Тройная доза красных чернил

      Объект 414 так к ней и не повернулся. Его горбатая спина и седые волосы ловили слабый желтый цвет. Рука медленно двигалась по поверхности потрёпанной тетради, наверное, выданной Хранителями.       Смущенная и не уверенная, что это хорошая идея, она все же окликнула его.       — Вы, должно быть, очень потеряны, чтобы просить моей помощи, — сказал объект, и голос, приглушённый, спокойный, как море в ласковую летнюю погоду, заставил вздрогнуть. Он казался очень знакомым. — Кто вы?       — Одри. А… а вы?       Мужчина удивлённо поднял голову.       — Я и сам почти забыл, — был ответ. Он посмотрел на Одри: так смотрит учитель на удивившего его ученика. Цвет глаз ей не удалось разобрать, они будто выцвели за время, что объект 414 сидел за этим грязным стеклом в большой, пустой камере. Затем он осторожно встал и выпрямился настолько, насколько мог, и Одри отменила его крепкое телосложение. Даже как-то не верилось, что он загремел в плен к Уилсону. — Меня зовут Генри.       Это имя тоже показалось знакомым. Она точно слышала его раньше. Но… где? Одри напрягла память. Да, в видении папы Джоуи Дрю. Он говорил о Генри Штейне, старом друге, с которым серьезно поссорился и потому заточил здесь, в Цикле. Сердце Одри упало.       — Вы давно в плену?       — Когда Хранители думают, что ты представляешь угрозу их планам, они тебя закрывают, — Генри развёл руками. — Но они дали мне время подумать. О вещах, вроде… Если ты не ел годами, возможно, ты даже не человек?       Под ложечкой засосало. Ну, она хотя бы ела. В детстве у Одри был отменный аппетит, а потом, с возрастом, пропал — на место ему пришла внушенная многим молодым девушкам мечта об идеальной фигуре. А находясь в студии, она часто чувствовала голод: после страха, после слез и после очередной битвы.       — Почему вы для них угроза? — нахмурилась Одри.       Генри подошел к самому стеклу. Он был выше Одри и вблизи напоминал стареющего медведя, которого заперли для выступлений в цирке. Уставший, но мечтающий о свободе и все еще сильный. Он открыл рот, начал говорить. Только вот Одри его уже не слышала. Он говорил о Цикле, как он начинается и как заканчивается, что Уилсон хотел разорвать петлю, пленив всех причастных…       А Одри смотрела на его тетрадь.       Генри сказал, что не один, не два, а сотни раз проходил через это. Он сказал о бобине. Я вижу её, говорил он, вижу, когда закрываю глаза. Одри не отвечала. И только затем сказала:       — Думаю, я могу её похитить и обновить Цикл.       Он знает больше, чем говорит. Или врет ей — врет, как дышит.       Разрушитель Цикла продолжал рассматривать её. Обернулся через плечо, бросил короткий взгляд на тетрадь, и прижав к стеклу широкую ладонь, спросил:       — Вы хотите знать что-то еще, не так ли?       Он вдруг сделался старым, совсем-совсем старым и дряхлым. Одри рассмотрела и морщины на лице, и мешки под глазами, полными невыразимого горя.       — Или вы уже что-то знаете?       Словно кость, вставшая поперёк горла, слова застыли на выходе, лишь растворился в тишине слабый выдох. На страницах тетради она разглядела половину лица улыбающегося своей ужасной зубастой улыбкой чернильного демона и половину лица Генри: они были как части одного целого, как Инь-Янь. Человек и чернила. А на листке, вырванном и оставленным на сиденье…       — Откуда ты знаешь про девушку с ножом? — она и не заметила, как отбросила правила приличия и заговорила на «ты» с человеком намного старше неё.       — Я видел её во сне, — Генри сказал это так, будто ничего удивительного не произошло. — Я видел много снов на протяжении всего своего заточения. Это, наверное, естественно…       — Ты с ней знаком?       — Одри…       — Скажи мне правду! — она ударила по стеклу кулаком, некой частью сознания надеясь разбить барьер между собой и Генри.       «Кто-нибудь, скажите правду и что здесь происходит!».

***

      Открывай глаза, время просыпаться!       Испуганно крича, она вскочила с пола — все тело покрылось потом и замёрзла, точно внутри разразилась зима, ужас бился в каждой жилке, побуждая убежать, но куда бежать, если ты спрятался, как в футляре, в маленькой комнатушке с четырьмя стенами? Одри попыталась отдышаться. Темнота была кромешная, хоть глаз выколи — не увидишь ничего. Когти страха сдавили рёбра, и девушка поняла, что не может дышать.       Она не помнила, как ответил Генри. Ответил ли вообще.       А потом дверь отворилась, и полоса яркого света легла на её фигуру. Одри повернула голову к двум теням, застывшим в проходе, и почувствовала, что вот-вот потеряет сознание.       — Штейн, че ты орешь? — спросила первая тень массивного, грубо сложенного чернокожего мужчины в белой санитарной форме.       — Других разбудишь! Милая, что мы тебе говорили по поводу твоей хуйни? — второй был ниже ростом, тоже в форме, рыжеват, рябоват, с полукруглыми очками, от которых отпрыгивали блики желтого сияния ламп.       — Послушайте… — восстанавливая дыхание, начала Одри. Тряся головой, чтобы убрать налипшие на лоб кудрявые волосы, и путаясь босыми замерзшими ступнями в подоле необъятной снежно-молочной рубашки, она стала отползать к стене. И, пока пыталась увеличить расстояние между собой и санитарами, поймала себя на мысли, что совсем не помнит, где находится и почему теперь её фамилия вместо Дрю Штейн. — Я не… где я? Помогите.       Она уткнулась спиной в облицовку, поцарапала ладони об раскрошившуюся штукатурку.       — Билли, слыхал? Ей, типа, помощь нужна! — рыжий мерзко ухмыльнулся.       — Канеш, слыхал, Дайсон. Ну помощь так помощь…       Почему-то Одри решила, что сейчас ей действительно помогут: может, не все санитары здесь больные ублюдки, может, у этого Билли есть сердце, и он, в отличии от своего друга, не будет измываться над ней. Но она ошиблась — Билли схватил её за грудки, лёгкую, как перышко, и ударил своим здоровым кулаком. Это было острое ощущение, разбитое на микросекунды, каждая сильнее предыдущей: движение, смещение хрящей в носу, густая горячая кровь…       — На, держи руку помощи!       Одри упала, больно ударившись о пол запястьем и коленом, и второй рукой зажала разбитый нос. Алые чернила текли из ноздрей по ладони и тонким пальцам, растягиваясь и каплями падая наземь. Она ничего не видела и почти ничего не слышала. Голоса санитаров доносились до неё через туман гудящей боли, что засела в голове, как осколки пули.       — Она мне форму кровью заляпала!       — Еще раз: что мы тебе говорили, м, Штейн?       Носок мужского мокасина врезался прямо в грудь, выбирая воздух из лёгких. Одри издала нечленораздельный звук, а потом, чуть не плача, прохрипела:       — Бенди!..       — Бенди? Это еще кто такой? Дайсон, ты знаешь такого?       — Без понятия, мужик.       Рыжий вцепился пальцами в шиворот, протянул вторую руку под подбородком и вжался локтевым сгибом в горло Одри. Она поняла — едва успев сделать пару судорожный вздохов, она сейчас снова начнет задыхаться.       — Кажись, госпожа Штейн запуталась. Может, дать ей еще снотворного, а, Билли?       — Шикарная идея, Дайсон!       Мелькнул шприц. Потом холод в руке — это чернокожий, держа её за окровавленную ладонь, вколол ей «средство от бессонницы», только сделал это также грубо и бескомпромиссно, как бил в морду. Одри взвизгнула, скаля красные зубы, пытаясь вырваться…       И упала.       Она дышала с трудом, если вообще дышала.       — Что, дурно спится?..       Она заснула, а казалось, что умерла.

***

      — …представь паутину…       — …есть другие…       — …как песчинка в пустыне…       Перед Одри проносились фрагменты длиною в моргание: Генри, Джоуи, Бенди, Эллисон, Алиса, кровь, чернила, девушка с красной душой (её щека мягкая под рукой), слова, слова, слова…       Запоминай все, что он говорит, Чёрная Рука, иначе…       — …я знал её, когда она была низкой десятилеткой в…       — …ты же видишь сны, да?..       — …сны, таким, как мы, свойственны. Но я удивлён, что и ты их видишь…       — …я видел тебя, Одри, тогда ты была маленькой, я помню, как ты…       — …какой сейчас год?..       «Чернильный демон».       Да?       Она плавала в серебряной бесконечности, собирая себя по мельчайшим кусочкам. Но она распадалась, и чернила, из которых она состояла, стремительно испарялись. И она произнесла голосом высоким, плаксивым:       «Что происходит?».       Ты тонешь в воспоминаниях. Ничего. Сейчас я все поправлю.       Он вывернул её — так выжимают досуха тряпки, — распотрошил — ну прямо конверт заточенным кинжалом, — и вернул на место — будто вбил кол в непослушную землю.

***

      Он поправил. Но лучше бы Одри тонула дальше.       Она проснулась, и в мире, состоящем из маслянистых пятен желтых и белых цветов, раздался приглушённый насмешливый голос. «Теперь не будешь кричать, а, шлюха?», — спросили её, и Одри разлепила веки. Боль в глазу обожгла лоб, кажется, там уже образовался черный синяк.       Потолок тоже желтый. Холодная металлическая поверхность, на которой она лежала. И два лица, Билли и Дайсона. Одри попыталась подняться и, втягивая разлившуюся под носом кровь, всхлипывая, поняла, что не может. Её руки стягивали ремни. А к голове что-то прилепили, похожее на провода с липучками. Одри такие видела в фильмах про психиатрические больницы…       И тогда она осознала все.       — Прошу, остановитесь! — взмолилась девушка. — Вы не понимаете, я не псих, я…       Они закрыли ей рот гребанным молоточком, которым пользуются неврологи, чтобы удлинять сухожилия, и она замычала.       — Так-то лучше.       Она завопила, брыкаясь, пытаясь выбраться, хотя бы стряхнуть с себя электроды. Ужас, испытанный ею тогда, преследовал её до конца жизни, ибо он был столь же всеобъемлющим, как воздух, проникающий в легкие. Одри понимала, что сейчас испытает боль, боль, невиданную раннее.       — Это бессмысленно, Штейн, — сказал ей кто-то из двоих. — Включай.       Она видела, что Дайсон повернул количество вольт на семьдесят пять…       А потом через её голову прошло электричество. Как можно описать случившееся? Да никак, кроме «ей поджарили мозг». Вспыхнул каждый нейрон, каждый нерв, чувствительный, как кожа и хрупкий, как хрусталь. Огонь заполонил собой весь череп, обхватил Одри, и воспоминания, и вся её личность оказались посреди адского пожара. И пожар этот был тихий, маленький. Она дёргалась, она кричала, скашивая глаза к сломанному носу и моля этим нечеловеческим воплем прекратить.       Все прекратилось, грудь, бездыханная, опустилась, дрожащие руки взмокли, лоб заблестел. Девушка вся осела, как утренний туман на воду. Её сознание, если бы его можно было сравнить с тронутой огнём шторой, погасло и чёрными клочьями повисло над полом — над крохотным пониманием всего происходящего ужаса.       — Еще! — и снова ток — в ушах, под волосами, во рту, в глазах. Ток красный, дребезжащий, не идущий на компромиссы и не ищущий каких либо целей. Одри почувствовала, что голова у неё вся лопнет раньше, чем только вздувшиеся на поалевшем лице вены.       «Я же человек пожалуйста не надо я челвек пжста не на… я…».       Она умирала со вкусом жженной крови на языке. Она издала слабый стон, в который ничего не вкладывала, а ответом ей было ехидное хихиканье.       И была темнота, густая, как чернила.