Монохром

      Она слышала треск и грохот. Звук казался сторонним шумом, раздающимся из смежного с ее реальностью вакуума: он запоздал всего лишь на долю мгновения — сначала были ощущения во всем их широком спектре красного.       Каждая клеточка тела ощутила чудовищную боль от падения. Скорее всего, они с Кисаки проломили стеклянную крышу бассейна и упали в воду.       Вероятно, Такемичи удалось прожить достаточно долго, чтобы гребанное чудо все же смогло случиться. Наото успел взять ее за руку, давая еще один шанс.       Она проснулась в своей кровати, находясь в теле шестнадцатилетней себя. Вокруг была темнота, а ее подушка была мокрой от пота и слез.       Такемичи почти не ощущала своего тела: руки и ноги не слушались ее. Не будь она и без этого слишком напугана, то наверняка бы пришла в ужас, что в этом перемещении что-то пошло не так, и тело отказалось подчиняться ее контролю.       А могло ли пойти что-то не так? Разумеется. После всего, что ей уже пришлось испытать, подобный поворот не стал бы сюрпризом.       Впрочем, сейчас Такемичи почти не предала факту, что тело ее почти не слушалось, должного внимания; куда больше беспокойства доставляло ощущение пустоты в грудной клетке, будто там зияла дыра, и лишь одно сердце, каким-то чудом все еще держась на ненадежных сухожилиях, бешено стучало внутри. Оно билось о ребра так быстро, так отчаянно, что причиняло реальный дискомфорт.       Такемичи лежала, тяжело дыша. Взять под контроль дыхание оказалось таким же трудным, как и заставить шевелиться хотя бы один палец.       Но… она ведь даже и не пыталась! Оцепенение, страх, ужас от пережитой смерти были такими чудовищными в своей силе, что лишили ее способности думать о чем-либо вообще.       Осознав это, Такемичи несколько раз моргнула, с трудом заставила себя сделать вздох полной грудью и, наконец, способность контролировать собственное тело вернулась к ней.       Такемичи потянулась к настольной лампе, включая свет. И когда темнота рассеялась, она поняла, что ее трясет.       Она умерла. Ну, или почти умерла. И умирать оказалось слишком… слишком. Тогда, когда она упала на рельсы, она ощущала лишь страх перед, как ей казалось, неминуемым, но сейчас, когда тело испытало эту агонию смерти, настоящий ужас окутал ее, пропитал, заставляя беспомощно ловить воздух ртом.       Такемичи все еще ощущала эту эфемерную боль во всем теле. Она все еще чувствовала, что не может дышать.       Она закашлялась. Слезы, как это всегда бывало, против воли полились из ее глаз, и Такемичи, издав сиплый выдох, упала лицом в подушку, приглушая полный отчаянья крик.       Она не знала, сколько пролежала вот так, крича и плача, а потом кашляя, потому что ей не хватало воздуха. Она задыхалась, и ей все еще казалось, что она умирает. Восстановить дыхание тоже оказалось почти невыполнимой задачей: чужие, ненавистные руки все еще ощущались сомкнутыми на ее горле, на ее спине, когда ублюдок стискивал ее с такой силой, что Такемичи не могла даже вздохнуть.       За окном снова была ночь, было темно и страшно. Она вновь была в этой квартире одна, охваченная ужасом и ощущая свою полную беспомощность.       Такемичи не думала о том, что делает, не могла контролировать ни свои мысли, ни тело, когда рука случайно наткнулась на спрятанный под подушкой телефон.       Все, что она пережила, что ощущала сейчас было уже выше всех ее физических и душевных сил. Ей нужен был кто-то сейчас рядом, хотя бы просто затем, чтобы ее обняли и сказали, что это был всего лишь ночной кошмар, даже если оба они прекрасно знали, что это будет откровенная ложь.       Она уже набирала знакомый номер. — Те там, бля, делать что ли нечего? — раздалось сонное на том конце аппарата. — Надеюсь у тебя была охуительная причина будить меня. — Чифую… Чифую… — прошептала Такемичи, стискивая в пальцах трубку так сильно, что в какой-то момент вовсе перестала их чувствовать. — Что случилось? — голос Мацуно тут же утратил всякую ворчливость, становясь серьезным и собранным. Если бы Такемичи могла сейчас услышать нотки неподдельного беспокойства в его голосе, то может быть это могло придать ей немного сил. Но она ничего не слышала, даже не поняла, как грубо приятель поприветствовал ее. — Я… я умерла. Он убил меня… Он убил меня… — Где ты?       Такемичи не сразу удалось понять, о чем ее спрашивают. Кажется, Чифую потребовалось несколько раз повторить свой вопрос, и когда Такемичи, наконец, услышала его, Мацуно уже кричал. — Дома. — Сиди, где сидишь. Я сейчас буду, — сказал он и повесил трубку.       Наверное, он гнал на полной скорости, игнорируя все правила дорожного движения и рискуя попасть в аварию, потому что у нее Мацуно был уже через пятнадцать минут. Когда Такемичи открыла дверь, Чифую выглядел слишком обеспокоенно. — Такемичи… — тихо позвал он, ошеломленно разглядывая ее опухшее от слез, бледное лицо.       Такемичи все еще дрожала, кусая от волнения губы. Ее мысли были так далеко отсюда, что она почти не осознавала своих действий: услышала звонок — пошла открывать; подсознание распознало знакомые черты — она посторонилась, пропуская его в квартиру.       Она не помнила, как открывала дверь. Не контролировала слова, которые слетали с ее рта в ответ на заданные вопросы.       У агонии был свой цветовой спектр, совершенно неподвластный человеческому глазу. Инфракрасный? Ультразвуковой? Или к нему были применимы другие физические термины?       Агония смерти состояла сплошь из темной материи, существование которой ученые не доказали даже в ее времени. А сейчас о ней даже никто не знал, и ни за что бы не понял, если бы Такемичи решила пуститься в никому ненужные объяснения.       Но она-то теперь знала, что темная материя существовала. Она была смертью.       Такемичи вдруг осознала себя сидящей на диване в гостиной, крепко сжимающей теплые бока кружки с чаем. Уже наполовину опустошенной.       Икота, которая колола изнутри спазмом грудную клетку, немного утихомирилась. Такемичи поспешила сделать еще один глоток чая.       Чифую сидел рядом, с хмурым, обеспокоенным выражением наблюдая за ней. На столике перед ним стояла еще одна кружка, но он не сделал из нее ни единого глотка.       Такемичи глубоко вздохнула, ставя кружку на столик. Кажется, теперь она, наконец, могла поговорить нормально, полностью контролируя себя и свои мысли. — Спасибо, — прошептала она. — Мне стало лучше.       В спутанных образах, которые она едва могла запомнить, находясь во власти паники, промелькнуло, как она вцепилась в Чифую, не успел он даже переступить порог квартиры; вцепилась, уткнувшись зареванным лицом ему в плечо. Воспоминания о том как он, придерживая ее за плечи, помог дойти до дивана, а она так и не нашла в себе сил разжать пальцы, выпуская ткань его свитера, отозвались внутри горячей волной сожаления.       Она не должна была вываливать свою истерику на него. Нет, только не на него. Он и так делает для нее слишком много. Но Чифую был единственным, кому она могла рассказать, с кем могла поделиться каждым своим страхом и опасением.       Она умерла. Но она смогла забрать с собой Кисаки.       Теперь, когда она была способна снова рассуждать, ей нужно было подумать о том, что изменилось в новом будущем. Свастонов больше не было: кто-то сидел в тюрьме, кто-то и вовсе сгинул, а кто-то занимался своими делами, пытаясь забыть, что когда-то в старшей школе гонял на байке и думал, что живет по понятиям. Майки пропал. Хината была мертва.       Такемичи в очередной раз проиграла, так ничего и не сумев изменить.       Все это она говорила, выговаривала Чифую, прижимаясь к нему, плача и дрожа. Ему не оставалось ничего другого, как приобнять ее, неловко погладить по спине, пытаясь утешить, успокоить.       Вряд ли Чифую понимал, как нужно действовать в подобной ситуации. Такемичи и сама не знала. И она сомневалась, что справилась бы лучше.       Когда ее истерика немного отступила, оставив после себя лишь опустошенность, Чифую высвободился из ее рук и отправился на кухню заваривать чай.       И вот теперь они сидели вдвоем на диване, оба подавленные очередным провалом и ошеломленные тем, чем закончилась новая попытка создать лучшее будущее для всех. — Я рад, — ответил Мацуно.       Такемичи попыталась улыбнуться, но ей это так и не удалось. Вместо этого она поджала губы и опустила голову, уставившись на свои подрагивающие пальцы, лежащие на коленях. — Я сдаюсь. Я больше не знаю, что могу сделать… — Только не говори, что ты это всерьез! — неожиданно разозлился Чифую.       Он повернулся к ней, и Такемичи кожей могла ощущать исходящие от него волны возмущения.       Она бы сказала тоже самое на его месте. Она бы сказала это и себе, глядя в глаза своему отражению. Нельзя сдаваться, нельзя опускать руки и жалеть себя. Если остановиться, бросить все на полпути, то зачем тогда были все эти страдания, к чему было подпитывать себя и других ложными надеждами?       Слабачка. Ты слабачка, Такемичи. Ты была такой и такой осталась: ничто и никогда не сможет этого изменить.       И пусть так. Пусть она снова станет жалкой, никчемной неудачницей. Но ей хватило мужества признать, что она проиграла.       Но с таким ее решением ее единственный помощник был в корне не согласен. — Ты не можешь так легко сдаться! — продолжал упорствовать Чифую. Такемичи закрыла глаза, пытаясь абстрагироваться от его громкого голоса, она хотела, чтобы его мотивирующие слова проходили мимо, не оседая внутри, не прорастая снова… — Иначе… Иначе Кейске-сан умер зря!       Он нашел правильные, нужные слова, которые ударили на поражение. Такемичи вздрогнула и медленно подняла голову, смотря на него так, словно увидела впервые.       Будто ей открылся какой-то новый Чифую Мацуно, который до этого момента прятался где-то за привычным образом партнера, которого Такемичи любила и знала, как облупленного.       Но она не смогла разглядеть в глубине его глаз скорбь, не услышала в интонациях плача по погибшему другу.       Она снова все испортила. — Но что я могу… Из раза в раз становится только хуже… — упавшим голосом пробормотала она.       Чифую вздохнул и отвернулся. Какое-то время они сидели в тишине, пока, наконец, он не подал ей ее кружку с недопитым чаем. — Ты должна пересказать весь ваш разговор с Кисаки. Вспомни любую мелочь — это может оказаться важно.

***

      У них не было никаких идей, что делать, как изменить новое — самое страшное из всех — будущее. Они не обсуждали новый план, не вспоминали о старых. Такемичи просто рассказала, выложила все, что ее беспокоило, пугало; она поделилась своей неуверенностью и честно призналась, что у нее больше не было сил бороться.       Чифую выслушал, а потом вдруг ошеломил ее признанием, что думает о том, что вдвоем они не справятся. — Надо рассказать обо всем Майки, — сказал он твердым, уверенным голосом. И выглядел так, как выглядит человек целиком и полностью уверенный в правильности своего мнения, готовый отстаивать свою позицию даже несмотря на всеобщий протест и осуждение. — Даже не вздумай! — ожидаемо вскинулась Такемичи. — Он никогда не должен узнать о своем будущем. — Не понимаю, — покачал головой Чифую, — разве это не упростило бы все? Он бы знал, что его ждет и не допустил бы этого будущего.       Такемичи немного помолчала, нервно теребя складки пижамных штанов. Она не знала, как произнести последнюю правду. Ей казалось, что озвучь она настолько очевидное, оно вдруг приобретет свою физическую форму, начнет жить своей жизнью и погребет под собой весь понятный и привычный мир.       Уничтожит все ее достижения.       Она сделала глубокий вздох. — Потому что он сделает неправильные выводы. — Да че ты ссышь-то? Или ты в него совсем не веришь? А я думал, что вы, ну… тип встречаетесь.       Такемичи скривила губы в подобие на улыбку, но эта поспешная вульгарность заставила ее вспомнить, что Чифую еще далеко не взрослый. Как и Майки. Как и все, кто сейчас окружал ее.       Да и она, положа руку на сердце, так и не смогла перерасти свои трудные подростковые годы. Ей так и не удалось повзрослеть. Но все это были проблемы вчерашнего дня. Смерть изменила все, буквально перевернула весь ее мир с ног на голову и безжалостно погребла под своей тяжестью.       Теперь все ей виделось иначе. — Это здесь совершенно не при чем, — слегка нахмурилась Такемичи. — Я знаю его. Он и своими обычными проблемами ни с кем не делится: он бы и об Изане мне не рассказал, если бы я не догадалась, что «Поднебесье» он воспринимает уж слишком близко к сердцу. А теперь представь, что ты или я, или даже мы вместе на полном серьезе заявим ему, что через двенадцать лет он станет психопатом, убившим всех дорогих ему людей или бросивший их, когда был им больше всего нужен. Чтобы ты почувствовал на его месте?       Чифую не сразу нашелся с ответом. — Наверное, мне было бы очень хреново, — мрачно произнес он. — И что бы ты сделал потом? — Не знаю, — еще тише ответил Чифую. — Я тоже не знаю, что сделала бы я. И я не уверена, что могу даже предположить, что предпримет Майки. — Она набрала в грудь побольше воздуха, и зажмурилась, будто готовясь с разбегу нырнуть в воду. — Он болен. — Че? — совершенно опешил от подобного заявления Мацуно, тут же вскинув на нее голову.       Такемичи медленно выпустила воздух из легких. Теперь, когда это было произнесено, она могла говорить совершенно открыто. — Двенадцать лет… это не очень много на самом-то деле. Если он стал таким, то проблемы есть уже сейчас. Но либо он их слишком хорошо скрывает, либо… Либо триггером станет какое-то событие, которое полностью разобьет его. Но он пережил смерть любимого брата, лучшего друга. Что еще должно произойти, чтобы он окончательно сломался?       Чифую так и не ответил. Он обещал ничего не предпринимать без одобрения Такемичи, но перед уходом еще раз напомнил о своем предложение. И только Такемичи может выбрать, кому она могла доверить свою тайну, и кто мог разделить с ними эту непосильную ношу.       В глубине души она знала ответ на этот вопрос, но она ни за что не посмела бы втягивать этого человека во всю эту грязь.       Хината не заслужила знать о своей страшной участи. Ведь изначально Такемичи решила переписать время ради нее.       Наконец, истерика прошла, оставляя внутри лишь опустошенность. Она получила новый шанс, а это значит, что еще не все было потеряно.       Первое, что она должна была сделать — встретиться с Ханмой. Именно он был тем, кто подставил ее. Такемичи была уверена, что не та сумка, которую она оставила в подворотне, стала причиной ее ареста: она сделала все, чтобы следствие не вышло на нее, если сумку обнаружат полицейские, а не тот, кому она предназначалась. Скорее всего, у нее было новое соглашение с Ханмой. Такемичи не представляла, что ей могло понадобиться от него, но лучше перестраховаться и попробовать его переманить на свою сторону уже сейчас, чем дожидаться, когда на нее наденут наручники по его наводке.       Второе, она должна связаться с Кисаки снова и напомнить об их договоренностях. Она должна еще раз подавить свою ненависть к нему и притвориться, что они те добрые друзья из детства.       Третье, она должна заставить Хинату прекратить всякое общение с этим ублюдком. А для этого, похоже, ей все же придется рассказать правду.       Правду о том, что прибыла из будущего. И для того, чтобы ее история выглядела достоверней, ей нужен Чифую. Он подтвердит ее слова.       Обо всем этом она размышляла, стоя под душем, смывая с себя следы недавней истерики. Ей было необходимо успокоиться, найти душевное равновесие, вновь надеть на себя излюбленные доспехи и…       Вот только у нее больше не было доспеха. Она отказалась от них. Ханагаки Такемичи больше не мальчик-гопарь, теперь она… А кто она?       Этот вопрос преследовал ее с того момента, как она решила вырядиться в мужскую одежду. Эти сомнения преследовали ее всю ее дальнейшую жизнь: кто она? где ее место?       Такемичи не знала ответов на эти вопросы ни тогда, не могла найти их и сейчас. Все слишком запуталось. Да и сейчас это не самое главное. Потом, может быть, когда все будет хорошо, она сможет разобраться и со своими личными проблемами.       Звонок сотового отвлек Такемичи от ее размышлений. Было почти четыре утра, и только один человек мог звонить в такое время.       Она даже не взглянула на имя, высветившееся на экране. — Мне просто интересно, во сколько ты вообще ложишься, Майки-кун? — сказала она, вместо обычного «здравствуй». Она успокоилась достаточно, чтобы вести себя с ним также как и всегда.       Майки никогда не должен узнать о своей судьбе. И Такемичи приложит все силы, чтобы так это и было.       На том конце аппарата ненадолго повисла тишина. — Ничего не планируй на завтра! — наконец оповестил Манджиро до неприличия бодрым голосом.       Такемичи была рада слышать его. Все того же Майки — не Сано Манджиро, которым он станет. У него был бодрый, беззаботный голос, и Такемичи была счастлива поддержать его несерьезный тон. Он должен был быть счастлив несмотря ни на что, и если ради его благополучия Такемичи должна еще много раз умереть, то… Пожалуй, она могла это выдержать ради него. — А что, есть какие-то предложения? — Есть! Меня заебало, что ты вечно придираешься: мы никуда не ходим, мы никуда не ходим…       Такемичи отняла трубку от уха, чтобы Майки не услышал ее тяжелого вздоха. То, как он повысил голос, подражая женскому, и этот почти обвиняющий тон… они должны были вызвать смех, но никак не тянущую боль в груди, где только-только начала затягиваться пустота. Он может догадаться. — Когда такое было? — с возмущением уточнила она. — Короче, завтра пойдем с тобой в парк, вот! — В парк? — с удивлением переспросила Такемичи. Идея явно не принадлежала Манджиро. Если бы совет «куда сводить девушку на свидание» ему давала Эма, то, скорее всего, завтра они бы шли в кафе или кино. Значит методом исключения оставался Дракен.       Хотя… учитывая, что теперь уже большому количеству людей стала известна тайна ее личности, то Майки мог спросить мнения и Чифую, как человека, который больше всего с ней общается.       Ну, не погуглил же он, в самом деле? Да и не модно это было еще в две тысячи шестом. — Да, в парк. — Легчайшее раздражение, которое Такемичи услышала в его голосе, вызвало на лице дурацкую улыбку. Манджиро не мог без наездов, он не умел и не знал как это — по нормальному. Приглашал кого-то он обычно на стрелки, а там было не принято любезничать… — Хорошо. В парк так в парк. — И немного подумав, она мягко добавила: — С тобой — куда угодно.       На том конце трубки послышался судорожный вздох. Кажется, он так же, как и Такемичи минутой ранее, отнял трубку от уха, и что-то невнятно пробормотал.       Такемичи издала тихий смешок. — И ты это… ну… юбку что ли надень… Короче, не выгляди, как пацан! — Мм, — промычала согласно Такемичи, не зная, что будет лучше: продолжить разговор или сказать, что все поняла и со всем согласна и на этом распрощаться до завтра? — Юбку говоришь надеть…       Нет, она понимала, почему Майки попросил ее об этом: на свидание (возможно, первом в жизни) хотелось пойти с девушкой, покупать ей там мороженое в парке, держать за ручку, поцеловать украдкой ото всех… Будет очень неловко, если Такемичи будет выглядеть как гопник.       Но она все равно не смогла удержаться. Она представила, как Майки краснеет, как его взгляд подергивается волнением, и он сжимает свою покоцанную раскладушку с такой силой, что она опасливо трещит в его руке. — А разве секс положен не на третьем свидание? — задумчиво протянул он, так и не оправдав ее подозрений, что она смогла в очередной раз его смутить.       Теперь пришла очередь Такемичи удивляться: как быстро он перенял у нее этот шутливый тон и включился в эту своеобразную игру. — Какие скучные условности… — вздохнула Такемичи. — Согласен. И кто такую херню вообще придумал?       Такемичи не сдержала смешка. Так что о серьезности больше не могло идти и речи. Что ж, этот раунд остался за ним. — Что ж, значит парк. Тогда, до завтра? — Ага.       И вот наступил тот неловкий момент, когда нужно попрощаться и положить трубку. Сказать просто «пока» будет очень сухо. Они ведь встречаются, значит нужно что-то более теплое и душевное. «Пока. Целую». Ну… может годика через два-три это и будет воспринято нормально.       Но не сейчас, когда они крутятся в мире босодзоку, планируют идти войной на другую банду, да и просто плохо разбираются и понимают всю эту чепуху с романтикой. — Кстати. У меня нет юбки, кроме школьной, — быстро протараторила Такемичи, вместо прощаний. — И че?       Вздох вырвался сам собой. То он шутливо поддерживает ее игру, откровенно с ней флиртуя, то внезапно включает «гопаря» и тогда разговаривать с ним совсем уже не хочется. — Да ниче. Бедами своими делюсь. Но, конечно, зачем тебе снисходить до мелочности таких пустяков. — Эй, да че ты завелась-то? — О, поверь мне, солнце, это я еще даже не начинала заводиться…       Солнце? Она назвала его солнцем?       В одно мгновение ее щеки сделались пунцовыми. Колючие, ледяные мурашки пробежались по загривку. Такемичи, не контролируя себя, захлопнула раскладушку и отшвырнула от себя с таким видом, будто она была пропитана ядом.       Она уткнулась лицом в подушку, глуша истеричный писк, замолотила руками по матрацу и ругая себя всеми известными ей словами.