глинтвейн

Снег падал мягко и тихо. Люди — а их в час пик рассыпалось по улочкам много — шныряли от одного магазина к другому, сгребали с полок имбирное печенье и цитрусовые трубочки, ругались и смеялись, целовались и блестели звёздами в глазах. Даже бездомные пили горячий шоколад, раздаваемый волонтерами и улыбались чумазыми лицами. Многих из них уже развозили по реабилитационным центрам, получив нагоняй от чиновников за пренебрежение такими учереждениями. У каждого уже был праздник в глубине души, где-то под рёбрами. Ну, почти у каждого. У Ким Сынмина было настроение лизнуть столб и утонуть в проруби. Причём, желательно, вместе с приклеившейся ко рту трубой, венчаемой фонарём. Почему-то Рождество всегда было каким-то мерзостным после тех времён — сутулые незнакомые бабушки в замызганных платках, дяди с перегаром, отсутствие маминых гренок и мандаринового желе, неимение возможности под светом фейерверков слепить снеговиков. Сейчас некому было держать его под таким тотальным контролем, но привычки и ассоциации остаются. Видя, что до праздника остаются считанные дни, Мин ежегодно закупался продуктами, заказывал в первый день пиццу и начинал марафон — всё равно чего. Он мог часами смотреть бейсбольные матчи, а потом включить исторический фильм. Мог посмотреть онлайн-урок «Как сделать так, чтобы твои отношения с самого начала были здоровыми», не имея никого, а потом врубить концерт какой-нибудь рок-группы или обзор на вязаных кукол. Ему было все равно. Кругозор расширялся, темы для разговоров вспухали гидрогелем, увеличивались в численности и больше ничего. Это помогало спрятаться, переждать одиночество, проигнорировать сменившуюся на дисплее дату. И вот, в один из таких чудных, снежных дней — в такой, как из американских сериалов: чистый и улыбчивый, — Сынмину пришло сообщение, решившее нарушить ежегодный обряд. Держа в одной руке морковные палочки с криво налепленным на пластиковую упаковку ценником, а другой придерживая гаджет у уха, Ким заранее вздохнул. У него было мало друзей, терпящих его характер и равнодушие к дурацким людским глупостям. У него было мало друзей, терпящих его вообще, но почему-то Хан Джисон тоже был каким-то внерамочным — он ставил ёлку три раза в год и ни разу в честь праздника, ненавидил минеральную воду, любил арахисовую пасту с вафлями и кататься на дорогих тачках. Ему нравился его круг общения, в котором было не так много людей, но в котором все разнились и блистали своим. Жить — это про Джисона. Он реально бешеный иногда — когда влазит на столы, когда подскальзывается на банках с колой, — Ким Сынмин, кстати, колу не пьёт, поэтому ему покупают зелёный чай со льдом в стакане ёмкостью пол-литра, — когда катается на самокате, потому, что скейт — это разделочная доска с наждачкой, и вообще для лохов. Джисон носит все четыре времени года свою коллекцию панам, и никогда не надевает кепки и шапки. Но иногда Хану нужно отдохнуть, и он по неделе проводит дома в одиночестве, зарастая мхом, много и долго отсыпаясь и питаясь китайской доставкой. Как бы странно это не звучало — любить такого друга как Джисон легко и правильно. Он сам достаточно хаотичный, чтобы быть правильным. Если бы кто-то залез в голову Сынмину, то подумал бы, что тот знает своих друзей лучше и больше, чем себя самого. Может быть, так оно и было, но сейчас обязательно требовалась какая-то действенная отмазка от возможной вечеринки у Хвана дома. Почему на неё его звал Джисон — неясно, но эти двое всегда перепутывались и выбивали этим из колеи, когда дело доходило до организации чего либо. В голове так ничего путного и не возникало, цифры на экране сменялись. — Короче, адрес, дату, время, дресс-код и прочий шлак скину в каток, — Джисон суетится, на фоне слышится глухой удар и вскрик. Из динамика доносится смех, — Люблю-целую, Сынмо! — Но… И гудки. В этом весь Хан Джисон, будь он проклят. Тем временем Мин бросает в корзину какие-то закуски, бутылку смузи, залетает мимоходом в отдел с готовой едой, покупает лазанью и мясной салат. На календаре двадцать третье. Тусня у Джисона двадцать четвертого вечером, как выясняется из сообщения. Аншлаг. Почему-то, Мин всё-таки заходит в праздничный отдел и не глядя берёт оленьи праздничные рожки. Дома холодно из-за открытых на проветривание окон. Мин прибавляет интенсивность обогрева, попутно закрывая форточки и бредёт на кухню с пакетом — уставший после шоппинга он щелкает лампочкой на вытяжке, разогревает еду в микроволновке. В тишине ест. Ощущения странные. Рождество — это что-то непраздничное для Сынмина. Молчаливое, тихое, неподвижное — как какой-то траурный выходной. Хочется только отключить мозг, впадая в апатию. На работе не так — там дети, они живые, бурные, весёлые, крикливые. Кого подсадить на лабиринте, кого подержать за руку при спуске с пластмассовой горки, провожая до бассейна с шариками. Со своим архитектурным образованием он пошел в развлекательный центр для детей и был доволен своей работой. Некоторые маленькие люди были похожи на Джисона и остальных его немногочисленных друзей, что Мин считал забавным. Чуть позже звонит Бан Чану — одному из немногих, кого он может назвать другом, не пририсовывая в воздухе кавычки. Чан был хорошим — он любил жизнь, любил походы на выставки древнего искусства, ему нравились большие щенки и недовольные коты. Бан Чан любил свою работу, семью и друзей, был надёжным и славным парнем. Дружба с ним была хорошей, пусть они контактировали и не так часто. Посиделки на чужой кухне в обнимку или напротив друг друга за обсуждением всего, что есть в мире — самое прекрасное, в чём он когда-либо участвовал. Он больше любил отдавать заботу и любовь, нежели брать её. Перед дверью хёнджинова подъезда зябко. Руки мёрзнут без перчаток, телефон почти разрядился. Нос практически отмерз — покрасневший, впитавший в себя морозность. Ни Джисон, ни Хёнджин не берут трубку и Мин агрессивно сбегает от накатывающей тревоги, тычется в какую-то бессмысленную игрушку на дисплее и всё-таки нервничает. Сердце гудит в грудной клетке злым плаксивым чижом, подмывает сесть на корточки и заледенеть насмерть. Было сказано купить какую-нибудь безделушку для Тайного Санты и лучшим, на что наткнулся взгляд оказалась вязаная красно-зеленая шапка с кисточкой на макушке. Нейтрально, празднично, по-дурацки. Но сейчас Ким чувствовал себя нелепо. Всё это казалось нелепым. Сзади кто-то кашляет — Мин разворачивается, мимолетно оглядывая двух людей — один чуть приземистее, но шире в плечах, другой — повыше, с пушистой шапкой. Сынмину приходился отодвинуться в сторону — более высокий прикладывает к домофону магнитный ключ и все трое заходят в теплый подъезд. Снег тут же тает — на куртках расплываются мокрые разводы, лишь на одной дублёнке того, что пониже остались отдельные капельки и мокрой неприглядной дворнягой свалялся воротник. Они — почему-то всё ещё втроём — заходят в лифт, поднимаются на один этаж, останавливаются перед одной и той же дверью. Три пары глаз переглядываются — почему-то немного отогревшиеся щёки Сынмина вспыхивают странным смущением. — Ты к Хёнджину? — тот, что повыше, смотрит настороженно прищурившись. Только сейчас Мин замечает в его руке подарочный пакет. Подобные продаются в алкомаркетах — идеально для бутылки алкоголя. — К Джисону. — Минхо, — тип протягивает ладонь. Она неплохая — нежно-розовая, как клубничное молоко или кошачьи подушечки. Рука удивительно тёплая, немного мокрая, но крепкая. — Сынмин, — ответное рукопожатие. Второй почему-то не здоровается, но постоянно морщится из-за стекающих по шее талых капель. Хо лишь цыкает на его гримасы отвращения, прожимает звонок и прислушивается к топоту. Дверь отворяется — широко и символично. Изнутри пахнет моющим средством, освежителем воздуха и сырным попкорном. Тошнотворный микс. Они втроём заходят — Минхо заведомо пихает Джисона под грудь, чтобы не мешал своим трещанием, на что тот дуется секунд пять. У Хан-Хванов тепло, на телевизоре пафосно идёт видеоимитация горящего камина, Хёнджин — очень праздничный, с мандариновой увлажняющей маской, в халате и с этим самым воняющим попкорном в большой миске, устроившейся на животе. Его сонный взгляд потерялся где-то в пиксельных языках пламени, Мин присаживается на корточки перед ним, тычет во влажную щёку, смотрит на широко раскрывшиеся глаза, а спустя секунду придерживает миску с попкорном, обнимаемый. — Я скучал, Минни, — Хенджин крепко сжимает свитшот на спине. Сынмин чувствует его улыбку шеей — дрожащие губы спотыкаются. — Я был уверен, что ты не придешь. Последний год Хван очень чувствительный. Никогда никто не подумал бы, что этот человек не выходил на связь на протяжении двух недель после смерти дедушки. Он даже в квартиру никого не пускал — просто сжирал себя внутри медленно и постепенно. А потом вышел. Будто отсидел года четыре в колонии. Встал на ноги, записался на курсы, начал еще яростнее развиваться. Стал будто старше и мудрее. Остепенился, начал слушать окружающих, научился чувствовать состояние людей и в любой момент был готов помочь — не важно с чем. Золотой на первый взгляд человек пропитался своей позолотой и человечностью. — Изменил традициям. Рад, что ты рад. Мой друг подойдет чуть позже, — Мин аккуратно улыбнулся, ероша чужие волосы. На кухне — огуречная нарезка, сделанная парнями и все тот же попкорн. Попкорна вообще слишком много. Богатого стола бы не вышло, если бы Минхо со вздохом не достал из рюкзака своего спутника копчености, сыр и другие продукты, принимаясь за готовку и привлекая Сынмина как помощника. Ким молча таскал в большую комнату еду, мурлыча какую-то песню себе под нос, особо не зацикливаясь мыслями на чем-то, пока в один прекрасный момент не врезался с тарелкой крабового салата в парня, чьего имени до сих пор не узнал. Салат лишь чудом выжил, подхваченный чужими руками, а вот чёрная футболка немного пострадала. Светлое пятно на груди заставило Кима со смешком охнуть, тут же прикрывая рот ладонью. Когда он поднял глаза от оставленного следа, то наткнулся на шокированное лицо мужчины, и сдерживая последующий смех произнес, протягивая миску вместо ладони: — Ким Сынмин, — парень принял тарелку, и это послужило своеобразным рукопожатием. — Прости? — Со Чанбин, — мужчина кивнул в ответ, устремляя взгляд на лицо собеседника. — Ненавижу майонез, знаешь.