Монохром

      Он называл ее принцессой. С самой первой встречи и всю его жизнь, вплоть до сегодняшнего дня, ничто и никто не мог разрушить этот светлый образ, запятнать его хоть тенью подозрения.       Для него она была живым олицетворением образа прекрасной Небесной Феи из сказки. Такой она и осталась жить в его душе: маленькая, широко улыбающаяся девочка, с сердцем настолько большим и чистым, что нельзя было усомниться ни на мгновение в святости ее образа.       Когда он слышал «Принцесса Кагуя», то все время представлял ее лицо. Ее взгляд. Ее улыбку. Его совесть кричала ее голосом: и однажды слышать его стало попросту невыносимым.       Как и все сказочные персонажи, она очень быстро ушла: улетела в свое лунное королевство, оставив его здесь, один на один с этим жестоким, не знающим никакого сострадания и доброты, миром.       А потом она появилась, словно вышла из давно забытого сна. Только принцессой она больше быть не хотела. Почему-то, зачем-то она решила погубить себя, запятнать, испортить, связавшись не с теми людьми, полюбив не того человека.       Для Такемичи Ханагаки Кисаки Тетта всегда желал всего самого лучшего. Даже если сама она в упор не хотела понимать такие очевидные вещи. — Лучшего? — с удивлением воскликнула Такемичи, и в ее звонком восклицании, улетевшим под потолок, Кисаки слышал отголоски возмущения.       Сейчас, спустя двенадцать лет с их последней встречи, внешне она была похожа на принцессу чуть больше, чем тогда, когда носила мужскую одежду. Но принцессой она больше не была — конечно же нет. Разве можно было заподозрить в этой пропащей женщине, что когда-то она была прекрасным существом?       Она была худой — слишком худой. Умело сделанный макияж скрывал все следы распутной жизни на ее лице, выгодно подчеркивал немногочисленные достоинства и мастерски скрывал недостатки. Такемичи постарела слишком сильно за эти двенадцать лет. И теперь безуспешно пыталась спрятать отпечаток прошедших лет за слишком очевидным обманом.       Но правда все равно была видна в деталях: макияж не мог скрыть тонких запястий, с отчетливо виднеющимися синими венами, не мог скрыть грубой кожи на пальцах, и, конечно же, безобразного шрама в самом центре левой ладони.       Почему она не обратилась к хирургу, чтобы убрать все напоминания прошлого? Почему она все еще продолжала оглядываться назад?       В тот день, когда она получила это увечье, то еще была тем прекрасным существом, которым хотелось восхищаться. Все изменилось немного позже. Но Кисаки так и не успел вмешаться, он не мог предвидеть подобного исхода.       Итог ее ошибки последовал незамедлительно; расплата была слишком горькой, а последствия слишком тяжелы даже для сильных духом принцесс.       Все ее бросили, отвернулись, когда были больше всего ей нужны: дружки из школы, Тосва, две ее подружки… Сейшу Инуи — он не видел в ней смысла, раз она не смогла выполнить свое обещание, и Коконой остался при Изане. Майки тоже слишком быстро позабыл о своей девчонке, хотя она так его любила…       Жизнь ее помотала, прожевала и безжалостно выплюнула.       Кисаки был рад, ощущая себя причастным. И ему хотелось верить, что она смогла извлечь правильные выводы.       Но глядя на нее сейчас, то, во что она превратилась, можно было сказать, что урок она так и не усвоила и дальше пошла по наклонной вниз.       Однако, она здесь — пришла к нему спустя двенадцать лет. И ее глаза...       Женщина, сидящая перед ним, была, без сомнения, Ханагаки Такемичи. У нее было ее лицо, ее голос, ее одежда, ее телефон и кредитная карта. Только взгляд не принадлежал той суке, которой она стала — взгляд, который сейчас с усталостью буравил его, принадлежал той девчонке, которую все предали и отвернулись от нее двенадцать лет назад. Той принцессе, которая все еще жила в воспоминаниях Кисаки.       Такемичи сжала переносицу двумя пальцами, пытаясь хоть как-то унять головную боль.       Она вернулась в свое время, чтобы найти хоть какой-то компромат, как на Кисаки, так и на Ханму, чувствуя, что это могло бы ей пригодиться. Потому что тот разговор со своим врагом оставил тяжелый осадок и неприятное чувство, сосущее под ложечкой. Такемичи надо было иметь туз в рукаве, как-нибудь защитить себя, если в очередной раз весь ее план прогорит.       И, если получится, то и на Курокаву Изану надо бы найти побольше информации. Она уже обсудила это с Наото, и они вдвоем собирались взять большой кредит в банке, чтобы заплатить лучшим детективам и информаторам, чтобы только те смогли вытащить хоть какую-то подноготную этих ребят, когда они учились в старшей школе.       Вернувшись, Такемичи обнаружила, что ее жизнь в очередной раз совершила резкий поворот, изменившись слишком сильно. В этой Такемичи Ханагаки, ее первоначальная версия уже не узнавала себя.       Во-первых, она отсидела за хранение наркотиков. Этот ублюдок Ханма все же подставил ее.       Мама, не выдержав осуждения окружающих, что она вырастила такую дочь, покончила с собой. Общественное порицание порой бывает слишком безжалостным, способным сломить даже самых сильных и стойких. А уж слабых выкашивала просто в два счета.       Жаль, что ее мама относилась как раз ко второй категории. Жаль, что Такемичи на протяжении всей своей жизни доставляла своей матери столько беспокойства и так и не сумела отблагодарить ее.       Когда Такемичи освободилась, то у нее не было совершенно никаких средств к существованию. Моталась с одной подработки на другую, получала сущие гроши, ночевала в стремных притонах, где медленно, но верно спивалась и утратила всякую веру в себя и свои возможности.       Но однажды на новой работе она случайно столкнулась со старым знакомым. Она работала в доставке, и какого же было ее удивление узнать в клиенте старого-доброго Дракена!       Так, слово за слово, Рюгуджи Кен оказался единственным, кто хоть чем-то помог ей. А именно помог устроиться на новую работу. Конечно, это новое место было далеко не пределом мечтаний, но там было можно урвать лишние деньги, а обзаведясь полезными знакомствами и разобравшись, что в этом бизнесе к чему, даже жить припеваючи.       Она стала администратором в борделе, в котором когда-то жил Дракен и который он выкупил, став шестеркой Кисаки.       И это было во-вторых.       В обязанности Такемичи входило принимать деньги от клиентов, подбирать им, подходящую их запросам, девушку, принимать на работу новеньких и просто следить за порядком.       И она знала, что уже никогда не сможет начать жить нормальной жизнью. Грязь, полузаконные сделки, взятки полицейским, угрозы работницам… Не о такой жизни Такемичи мечтала.       А где же Майки? — первое, о чем спросила она, когда «вернулась». Но ей так никто и не смог дать внятного ответа. Сначала он уехал на Филиппины вслед за Курокавой Изаной. Оттуда они вместе поехали в Гонконг, где прожили пару лет, встревая во всевозможные криминальные дела.       Изана так и остался в Китае, а вот куда подевался Майки никто сказать не мог. Последнее, что о нем слышали, это то, что он перевозил контрабанду оружия во Вьетнаме, а после этого все его контакты терялись. Никто даже не мог сказать, жив ли он.       Но Такемичи была уверена, что кто и может выжить, выбраться из любой передряги то точно Манджиро Сано.       Эма искала его. Его и Изану. Она бросила все силы, принесла в жертву свою жизнь, любовь и счастье, чтобы вернуть дорогих ей людей домой, чтобы все было как раньше.       Но она так и не смогла добиться успеха. А сейчас, когда ей было уже почти тридцать, и юность прошла в бесполезных поисках — было попросту жаль потраченного времени, было больно признавать, что она потерпела поражение. Да и куда ей возвращаться? Кому она здесь была нужна?       Эма уехала в Штаты, надеясь начать все с чистого листа.       Она уже никогда не вернется на родину.       Такемичи еще раз прокрутила в мыслях все, что узнала о новом настоящем. И так и не смогла понять, в какой момент все снова пошло наперекосяк, где она допустила ошибку. Единственным, кто мог ответить на ее вопросы был Кисаки. И ей потребовалось несколько дней, чтобы выйти на него. — Ты говорил, что станешь тенью Майки. Что сможешь оттянуть на себя все его зло, — сжав кулаки, процедила Такемичи, глядя на взрослого Кисаки.       У него была своя фирма, служащая отличным прикрытием для проворачивания всех его незаконных делишек. Кисаки был богат и успешен. Под его началом были многие их бывшие знакомые: из Свастонов, Драконов, даже Поднебесья. Но Майки не было в Японии — он пошел своим путем. — Так и было, — кивнул Кисаки, с достоинством выдержав ее взгляд. — Но он выгнал меня из Тосвы, если помнишь, и на этом все наши прошлые договоренности потеряли силу.       Что ж, он прав. И было глупо не принимать во внимание этот факт. Во всех прошлых вариантах будущего, где Кисаки являлся частью Свастонов, Сано Манджиро по-прежнему был главой, но уже не банды байкеров, а преступной группировки. Кисаки был его правой рукой, заместителем и ближайшим соратников. А прошлый костяк банды уже давным-давно не играл в эти игры — руководящие должности занимали бывшие шестерки, вроде Аккуна.       И враги у Томана были совсем другие — кланы якудза, другие группировки мафии. Делили они не территорию, а влияние в разных сферах: казино, рестораны, отели, ночные клубы, хост-клубы…       Деньги, деньги, деньги… Все упиралось в них. Все и всегда заканчивалось ими. Сколько это стоит? Могу ли я себе это позволить? Действительно ли я хорошо зарабатываю? Получится ли урвать где-нибудь на стороне?..       Это мелочи, в сравнении с тем, когда решался вопрос сколько стоила человеческая жизнь.       Такемичи посмотрела на Кисаки, заострила внимание на его взгляде, на рте, сжатом в тонкую линию, когда он молчал. И она не могла не задаться вопросом, во сколько он оценил ее жизнь, когда в прошлый раз Аккун пытался ее убить. Сколько он заплатил за жизнь Хинаты? — Ты обещал мне помочь вытащить Коко. Ты лгал мне? — ровно поинтересовалась Такемичи.       Для Кисаки с того обещания прошло двенадцать долгих лет. Но для Такемичи это случилось всего-ничего. У нее все еще стояла перед глазами та встреча, звучал в ушах голос Кисаки: он говорил с ней тихо, даже с некой осторожностью, не решаясь лишний раз взглянуть на нее.       Такемичи надеялась, что тогда у него был шанс стать лучше, понять, что он поступает неправильно. Но, похоже, она думала о нем лучше, чем он всегда был. Он не заслуживал помощи. Только смерти. — Я сказал, что посмотрю, что можно сделать, — хмурясь, сообщил Кисаки. Он с трудом мог вспомнить тот их давний разговор, и если бы он не имел такое поворотное значение, то, возможно, ему бы это так и не удалось. — Ты даже не пытался, — упрекнула его Такемичи. — У меня не было возможности. Но я собирался, поверь, принцесса.       Такемичи откинулась на спинку дивана и постучала пальцами по подлокотнику. Она с трудом сдержалась, чтобы не огрызнуться в ответ на его издевательское «принцесса». Кисаки Тетта потерял право так называть ее двенадцать лет назад, когда разрушил ее жизнь. — Скажи, — после пары минут молчания, заговорила Такемичи, — упечь меня за решетку была твоя идея?       Такемичи не сомневалась в этом, но ей вдруг стало интересно, хватит ли у него мужества признаться в этом злодеянии. — Да. — Честно признался Кисаки. И ничего, что даже отдалено напоминало бы раскаяние не промелькнуло ни в его голосе, ни в выражении. — Но я действовал исключительно в твоих интересах. Безопаснее для тебя было в тюрьме, чем с Сано Манджиро.       Такемичи сощурилась, но осталась неподвижной. Ее тело напряглось, будто было готово сорваться с места, но дрожь от удивления, что можно быть настолько циничной мразью, пробежалась вверх по позвоночнику, немного приводя ее в чувство и не давая совершить столь опрометчивого, необдуманного шага. — По-твоему, мне было лучше провести семь лет своей жизни среди наркоманов, убийц и мошенников? — спросила Такемичи, и ей с трудом удалось подавить дрожь в голосе. Но она не смогла совсем скрыть свои эмоции: голос ее упал к концу, стал хриплым шепотом, а взгляд поддернула яростная дымка. — Да, — искренне сказал Кисаки. — Майки-кун еще тогда подавал признаки безумия, просто ты не хотела этого замечать. Оставшись с ним, твоя жизнь превратилась бы в ад. Он бы увез тебя следом за собой, таскал повсюду, словно собаку, и, скорее всего, уничтожил бы твою личность своей жестокостью. А может, и убил бы во время очередного приступа каким-нибудь изуверским способом. — Скорее всего? — пораженно выдохнула Такемичи. — То есть ты разрушил мою жизнь только из-за смутной догадки, что человек, которого я любила и который был не безразличен ко мне, мог причинить мне вред? — Вот видишь, ты даже не уверена, любил ли он тебя, — его глаза блеснули торжеством, и Такемичи передернуло от отвращения.       Она зажмурилась, из ее рта слетело злобное рычание. Но ей вновь удалось сдержать порыв броситься, вцепиться ногтями в ненавистное лицо. Ей все еще нужны были ответы. — Я уверена лишь в одном: мою жизнь разрушил ты. Именно ты, Тетта, причинил мне больше всего страданий. Майки… Я любила его. Я люблю его до сих пор. И ты не можешь утверждать, что если бы я осталась с ним, он сделал бы меня несчастной. Быть с ним или нет — был мой выбор, а ты лишил меня этой возможности: выбирать! — Какое это уже имеет значение? — равнодушно пожал плечами Кисаки. — Майки не пожелал дождаться тебя из тюрьмы. Он бросил тебя и уехал. Любила лишь ты одна. Как я и предупреждал тебя еще тогда, в том караоке-клубе, он использует тебя, возьмет все, что может, а потом выбросит. Видишь, я оказался прав?       Его рот тронула усмешка. Глаза светились довольством, он смаковал ощущение своей ничтожной победы и думал, что он единственный всегда и во всем был прав. И Такемичи пострадала, потому что не пожелала слушать его.       Если бы она сделала выводы после их разговора, если бы ушла от Майки сама, примкнула к нему, Кисаки, приведя за собой Драконов, то не было бы ничего, через что ей пришлось пройти. Сейчас у нее была бы другая жизнь, у нее было бы все — весь мир лежал бы перед ее ногами лишь по одному ее желанию. Но она не захотела бросать Сано Манджиро, и лучшее, что она могла сейчас сделать — расплачиваться за свой глупый выбор. — Одного понять не могу… — заговорила Такемичи, подаваясь корпусом вперед и облокачиваясь локтями о свои колени. — Почему тебя так распирает от счастья, что моя жизнь покатилась в тартарары? Чем я обидела тебя, Тетта? Чем в твоих глазах я заслужила такую жизнь?       У нее не было сил ненавидеть, злиться, кричать, как и не было желания пытаться что-то доказать. Она смотрела ему прямо в глаза, ни на секунду не отводя своего взгляда; улыбка медленно исчезла с лица Кисаки, и впервые в его взгляде Такемичи разглядела что-то, очень отдаленно похожее на сожаление. — Принцесса… — пробормотал Кисаки, не выдержав ее взгляда и отведя свой. Он поднялся с дивана, пройдя к панорамному окну, встал к ней спиной, глядя на ночной город с высоты двадцать третьего этажа. — Ты была глупой, наивной и доверчивой, раз поверила Сано Манджиро. Мне было жаль тебя. Я хотел тебя спасти…       Кисаки прервался, замолчал, опустив голову. И молчал он так долго, что Такемичи решилась подойти к нему. Осторожно ступая по мягкому ковролину, стараясь, чтобы непривычные ей шпильки не так сильно цокали, она приблизилась к нему, встав за его правым плечом. — Почему? — тихо спросила она. — Почему? — удивленно отозвался Кисаки, словно вынырнув из своих мыслей. Он повернул к ней голову, одарив таким взглядом, будто видел Такемичи впервые. — А разве это не очевидно? — Но Такемичи промолчала. — Ты помогла мне, когда мы были детьми. И потом, в том караоке, ты сказала, что веришь в меня.       Такемичи пораженно выдохнула, неверяще отпрянув. Он болен. Он безнадежно, совершенно точно ненормален. — А Тачибана Хината? — почти шепотом задала еще один вопрос Такемичи. — Почему ты убил ее? — Ах, Хината-сан… — протянул он, будто речь шла о чем-то совершенно незначительном. — Она отказалась стать моей женой. И я не мог допустить, чтобы она вышла за того адвокатишку… — Ты… ты убил ее, потому что она отказала тебе? — не поверила своим ушам Такемичи. — Ты убил человека за то, что она не полюбила тебя?       Кисаки повернулся к ней, одарив хмурым взглядом. — Ты так ничего и не поняла… — с сожалением покачал он головой. — Ты чудовище… — Чудовище? — повторил он с таким видом, будто всерьез считал, что мог ослышаться. Но уже через мгновение его рот скривился, и он вдруг схватил Такемичи за руку, больно сжав пальцы на ее запястье. Такемичи вскрикнула, а Кисаки рывком притянул ее к себе, пока она не впечаталась в него грудью; обхватил рукой за талию, не давая ей вырваться. — Чудовище?! По-твоему, я чудовище?       Такемичи подняла голову, с ненавистью посмотрев ему в лицо. — Все из-за тебя. Сначала Дракен, потом Баджи. Хаккай, Юзуха, Инупи, Коко… Сколько человеческих жизней тебе нужно, чтобы ты угомонился? Сколько людей должно страдать, пока ты взбираешься на выдуманную вершину? — Только ты!       В первый момент Такемичи растерялась; она замерла, прекратив вырываться и с немым потрясением уставилась на него. Но потом истинный смысл его слов ударил ее, словно по спине огрели раскаленной плетью. Она снова дернулась, пытаясь вырваться из ненавистных рук, но Кисаки лишь сильнее стиснул пальцы на ее запястье, вырывая из ее глотки беспомощный вскрик. Он прижимал ее к себе с такой силой, будто хотел переломить ей хребет, раздавить в своих руках, чтобы потом она упала у его ног сломанной куклой, которой больше нельзя будет играться.       Он и не хотел. Он отказался от нее, когда узнал, что она стала встречаться с Майки. Или это случилось потом? В какой момент из «принцессы» она стала чем-то грязным в его глазах, тем, кто заслуживает судьбы мамы-сан? Такемичи подумала, что именно Кисаки посоветовал Дракену устроить ее в тот бордель. И она была более чем уверенна, что именно Кисаки постарался, чтобы Майки отвернулся от нее. Иначе почему в своей новой памяти она не смогла отыскать не единого эпизода их встреч в тюрьме.       Майки не отказался от нее, когда на кону была его репутация, авторитет и в каком-то смысле даже мужественность. Так с чего бы ему отворачиваться от нее, когда она попала за решетку? Он не отвернулся от Па-чина в аналогичной ситуации и был даже готов пожертвовать всей Тосвой ради друга. Для нее он сделал бы не меньше — Такемичи это знала, она была уверенна в этом.       Ответ был вот он — перед ней. Сжимал ее в своих руках с такой ненавистью, отчаянной злобой, что на миг Такемичи показалось, что он действительно может ее переломить.       Ей не было страшно, ее не охватил ужас осознания последующей за этим боли. Все, что Такемичи могла ощущать сейчас — чистейшую, самую искреннюю в своей правоте ненависть.       Больше не было жалости, не осталось сомнений. Кисаки уничтожил в ней последние крупицы доброты.       Он должен ответить за все, что сделал.       И вдруг хватка ослабла, всего лишь на мгновение, чтобы позволить ей вздохнуть полной грудью. Такемичи чувствовала, как у нее горит грудная клетка, как дрожат от напряжения ноги, и, если бы не руки Кисаки, по-прежнему продолжающие держать ее, она бы точно с позором упала, проиграла бы, оказавшись на коленях поверженной возле ног своего главного врага. — Но ты запачкала себя. Стала грязной, использованной; лживой, запятнавшей себя мерзкими поступками. Ты больше не была принцессой.       Такемичи не нашла в себе сил рассмеяться, хотя это заявление и вызвало в ее мыслях безудержный, нервный хохот; все, на что хватило ее сил — это растянуть губы в презрительной гримасе. — Я полюбила Майки, и ты переключился на Хинату. Она тоже была к тебе добра в школе. И в отличие от меня, видимо, не запятнала себя никакими романтическими чувствами.       Кисаки взглянул на нее с удивлением, будто услышал какую-то разбивающую последние розовые очки глупость. Такемичи вдруг подумалось, что дело вовсе не в чувствах, не в самом факте, что кто-то заявляет, что они пара, а в чем-то куда более приземленном и прозаичном. — Да. — После короткой паузы заговорил Кисаки. — Мы учились в начальной школе, а в средней время от времени виделись. Потом, когда тебя посадили, мы стали видеться чаще. У нее никого не осталось из подруг: ни тебя, ни сестры Сано. Ей было не плевать на меня, но она не обладала той силой воли, что и ты. Она была другой: доброй, любящей, сострадательной… Но она не полюбила меня, хотя знала, что была бы счастлива со мной. Она предпочла ничего не представляющего из себя клерка. А ты предпочла безумца.       Господи… Хината встречалась с этим ублюдком. Нет. Не встречалась. Конечно же, Хината-тян не могла встречаться с таким злым человеком. Хината всегда безошибочно чувствовала людей и никогда бы не связалась с таким мерзавцем.       Но, видимо, как и Такемичи, она обманулась — она хотела видеть в этом подонке того мальчика из воспоминаний: тихого, забитого очкарика, с которым никто не хотел водиться. И добрая, милая Хината начала с ним разговаривать из жалости, из этого пресловутого сострадания.       Сострадания, которое, в итоге, ее и погубило.       Наверное, и с Такемичи это случилось — Кисаки пришел к ней, предложил быть вместе, а она отказала. И это ударило по самолюбию мерзавца так сильно, что он решил разрушить ее жизнь.       Такемичи не помнила этого — обычно, после возвращения в настоящее, не вся измененная память передавалась ей или, по крайней мере, не сразу.       И она не была уверена, что не схватилась за единственное пришедшее в голову правдоподобное объяснение такой вопиющей жестокости. Она ведь не знала, что у безумцев твориться в головах. Да и имело ли это хоть какое-то значение? ее жизнь разрушена, все, над чем она так долго работала, то, ради чего она стольким пожертвовала: все обратилось прахом.       И во всем был виноват этот ублюдок Кисаки…       Не прощу… — Ты не заслуживаешь любви, — выдохнула Такемичи. — Ты не заслуживаешь ничего хорошего. И я жалею, что была хоть мгновение добра с тобой. Все, что ты заслуживаешь — смерти. Самой ужасной, самой мучительной из всех возможных!       Она собрала все свои силы, всю свою ярость, боль, страх, презрение, ненависть, решимость, чтобы броситься на него. Такемичи вцепилась в его лицо, сдирая, расцарапывая ногтями кожу.       Не ожидавший нападения, Кисаки вскрикнул, упав навзничь.       Такемичи тут же прыгнула на него, нанося удары куда только могла попасть: голова, грудь, живот, руки, которыми ему все же удалось прикрыться. — Умри! Умри уже, наконец! — кричала она, теряя последние крупицы самообладания. Сознание плыло, разум затуманился; остались только инстинкты; чистейшая ненависть подстегивала ее лупить, бить, кричать, пытаясь дотянуться ногтями до лица, чтобы вырвать его бесстыжие глаза, вцепиться в его горло зубами, вырывая из глотки последний вздох.       Ее преимущество было в неожиданности, она смогла ошеломить противника, но этот момент прошел. Когда она вновь замахивалась, Кисаки неожиданно приподнялся, перехватив ее руки, и швырнул на пол.       Такемичи тут же попыталась подняться, но Кисаки уже успел встать на ноги и теперь схватил ее за волосы, ограничивая любую ее попытку как встать, так и отползти в сторону. Кажется, он и сам потерял над собой всякий контроль...       Такемичи едва успела выставить руки прежде, чем ее лицо впечаталось в пол. — Ублюдок! — Такемичи пыталась вырваться. Ей было больно, когда она со всей силы дернулась, чувствуя, как несколько прядок волос остались в его зажатом кулаке. — Пусти меня! — Ты пожалеешь о том, что сделала, — с удивительным спокойствием сообщил Кисаки. Он сам потянул ее за волосы, заставляя встать и потащил за собой в сторону балкона. — Никто не станет тебя оплакивать.       Она сейчас умрет. Он выбросит ее с двадцать третьего этажа. Такемичи с ошеломляющей ясностью осознала все это всего за мгновение, и от этой мысли внутри все захолодело.       Если у него получится осуществить этот ужасный замысел, то Такемичи будет обречена. У нее не будет ни единого шанса выжить.       Следом за пришедшим пониманием, мир будто замер. Отчетливым оставался лишь стук собственного сердца, вторящий каждому шагу к ее «эшафоту».       Шаг. Она забилась в руках своего мучителя, пытаясь вырвать свои волосы из его хватки, и когда у нее это не получилось, то хотя бы просто постараться отпихнуть.       Шаг. Она вновь кричит, требуя отпустить ее.       Шаг. Кисаки швыряет ее к раскрытой двери, и Такемичи падает, больно ударяясь локтем о порожек.       Шаг. Она вскидывает голову, наблюдая, как Кисаки приближается к ней. И сердце в ее груди стучит так быстро, так больно, как и тогда, когда он надвигался на нее с пистолетом в руках.       Шаг. Такемичи удается подняться на ноги. Она не сможет сбежать — Кисаки был слишком близко. Если она предпримет попытку прорваться через него, он просто поймает ее, и тогда у нее уже не будет времени ничего предпринять. Но сейчас, когда он замер на расстоянии двух шагов, когда смотрел ей в глаза этим тяжелым, потемневшим взглядом, Такемичи подумала, что должна сделать хоть что-то.       Она за дорого продаст свою жизнь. — Майки безумен. Я всегда об этом знала. Еще с того лета, когда встретила его впервые.       Кисаки посмотрел на нее с явным удивлением. — Я была такой никчемной, жалкой, не знала, где мое место в этой жизни. А он помог мне найти его, сделал меня сильной, смелой, доказал, что я могу добиться всего, если не стану убегать. — Да… — задумчиво кивнул Тетта. — Манджиро всем давал ложные надежды, а потом без всякой жалости разбивал людей на мелкие кусочки. — Возможно, Майки плохой человек. Но я любила его. А тебя, Кисаки, тебя хоть кто-нибудь любил? — поинтересовалась она, не скрывая презрительной жалости ни во взгляде, ни в голосе.       Явная провокация. Точка во всей этой истории. Такемичи проиграла — она уже могла с горечью это признать. Да, она не выиграла, но она еще могла открыть глаза этому подонку на правду, от которой он так старательно отворачивался всю его жизнь.       Лицо Кисаки исказила презрительная гримаса, Такемичи даже показалось, что она услышала, как клацнули его зубы. Он бросился к ней, и Такемичи не стала уворачиваться.       Шаг. Она делает пару шагов назад, выходя на балкон.       Шаг. Кисаки настигает ее, в ярости смыкая руки на ее горле.       Шаг. Такемичи прикладывает все силы, чтобы не повалиться навзничь, вместо этого она с трудом делает оставшиеся несколько шагов до парапета, и теперь она чувствует спиной металлическую перегородку; сама она наполовину висит над головокружительной высотой.       В эту самую минуту, всего за мгновение до своего конца, она думала о Майки. Она вспоминала Хинату и все те разы, когда той приходилось так страшно погибать. Она вспоминала и Чифую, когда он был застрелен ублюдком, что сейчас намерился оборвать и ее жизнь.       Ей было так горько, так жаль, что она не смогла ничего изменить, что у нее так и не получилось никого спасти. Но, по крайней мере, хоть немного, но она была счастлива. Она узнала какого это любить других людей, какого это иметь в своей жизни что-то настолько важное — друзей: их счастье будет всегда стоять для тебя выше. Их благополучие — твой приоритет. За это — за них — она была готова умереть без всяких сожалений.       Ками… кого она обманывает — нет, не ради любви, а из-за мести.       Месть из-за любви. Да, так звучало лучше. Красивее, поэтичнее. Умереть за что-то возвышенное, достойное — не жалко. А умереть из-за собственной глупости, потому что ты проиграла и теперь так бесполезно пытаешься исправить все двенадцать лет ошибок — жалкое зрелище.       Черный монохром встал перед глазами. Все, это конец — чуда не случится, и никто больше не придет ей на помощь.       Она сделала последнее усилие, чтобы подбросить ноги, обхватывая ими Кисаки, а ее руки, до этого пытающиеся инстинктивно разжать чужие пальцы на своем горле, вцепились в его плечи.       Шаг.       В пропасть.       Падение.       Они падали.       Ее надежды, мечты, стремления. Все было разрушено. Ничего больше нельзя спасти.       Прости, Наото, у меня не получилось, — промелькнула ее последняя осознанная мысль перед тем, как ее с головой накрыли страшнейшая боль и темнота.