получил подсечку, рухнул с края платформы, четвертый… Ей, наверное, повезло, что дикие гули в этом тоннеле были слишком гнилыми и слабыми – ее навыки ближнего боя были ничтожны, и мастерство компенсировалось лишь бычьей яростью, кипящей волной животной злобы, бьющей наружу и перетекающей в дубовую рукоять. У Ника не будет похорон. Не будет скромного прощания у Магнолии и Кента. Их всех окропят красным из лазерных карабинов, уравняют в пепел, что развеет бостонский остервенелый ветер. Парой тоннелей выше решают, сжечь Фаренгейт или закопать, говоря о мертвом, как о чужом. Невыносимо. «Это тебе за Ника, мразь! А тебе – за Фаренгейт. За Магнолию, за Кента, за Ирму!» – проговаривала она про себя, но наружу рвались лишь рычание и визгливый боевой клич. Гули закончились быстро – слишком быстро, а новых так и не появилось. Тогда Вивьен принялась колотить мятые мусорные баки, сетчатые скамейки, уцелевшие стекла поезда, смердящие обезображенные тела. Грохот стоял невообразимый – не имеет значения. Насилие всегда помогало снимать боль и пробуждать скованные в судороге чувства, но сегодня это не работало – просто боли стало больше, чем может выдержать человек. – Вив? – Боже! Он развернулась, биток просвистел следом за ее рукой, обдал Джона волной стального ветра. – Всего лишь я, – мягко поправил он, недовольно зашипел, и Вивьен увидела узкий порез на тыльной стороне его ладони – он закрылся ей, чтобы не получить битой в лицо. Вивьен попятилась, оружие выскользнуло из пальцев, удар дерева о платформу разнес по станции протяжный гул. Глядя на проступившую на ране Джона кровь, Вивьен в ужасе прижала ладони ко рту, сдерживая испуганный крик. – Джон, прости, я… Я не хотела – я случайно! – Пустяки, солнышко – это просто царапина, – Хэнкок тряхнул кистью, алые брызги окропили платформу, декорируя учиненные Вивьен разрушения, словно соус – блюдо в ресторане. На нее глядели воспаленные, очерченные синеватыми кругами глаза незнакомца, и Вивьен кожей ощутила все: горе под вязью пересеченных шрамов, бессонную усталость в непривычно опущенных плечах. Весь боевой адреналин вышел вместе с коротким выдохом, как от удара в живот. Сверхяркий до рези в глазах свет потолочных плафонов вдруг начал темнеть с краев зрения. – Джон, я… Стены и лампы покачнулись, квадраты плиток на стенах стали ромбами. Вот бы лечь прямо тут, в пыль, и никогда не открывать глаза. – Эй-эй, погоди. Джон бросился к ней, ловко поймал, не давая упасть, и обнял, обвивая ее руками так, будто хотел спрятать ее от всех ужасов, что окружали их. Знакомое тепло и запах приятно обволакивали, словно исцеляющая раны мазь. Выжившая впилась ему в спину, остатки мужества окончательно иссякли, и вот тогда слезы подобно лопнувшему гнойнику прорвались наружу. Истерика скрутила Вивьен пополам, плач переходил то в вой, то в кашель. Она то полностью расслаблялась в его руках, то пыталась вырваться, и Хэнкоку казалось, что его самого выгибает и корчит. – Знаю, малыш, что больно – знаю, – он сжимал ее все крепче, ласково поглаживал по голове, перебирая растрепанные пряди вороновых волос. – Поплачь – пусть эта дрянь выходит. Говорят, в космосе есть черные дыры, и все, что они затягивают в себя, никогда не возвращается. Какая-то важная его часть ушла в эту брешь безвозвратно. Возможно, вместе с Фар умер и трусливый Джон Макдонах, ну, или Хэнкок смирился с его существованием, потому что страха в них обоих не осталось. Вив вцепилась в него так, будто он мог исчезнуть как мираж, но ей больше не стоило беспокоиться. – Я здесь, я с тобой, – шептал он и чувствовал под тканью грязной кожанки ее сердце – оно билось напротив его в таком же беспорядочном ритме. – Я всегда буду с тобой, Вив. Слегка успокоившись, Вивьен беспомощно всхлипнула в ответ на его скромную улыбку, и он взял ее за руку в немом признании в чем-то важном, понятном только ей одной. – Знаешь, мне бы тоже не помешало выпустить пар, – заметил Хэнкок, оглядывая поверх ее макушки смрадное месиво, и искусственный свет обнажил хищный азарт в его графитовых глазах, – Прогуляемся ниже? Уверен, там найдутся и другие «пассажиры». – А похороны? Джон равнодушно пожал плечами. Чтобы смириться с утратой довоенному реликту вроде Вивьен все еще нужны были гробы, кресты, слезливые речи и траур. Но на Пустошах, если ты не в своем теле, то для остальных тебя считай нет. Всего лишь пыль, пепел и память под ногами еще живущих. – Не думаю, что твое милое заплаканное личико и моя унылая рожа порадовали бы Фар на собственных похоронах, – Джон мягко смахнул слезинку с щеки Вивьен и снял с плеча дробовик. – А вот выбивание гнилых мозгов в ее честь – такое младшая сестренка точно оценит.